Итак, я студент (официально мы, правда, именовались «учащимися») первого курса Ленинградского Радиотехнического Техникума №1. Сбывается моя мечта.

Год 1958-й. В понедельник 1-го сентября – первый день занятий. В Техникум  приехал с запасом времени, но, видимо, по школьной привычке я и ещё несколько ребят-первокурсников довольно долго проторчали внизу на улице – ждали, что ли, что нас кто-то позовёт? А надо было просто посмотреть в расписании номер своей аудитории и идти прямо туда. Но потом кто-то из преподавателей, видимо, сообразил, в чём дело, за нами кого-то прислали, и мы в последних рядах пришли в уже почти заполненную 35-ю аудиторию. Самая первая Техникумовская лекция была то ли русским, то ли литературой. Вела её Елена Карловна Закржевская, наша будущая воспитательница (на втором курсе). Я никогда не любил сидеть на первых партах. Правда, в аудитории народу уже было много, а свободных мест мало. Я поискал местечко подальше и сел рядом с симпатичным парнишкой в очках, очень худеньким и по виду домашним. Потом узнал, что его зовут Веня Береславский.

Однако проучиться «нормально», т.е. в аудиториях, нам тогда довелось всего-то один день. Учебный план был составлен так, что нас, первокурсников, сразу направили на слесарную практику. Так сказать, с корабля на бал или сразу молотком по голове. Не думаю, что это было так психологически спланировано или задумано; скорее всего, просто так получилось при составлении расписания. Ну а для ребят, как говорится, «чтоб служба мёдом не казалась». Лично мне, должен сказать откровенно, это не сильно понравилось. Вобщем как-то ожидалось от Техникума в первые дни что-то другое. Однако уже никуда не денешься и назад дороги нет. Учебно-производственные мастерские Техникума находились во дворе, в отдельном корпусе. Слесарная – на третьем этаже. Нас поставили во вторую смену – не помню, всю группу сразу или разбили пополам. Во всяком случае, я должен был приезжать, кажется, к двум часам дня и около девяти вечера попадал домой. Мастер, незабвенный Василий Викентьевич Тропашко, с самого начала попытался нагнать на нас страху – как с точки зрения дисциплины, так и с точки зрения уважения к металлу и профессии слесаря. Всё это на меня подействовало как-то угнетающе, и моё подавленное состояние дома заметили. Кроме того, давала себя знать чисто физическая усталость. Мама стала расспрашивать, не жалею ли я, что ушёл из школы. Один раз я даже смалодушничал и сказал маме, что жалею. Однако ни о каком возвращении в школу я, конечно, и не думал. Всё-таки основы характера у меня тогда уже кое-какие были; просто дети всегда кажутся своим матерям слабее, чем они есть на самом деле.

Помогли обстоятельства. Не проработали мы и недели, как с практики нас сняли, что-то снова изменилось в расписании. Практику мы проходили позже, уже несколько освоившись в Техникуме, и о ней у меня сложились весьма приятные впечатления. Не такой уж страшный оказался Викентьич, и с металлом при определённом усердии можно быть на «ты». Все задания я выполнял вполне прилично и в конце практики получил на зачёте пятёрку. Впрочем, это была оценка собственно за практическую работу, а по теории у меня, оказывается, стояла тройка. Я-то думал, что оценка в диплом пойдёт общая, и забыл об этой тройке, но через три с половиной года о ней пришлось вспомнить. Об этом – в своём месте.

                                  *   *   *

Я был зачислен в группу 311. Заявление о приёме в Техникум я подавал на специальность «Радиотехника». Было ещё «Приборостроение», но там была стипендия на первом курсе 185 руб. в месяц, а на радиотехнике – 285 рублей (деньги, естественно, «старые», т.е. до 1961 года). Да и название было более привлекательным. Оказалось, что шифр «311» означает: специальность №3 – гидроакустика, 1-й курс и первая такая группа на своём курсе – впрочем, и единственная: приём в тот год был всего в две группы, и конкурс, как я уже писал, был семь человек на место. В нашей группе было 32 человека, в том числе всего две девочки: Наташа Синицына и Оля Ефимова. Некоторых парней я запомнил по приёмным экзаменам: Игоря Бельского и Володю Меклера. Последнего – особенно хорошо, поскольку он на первый экзамен явился в пионерском галстуке (может, потому, что ему тогда не исполнилось ещё 14 лет?). Несколько ребят, и я в том числе, обратили на это внимание, когда смотрели из окна аудитории на улицу – Володя сам рыжий, в рыжем вельветовом костюме и в пионерском галстуке стоял около входа в Техникум и здорово выделялся и бросался в глаза. Естественно, на него стали показывать пальцами (публика-то была крайне воспитанная!), и Меклер отошёл за стоявший на другой стороне улицы ларёк, снял галстук, спрятал его, по-видимому, в карман, а потом вышел из-за ларька уже без галстука. Больше он в таком виде не появлялся. Как нам хотелось быть взрослыми! Да и после, когда мы учились на первом и даже на втором курсе, самым тяжким оскорблением могло стать обвинение в «детскости» или в «детстве».

Теперь, наверное, самое время мне дать список наших ребят, учившихся со мной в группе, в том числе и тех, кто по разным причинам её покинул. Итак, первоначально в нашей 311-й группе было 32 человека (если имена и/или отчества не указаны, то значит, я их не запомнил):

1. Беликов Валерий Павлович
2. Бельский Игорь Григорьевич
3. Береславский Вениамин Наумович
4. Блинов Валерий Савватьевич
5. Бунеев Владимир Михайлович
6. Васёнов
7. Гандшу Ефим Рудольфович
8. Гошин Евгений Фёдорович
9. Громов Олег Михайлович
10. Гусев Юрий Алексеевич
11. Домбровский Алексей Казимирович
12. Дулатов Фёдор (Фрид) Халимович
13. Ефимова Ольга
14. Коломенцев Виталий Витальевич
15. Меклер Владимир Михайлович
16. Михайлов Владимир Анатольевич
17. Никитин Валентин Ильич
18. Новосельский Борис Наумович
19. Петров Борис Васильевич
20. Прокофьев Владислав Григорьевич
21. Ремизов Александр Сергеевич
22. Рожков
23. Русов Евгений Александрович
24. Селиванов Алексей Алексеевич
25. Синицына Наталия (лья?) Васильевна
26. Смирнов Борис Иванович
27. Смирнов Сергей Васильевич
28. Таранов Александр Эммануилович
29. Таскаев Олег Иванович
30. Тихомиров Евгений Александрович
31. Хотемлянский Валерий Рувимович
32. Щёголев Борис Константинович

Что касается ребят, отчисленных из Техникума до его окончания, то я, как правило, не помню точного времени их отчисления. Там, где это именно так, я пишу «вер.», т.е. «вероятно», перед цифрой, которая кажется мне наиболее близкой к истине. Имён-отчеств многих тоже не помню и поэтому не указываю.

Мне очень помогла одна старая бумага, составленная, видимо, более или менее по горячим следам – видимо, вскоре после окончания Техникума (даты на ней нет). Половинка тетрадного листка с перечислением фамилий наших учащихся, принятых позже, и учащихся, отчисленных до окончания. Бумагу эту смотрел в своё время также и Борис Новосельский – его рукой вписана фамилия Михайлова (в отчисленных). Правда, мы оба тогда забыли про отчисленного Бориса Петрова – я вписал его уже теперь. А может, бумага была составлена, когда Петров ещё учился, и тогда выходит, что его «ушли» последним после Гусева, Громова и Гошина, т.е. на 4-м курсе? Память подводит.

Итак, после начала учёбы в группу были приняты:

1. Алёхова (или Алехова) – вер., II –III курс
2. Вильчик Владимир Константинович – вер., III курс
3. Гликман Адам Григорьевич – II курс
4. Дружков- вер., II – III курс
5. Егорчёнок – вер., I – II курс
6. Погребной Александр Николаевич – II курс
7. Филиппов Александр Николаевич – сентябрь I-го курса

Щёголев Владимир Константинович – одновременно с Вильчиком – вер., Ш курс.

Теперь перечисляю отчисленных. Отчисляли по разным причинам – кто-то не хотел учиться, кто-то не мог (трудно было), кто-то хотел перейти в Школу рабочей молодёжи, а также по состоянию здоровья. За недисциплинированность также выгоняли, однако в сочетании с неуспеваемостью. Кто из перечисленных товарищей конкретно за что был отчислен – не имеет значения. Имена-отчества не указываю, т.к. они (если мне известны) уже были указаны. Итак:

1. Алёхова (или Алехова) – вер., II – III курс
2.  Васёнов – I курс
3.  Вильчик
4.  Гошин – конец III курса
5.  Громов – конец III курса
6.  Гусев – конец III курса
7. Дружков
8.  Егорчёнок
9.  Ефимова – вер., II курс
10. 10.  Михайлов – вер., II курс
11. 11.  Петров – III, а может, и IV курс – см. замечание выше
12. 12.  Погребной – вер., конец II курса
13. 13.  Рожков.

У многих наших ребят сохранились контакты с теми, кто был отчислен ближе к концу учёбы – с Гошиным, Громовым, Гусевым, Михайловым, Петровым. С Олегом Михайловичем, например, я перезваниваюсь и изредка встречаюсь и сейчас. Он и Гусев приходили на наши традиционные сборы.

Все сведения об учившихся в группе я свёл в общую таблицу, которую и прилагаю. Там точно также указано наиболее вероятное время пребывания в Техникуме тех, кто был отчислен. Правая колонка в таблице представляет собой итоговый список гидроакустиков, окончивших наш Техникум в 1962 году (группа 341). Этот перечень мы все, кажется, знаем наизусть и пользуемся им при всяких наших сборах, встречах и т.д.

                                 *   *   *

За время первой, кратковременной части слесарной практики я довольно близко сошёлся с Женей Гошиным, и он стал моим приятелем. После этой короткой практики мы с ним стали сидеть вместе – Венька сел с кем-то другим.

На первом курсе нам определили в воспитательницы группы преподавательницу химии Галину Николаевну Вязмитинову. Это была очень симпатичная женщина 39 лет, выглядевшая, впрочем, значительно моложе. Мы очень её любили, но злоупотребляли её терпением и добросердечием. На её собственных занятиях, т.е. на химии, дисциплина была ужасная. Вплоть до того, что по аудитории летали бумажные самолётики. Конечно, от банды 14-летних мальчишек иного ждать было трудно, а Галина Николаевна не очень-то сильно старалась нас прижать. Всё это сказывалось на общей картине в группе: на первом курсе мы не блистали ни дисциплиной, ни успеваемостью. Кажется, у Вязмитиновой из-за этого были неприятности, но мы тогда, конечно, этого не понимали.

Г.Н. Вязмитинова. Фото 1961 года

                                 * * *

В группе было и местное «начальство». Во-первых, староста. В самом начале сентября Галина Николаевна провела в группе маленькое собрание, и мы выбрали старостой Женю Гошина. Разумеется, это были выборы по первому впечатлению, потому что никто никого за несколько дней совместной учёбы узнать не мог. Но потом выяснилось, что старосты групп назначаются приказом директора, и вот Гошин, побыв старостой всего семь дней, «слетел с должности». Ко всеобщему удивлению, нам назначили старостой Меклера, который в то время авторитетом у группы не пользовался. Вскоре выяснилась предыстория этого события: оказывается, Володя сам пошёл к зав. Отделением и попросил, чтобы его сделали старостой: мол, «он слабенький и его ребята могут обижать». Ну, его и назначили. Правда, никто его ни бить, ни обижать не собирался – у нас в общем-то все ребята были нормальные. Конечно, 14-летние мальчишки есть 14-летние мальчишки, всякие бывали и «взбрыки», и шалости, но серьёзных хулиганских выходок не было. Если что-то Меклеру и должно было перепасть, то и так перепало – на должности не смотрели.

В связи с этим нам всем очень запомнился «знаменитый» шкаф, стоявший в 33-й аудитории, где обычно проходили занятия по истории. Шкаф действительно был выдающийся: при обычной ширине он имел точно такую же глубину, для того, видимо, чтобы туда могли помещаться крупногабаритные учебные пособия. Так вот однажды мы, «дорываясь» над Меклером, запихнули его в этот шкаф, а шкаф (по моей инициативе!) ещё и развернули дверцами к стене. Шкаф был очень массивным, и Меклер не мог его развернуть и самостоятельно оттуда выйти. «Торжественный выход» состоялся уже в присутствии  преподавателя, пришедшего на лекцию.

В другой раз Женьку Русова загнали на этот шкаф и не пускали вниз – не помню, как там всё разрешилось, т.к. меня при этом, кажется, не было. Особо нам за подобные проделки не доставалось – видимо, это было не самое ужасное, что могло произойти, да и преподаватели, конечно, понимали, что в нас кипит молодая энергия и иногда находит себе вот такие «клапаны» для выхода. Разумеется, за нами внимательно наблюдали, но мы этого не замечали. Так что, видимо, всё происходившее не выходило за негласно соблюдаемые пределы дозволенного.

Время вернуться к личности нашего первого постоянного и законно назначенного старосты. Итак, Меклер.

Одной из функций старосты является поддержание дисциплины в группе. Конечно, этого Меклер не мог обеспечить, и скажу, забегая вперёд, что его сняли потом с должности в общем-то бесславно. Было это в начале П-го курса. На его место назначили вновь пришедшего в группу Сашу Погребного. Он был несколько постарше нас и предполагалось, что несколько сознательнее. Кстати, почему-то его кличкой было «Вася». Так его все и звали.

Второй «большой начальник» — Профорг. В начале учебного года нас всех приняли в профсоюз (Рабочих Машиностроения), и первое собрание тоже провела Галина Николаевна. Она и предложила мою кандидатуру. Я особо не отказывался, а все остальные поступили по принципу «лишь бы не меня». Так я и попал на эту весьма почтенную должность, на которой и проработал все четыре года. Главное было – во-время собирать членские взносы и сдавать нашему бухгалтеру. Я это делал достаточно аккуратно, и так за всё время учёбы никто на мою должность не претендовал. Иногда приходилось участвовать в профсоюзных конференциях. Большим мероприятием был обмен профбилетов. Провели мы его нормально, а свой старый я сохранил себе на память.

Третий «начальственный угол» — Комсорг, поскольку партийной организации у учащихся, естественно, не было. Если и были члены партии среди учащихся, то они состояли на учёте в единой парторганизации Техникума. Правда, я таких ребят в нашей группе не знаю. А наши комсомольцы выбрали себе комсоргом Федю Дулатова. Сколько было в группе комсомольцев – точно не помню, но только помню, что в Комсомоле состояли далеко не все. Я, в частности, вступил в Комсомол в марте 1960 года, т.е. в конце П-го курса. Какая работа у них велась до меня – конечно, не знаю, я тогда этим не интересовался. Но, во всяком случае, комсоргу частенько влетало от  руководства за низкий уровень дисциплины и успеваемости в группе. В связи с этим его потом переизбрали. Было это в начале П-го курса, а сменил его Слава Прокофьев

Вот про «начальство», пожалуй, и достаточно. Тем более, что в жизни группы оно большой роли, конечно, не играло.

                                 *   *   *

Теперь я собираюсь рассказать о тех предметах, которые мы «проходили», то бишь изучали на 1-м курсе, и о преподавателях.

Начну с Русского языка и литературы. Вообще, на первом курсе у нас были в основном дисциплины общеобразовательные – из тех, что проходились в школе, только мы их прошли гораздо быстрее. Кое-чего из школьного «комплекта» у нас не было – например, географии, астрономии, логики, биологии, Конституции (правда, бала соответствующая глава в Истории СССР). У многих ребят были учебники, купленные для 8-го класса. Кое-что из этого пригодилось, кое-что – нет.

Русский язык мы проходили на I-м и II-м курсе. Программа была школьная, учебные пособия – тоже. Вела русский и литературу Елена Карловна Закржевская. Дама довольно крутая, серьёзная и, наверное, поэтому её на втором курсе назначили к нам воспитательницей. Видимо, с такими обормотами только она и могла справиться. Внешность у неё была подобающая, строгая. Несколько настораживал её взгляд: если она хотела рассмотреть кого-то или что-то прямо перед собой, то несколько поворачивала голову вбок. Так что мы её немного побаивались. Да и всякие административные меры она применять не стеснялась.

Литература у нас была аж три курса, но только русская. Вела её та же Закржевская. Писали мы и сочинения, сдавали экзамены. Как-то эти два предмета у меня не очень отложились в памяти.

Некоторые преподаватели ещё практиковали школьную систему – обязательный опрос перед началом занятия. Некоторые уже придерживались чисто институтских порядков: лекции, контрольные, зачёты, экзамены. Видимо, для первокурсников ещё было полезно использование каждодневных опросов. Ну а те преподаватели, кто поступал по-другому, давал нам возможность почувствовать себя взрослыми. И то и другое было нужно. К первому типу преподавателей я бы отнёс Закржевскую, историчку Прошину, нашу немку Ветошникову. Остальные работали скорее по институтской системе.

Следующий важнейший предмет (а в выписке к диплому он вообще стоит на первом месте) – История СССР. Зарубежной истории, кстати, у нас вообще не было. Вела все три курса Тамара Михайловна Прошина. Она вела предмет строго по программе, ничего лишнего. Была достаточно строга и не всегда справедлива. Внешность Тамары Михайловны соответствовала характеру: она была дама полная, даже грузная, взгляд имела строгий и властный. Если когда и улыбалась, то, думаю, строго по задуманному плану. Словом, особа нрава властного и деспотичного. Лично я старался держаться от неё подальше. Однако мне повезло: на последнем экзамене в конце Ш-го курса, оценка по которому шла в диплом, мне попались два первых вопроса в билете настолько хорошо знакомые, что Прошина, похоже, утомилась меня слушать и  третий  вопрос позволила не отвечать. А его-то я и не знал: партизанское движение на Украине во время Первой Мировой войны. С Прошиной же мы изучали материалы Внеочередного ХХ1 съезда КПСС во втором семестре. Была у нас одна экскурсия – в Музей Революции, но это уже попозднее, на третьем курсе. Вообще о Тамаре Михайловне у меня осталось впечатление как о человеке настроения, не совсем справедливом к нам. Хотя в 14 – 16 лет справедливость понимается своеобразно и особенно обострённо.

Следующий предмет – Математика. Это включало в себя всё: и школьные алгебру и геометрию с тригонометрией, и аналитическую геометрию, и высшую математику в весьма солидном объёме. В принципе наш техникумовский курс высшей математики не очень сильно уступал вузовскому – это я потом хорошо понял. Но вот преподаватель – это разговор особый… Вела математику у нас все два курса Татьяна Борисовна Вышеславцева, та самая, с которой у меня вышел конфликт на приёмном экзамене. И уже учась у неё, я понял, что тогда она вовсе  не пыталась меня специально срезать, а это у неё происходит от – ну как бы это опять сказать! – нематематичности (нашёл слово!) ума. Как только мы переходили к сколько-нибудь сложным темам или задачам, сразу появлялась вероятность того, что она ошибётся и запутается и запутает нас всех. Случалось. что она по 2 – 3 урока решала на доске какой-нибудь интеграл, но так и не решит. В общем, знания её оставляли желать лучшего, и мы это хорошо понимали.  Похоже, она тоже догадывалась, какого мы о ней мнения, и это не прибавляло теплоты в отношениях. Как многие не очень удачливые люди, она была очень злопамятна и мстительна. Если уж кому-то не хочет поставить хорошую или просто положительную отметку, то и не поставит. Я, например, вообще математику люблю и занимался ею прилежно. Многие контрольные вообще писал безошибочно, однако ни одной пятёрки, кажется, у неё не получил. То же – на экзаменах. Всё хорошо вроде напишешь и ответишь, замечаний нет, но – четыре! Я, конечно, не позволял себе унизиться до выяснения этих отношений. Не сомневался, что математику знаю, и этого мне было достаточно. Так продолжалось все четыре семестра изучения математики вплоть до последнего экзамена в конце второго курса, оценка которого шла в диплом. Но о нём – в своём месте.

Думаю, что такое отношение ко мне у Татьяны Борисовны имеет свои корни ещё в том самом приёмном экзамене, когда я осмелился вступить с ней в пререкания. Она, при её характере,  мне не забыла этого, хотя, конечно, прямо и не напоминала. Впрочем, отношение её к другим студентам тоже отличалось своеобразием. Например, её коронным номером была простановка оценок в журнале «просто так», без всякого опроса. Где-то, сидя в преподавательской в свободное время, она ставила ребятам оценки… В основном – тройки и двойки. Если кто-то обнаруживал лишние оценки и начинал качать права, то Вышеславцева очень спокойно говорила: «Если стоит оценка – значит, я Вас спрашивала». И хоть кол на голове теши. Один раз кто-то (не помню точно – кажется, Саша Ремизов) показал ей справку о болезни именно на тот день, за который получил лишнюю двойку. Ничтоже сумняшеся, Вышеславцева заявила: «Ну так, значит, Вы всё равно не знали материал».

Внешне Вышеславцева была, как я тогда это себе представлял, «типичная математичка». Лет ей было, думаю, 35 – 40. Хотя, конечно, в 14 – 15 лет возраст окружающих людей оценивается не всегда верно. Она была не очень высокого роста, не полная, стройная. Волосы были короткие, гладкие и опадали на плечи сзади, впрочем, до них не доходя; лицо было довольно невыразительное. Существенная деталь – очки, хотя они, пожалуй, только подчёркивали общую бесцветность (нашёл-таки опять слово!) своей хозяйки. Иногда она их снимала, и тогда лицо теряло вообще всякую привлекательность . Да вдобавок и голос был у Татьяны Борисовны довольно скрипучий. Однако учитель есть учитель, и надо сказать, что худо-бедно всё-таки математику в техникумовском объёме я усвоил, и не буду сейчас разбирать, какая здесь доля стараний Вышеславцевой, а какая – моих собственных.

Следующим предметом в том порядке, в котором они перечислены в выписке к диплому,  была Физика. Её мы изучали два семестра (т.е. весь первый курс) и за это время успешно одолели всю школьную программу, да ещё и в расширенном (для потребностей Техникума) объёме. Это и понятно: наши будущие специальности – непосредственное продолжение и развитие физики. Поэтому и школьные учебники по физике не годились, мы учились по Жданову и Хлебникову. Это был единственный учебник для Техникумов, который мне купили. Всё остальное я брал в Техникумовской библиотеке. А библиотека там отличная. Кроме обязательных учебников, можно было взять массу других книг, вплоть до шахматных. Хороший читальный зал. Залом я, правда, пользовался редко, а библиотека была необходима.

Физику у нас вела с начала первого курса очень недолго Галина Казимировна Реймерова. Где-то в середине первого семестра она куда-то исчезла, и её сменила Ирина Максовна Стернина. Галина Казимировна была дама уже немолодая (может, уже ушла на пенсию?), спокойная, уравновешенная. Довольно симпатичная, стройная. Никаких особенностей её преподавания  не запомнилось, кроме одного эпизода. Когда мы проходили механические колебания, то она с помощью длинного резинового шнура и Валеры Блинова демонстрировала нам стоячую волну. Это было очень наглядно, мы сразу усвоили, что такое «узлы и пучности» в волне. Её преемница, Ирина Максовна, сильно от неё отличалась. Во-первых, возрастом: ей было, думаю, около 30-ти. Во-вторых, внешностью: она была невысокая, темноволосая, полненькая. И в-третьих – отличалась темпераментом. С ней занятия шли живее и в общем-то интереснее, чем у Реймеровой. Некоторые наши более старшие товарищи уже сумели оценить её как существо женского пола (в частности, Васёнов) и эта оценка была не самая низкая. Стерниной мы сдавали и экзамены по физике. Помню, с Меклером произошёл смешной эпизод. Когда Ирина Максовна раскрыла меклеровскую зачётку (а все зачётки складывались на столе экзаменатора заранее), там  как раз на «нужном месте» была вложена трёшка (конечно, ещё дореформенными деньгами). Она её со смехом отдала Меклеру, а тот чего-то заволновался, покраснел, что-то стал нести типа «не подумайте что-нибудь такое…» Хотя Стернина и не собиралась «ничего такого» думать. В общем, немножко всех повеселили.

Стернина же вела у нас и лабораторные. Аудитория Физики была одновременно и лабораторией. Была и лаборантка – Вера Игнатьевна. Молодая, не очень симпатичная на мой взгляд девица, отчаянно картавившая. Я хорошо запомнил, как у неё вместо «р» всегда выговаривалось чистое «г». Так что себя она называла не иначе как «Вега Игнатьевна». В общем, от физики воспоминания у меня остались самые добрые. Как, впрочем, и о других предметах. А аудитория физики тогда находилась в Левом корпусе,  вход был с площадки Белой лестницы между третьим и четвёртым этажами, и ещё было несколько деревянных ступенек вниз внутри аудитории. Там и сейчас так всё и осталось, только вместо физики в этом помещении находится одна из лабораторий вычислительной техники.

Теперь о Химии. О нашей химичке, Галине Николаевне Вязмитиновой, я  уже писал. Она командовала аудиторией-лабораторией химии, помещение имело №45. Там был небольшой отгороженный отсек, где хранилось лабораторное оборудование и реактивы. Такой же отсек был (и остался) на Физике, только я забыл об этом упомянуть абзацем выше.

Химия мне всегда нравилась. Я ведь даже подумывал о поступлении в Химико-технологический техникум. Так что этим предметом я очень охотно и с большим интересом занимался и в школе, и в Техникуме. В Техникуме, правда, химия была у нас всего один год – первый курс, причём только неорганическая, поэтому у меня потом в институте были трудности с органической химией. Я навсегда остался поклонником химии неорганической. От техникумовских занятий химией осталось воспоминание беспорядка и безобразий, царивших в аудитории: Галина Николаевна была то ли слишком мягка характером, то ли просто считала, что мы достаточно взрослые люди, и нас можно уже не одёргивать. Короче, дисциплины на её уроках не было. А саму Галину Николаевну мы очень любили. Многие не порвали с ней контактов и после окончания Техникума, и после её ухода из Техникума, и до самой её кончины (июнь 1996 г.). Я о ней ещё должен написать.

Теперь про иностранные языки. Поскольку поступали в Техникум ребята, изучавшие немецкий, английский и французский, а в самом Техникуме были в ходу только первые два, то всех «французов» выделили в особую группу, где они занялись английским с самого начала, с нуля. В нашей группе таких было четверо: Блинов, Гусев, Меклер, Русов. Вела у них английский та же «англичанка», которая вела и «нормальный» английский – Нина Николаевна Салмина. Я её, разумеется, помню только по фамилии, поскольку сам-то занимался немецким. Кстати, «французы» в эту так наз. Спецгруппу были объединены из обеих групп первого курса – нашей 311-й и 611-й и занимались «за сеткой», т.е. попросту после уроков. Зато они имели «окно», когда у остальных был иностранный язык.

Сейчас пытаюсь восстановить в памяти, кто же вместе со мной учил немецкий. Итак: Бунеев, Гошин, Громов, Домбровский, Никитин, Ремизов, Таранов, Тихомиров, Щёголев. Преподавала нам немецкий чудесная молодая женщина, Наталья Борисовна Ветошникова. Кроме того, что она сама отлично знала язык и хорошо нам его давала, она  просто прекрасный человек. Всегда очень хорошо выглядела, была очень спортивна. Мы её видели на общетехникумовских лыжных соревнованиях. Потом узнали, что она мастер спорта по теннису, а не так давно мне попалась в «Санкт-Петербургских ведомостях» за 31 октября 1992 года статья с упоминанием о ней в числе лучших как о «цвете отечественного тенниса 40-х – 50-х годов». У меня лично проблем с немецким не было ещё со школы. В Техникуме я тоже исправно всё делал, сдавал тысячи знаков, переводил с листа. Всё это дало мне потом большие преимущества в институте -  там я фактически немецким не занимался, особенно когда совмещал учёбу со срочной военной службой, но тем не менее всегда имел пятёрки. Словом, немецкий для меня был одним из самых  любимых предметов. Занимались мы почти всегда в последней аудитории по коридору третьего этажа – там были две двери  в аудиторию и в каждую вела лесенка из трёх ступенек (эти лесенки там так и сохранились), т.к. в этом месте второй этаж Техникума (Правый корпус) по высоте разделён на два.

Одно время Наталья Борисовна долго болела, и вместо неё немецкий у нас вела Зинаида Ивановна Корнеева. Это была преподавательница из нашего же Техникума, только уже вышедшая на пенсию – её привлекли на время болезни Ветошниковой. Она тоже очень хорошо с нами занималась, хотя методика у неё была собственная, отличная от методики Натальи Борисовны. Больше же всего мне понравилось и меня обрадовало то, что я с незнакомым и, следовательно, непредвзятым преподавателем общался так же хорошо, легко и свободно, как и с Ветошниковой, и Корнеева тоже считала меня лучшим из «немцев».

Вот теперь начинаю писать об «общетехнических» дисциплинах – с общеобразовательными (кроме физкультуры, военного дела и МПВО) покончено.

Итак, первая из общетехнических – Черчение. Два года, четыре семестра. Специальная аудитория №47 на четвёртом этаже, в скосе здания, окнами на угол Чайковского и Моховой. Много света, специальные большие столы с чертёжными досками, высокие круглые табуретки. По стенам – образцовые работы наших предшественников. И преподаватель, уникальный человек, Роберт Яковлевич Кольберг. Нестарый мужчина, очень плотный, лицом очень похож на канцлера ФРГ Аденауэра. Прекрасно вёл свой предмет, всегда очень чётко и доходчиво всё объяснял и показывал. Сам на доске чертил великолепно – помню, как однажды он почти не глядя на доску без всяких инструментов начертил огромный и практически идеальный круг. Всеми навыками черчения, с которыми я пришёл в 1962 году на работу в КБ, я обязан ему. У меня не было проблем с черчением своих курсовых проектов и дипломного. Поначалу, правда, у меня получалось не очень, но  старался, и постепенно стал одним из лучших студентов в группе по черчению. Особенно мне запомнилась домашняя работа «Лекальные кривые». Надо было тушью на ватмане вычертить несколько хитрых фигур с плавными переходами и сопряжениями разных линий – прямых, дуг окружностей, просто лекальных. Я старался вовсю, и мне казалось, что у меня получилось здорово. Когда стали сдавать работы Кольбергу, он был к этим заданиям особенно придирчив и, не говоря уж о пятёрках, и четвёрок-то поставил очень мало. И вот я предъявляю свою работу. Волнуюсь, но понимаю, что сделал хорошо. Кольберг молча рассматривает мой лист, замечаний пока никаких. Сзади стоит Сашка Ремизов. Он несколько картинно восхищается моей работой и тихо, как в театре «на публику» (но чтобы слышал Кольберг!), говорит что-то вроде «Ну, тут-то наверняка четыре!». Кольберг ещё мгновение смотрит на мой чертёж, затем так же безмолвно берёт ручку, ставит пятёрку и расписывается. Все потрясены, я ужасно рад и горд. А позже (не помню только, на том же первом курсе или на следующем) эта моя работа заняла место под стеклом среди других образцовых работ и провисела там несколько лет. Я это знаю потому, что, уже окончив Техникум, иногда туда заезжал, заходил в чертёжную и долго ещё там встречал свою работу. Не скрою, было приятно!

На втором курсе у нас ещё преподавала вторая чертёжница – Елизавета Алексеевна Василькова (ныне Штафимская). Не помню, было ли это связано с временным отсутствием Кольберга или нашу группу как-то разделили. Василькова тоже была хороший преподаватель, мы с ней ладили, однако Кольберг – это Кольберг. Вскоре после окончания Техникума нашей группой Кольберг стал заведующим дневным отделением. Был в 1967 году награждён медалью «За трудовую доблесть». У меня хранится газета с указом от 14.01.1967 – мы все читали и радовались за Роберта Яковлевича. К сожалению, после этого он недолго ещё прожил и скончался от болезни сердца. Наверное, нелегко давалось ему преподавание таким обормотам вроде нас, а мы, конечно, тогда этого ещё не могли понимать.

      Второй общетехнический предмет на первом курсе – Технология металлов. Для меня это было очень интересно, хотя я и получил в итоге по ней четвёрку. Технологии металлов было два семестра: второй и третий. Вёл её Борис Фёдорович Терещатов. Огромный мужик средних лет с громовым голосом, немножко сам похожий на доменную печь. Всегда спокойный и невозмутимый, всего один раз он вышел из себя – когда Валера Блинов довёл его своими выходками до белого каления. Терещатов впервые повысил голос, и без того громоподобный. Запомнилось, как он орал на бедного Блинова: «…да я пачками таких за окно буду выкидывать, пачками!». Валерка, похоже, струхнул не на шутку, да и все остальные как-то притихли. Больше мы Б.Ф. до такого состояния не доводили, а он ни на кого больше не орал. Была у нас с ним одна экскурсия – на Карбюраторный завод. Нас там провели по цехам, показали разные технологические процессы, связанные с металлом. Было очень интересно.

Через несколько лет после окончания Техникума я узнал, что Борис Фёдорович, к сожалению, рано умер.

                                 *   *   *

Вот настала пора рассказать и о тех предметах, которые обычно во внимание не принимаются. Но всё же, во-первых, они существуют, а во-вторых, остались в памяти у всех нас; кроме того, кое-что имело довольно важное значение для меня лично.

Итак, Физвоспитание, или Физкультура. Должен с сожалением сказать, что с ней у меня всегда были нелады в школе – все семь лет. Не знаю, в чём там было дело, и даже сейчас не могу для себя это точно объяснить. По-моему, в большой степени тут виной моя идиотская сверхстеснительность. Потом – трусость. Многих вещей я просто боялся, они мне казались заведомо невыполнимыми. И не нашлось никого, кто бы мне внятно и толково объяснил, что к чему, разложил бы всё «по разделениям», т.е. перевёл в моём мозгу эту стрелку с направления «мистика» на направление «точная наука». Как бы то ни было, в Техникум я пришёл с паническим сознанием своей полной неспортивности. Хотя в школе мне ставили по физкультуре четвёрки – чтобы не портить общую отличную картину…

В техникумах физкультурой занимаются три года. Наши преподаватели старались как можно больше занятий проводить на воздухе – весной и осенью мы ездили на стадион завода «Красная Заря» на Лесном проспекте, 14, зимой частенько – в ЦПКиО им. С.М.Кирова или на базу в Сосновке, кататься на лыжах. Не могу сказать, чтобы по физкультуре были какие-то особо трудные, садистские нормативы. Кое-что я смог сдать, кое-что мне просто «натянули» (где было близко к норме), а кое-чего я сдать так и не смог, на чём и погорел. На второй семестр первого курса я не был зачислен на стипендию. Для меня это был большой удар, да и для моих родителей – не меньший, а, наверное, даже более сильный. Во-первых, чисто морально, поскольку это ведь была двойка. А во-вторых – материально, т.к. за полгода терялось целых шесть стипендий! «Физкультурниками» у нас тогда были Евгений Юлианович Метсавас и Алла Константиновна Левицкая. Об этих личностях – капельку позже. Так вот, мои родители пошли потолковать с Метсавасом – и, я думаю, хорошо, что именно с ним. Поскольку я был по физкультуре двоечником, то естественно, что вообще старался обходить его за километр. А родители вполне нашли с ним общий язык, он, видимо, понял, что я не обормот и не лентяй и вообще ведь не все люди одинаковы. Сошлись на том, что я пойду к нему заниматься в секцию лёгкой атлетики (зимой – лыжи), что он мне за старание поставит зачёт и что на всякий случай мне надо проконсультироваться у подросткового врача – вдруг меня нужно перевести в подготовительную (по здоровью) группу. К врачу мы с мамой пошли вместе. Врачиха меня очень внимательно выслушала, выстукала, прощупала и ничего существенного не нашла. Т.е. не нашла оснований перевести меня в подготовительную группу. Во время этого осмотра мне пришлось пережить пару неприятных минут, поскольку я был абсолютно раздет, она меня уложила на спину «врастяжку» и довольно долго мучила в таком положении. Однако всё кончается, кончилось и это. И слава богу, всё это происходило один на один, за ширмой.

На стипендию меня зачислили месяцем позже, с марта. Конечно, если бы я засуетился раньше, то можно было договориться с Метсавасом и с самого начала, но и такое решение – не самое плохое.

А теперь – о самих физкультурниках. Метсавас (его ещё многие называли Евгением Ивановичем вместо Юлиановича) был из двух преподавателей старшим, т.е. зав. Кабинетом физвоспитания. Наверное, к тому были у Техникумовского начальства свои основания – не мне в них разбираться. Факт тот, что он был старшим по отношению к Левицкой и получал на 200 рублей тогдашними деньгами больше неё. Что и не давало ей покоя. Евгений Юлианович – человек очень спокойный, доброжелательный, уравновешенный. Я считаю, при всех сложностях моих отношений  с данным предметом, что с физкультурником нам повезло. Он не только прекрасно вёл свои уроки, но и руководил секциями, ходил с нами в походы (я был с ним в походе к озеру Красавица в сентябре 1961 года), заведовал выдачей спортивного инвентаря и формы. Я лично брал у него во временное пользование лыжи и тренировочный костюм. В общем, он был весь в своём деле и на своём месте. То, что там потом у них произошло с Левицкой, по моему мнению, целиком на её совести. Но это уже не первый курс, поэтому – позже.

Алла Константиновна сильно отличалась от Метсаваса, и не в лучшую сторону. Не знаю, как  она потом себя вела, но в мою бытность в  Техникуме она была женщиной вздорной, грубой и нечестной. Внешние её данные были подстать внутреннему содержанию: невысокая; грубое, несколько мужеподобное лицо, оловянные глаза. Неприятный, скрипучий голос. Безаппеляционность Левицкой граничила с деспотизмом. Очень любила покричать на учащихся, причём часто это принимало весьма обидные формы, а поскольку её никогда не стесняло присутствие окружающих, то многие ребята чувствовали себя просто оскорблёнными. Не могу забыть, например, как она при всех – в том числе в присутствии обеих наших девочек – в спортзале отчитывала одного парнишку. Не приглянулись ей его трусы, в которых он вышел на занятия. Может быть, и надо было сделать ему замечание и даже не допустить до урока, но ведь всё можно сделать по-человечески, не ставя целью публично вогнать в страшную краску и довести до слёз четырнадцатилетнего мальчишку! Вообще многие из нас тогда ещё не были приучены к ношению плавок на уроках физкультуры – но ведь на то ты и педагог, чтобы сделать замечание тактично и не обидно для ученика. А Левицкая в таких случаях могла бы действовать через Метсаваса – с ним, как с мужчиной, у нас на эту тему конфликта бы не было. Кстати, Левицкая имела небольшую слабость: частенько заглядывала в нашу очень тесную раздевалку якобы для того, чтобы поторопить нас спускаться в зал. Вполне можно было бы то же самое сделать и через дверь.

Несколько сложнее для меня охарактеризовать Левицкую как преподавателя, т.е. как методиста. Во-первых, я в этом практически не разбираюсь, а во-вторых, на эту оценку в любом случае наложились бы чисто субъективные впечатления и ощущения – как вышеперечисленные, так и те, о которых пойдёт речь дальше, в частности, в главе седьмой. Не знаю, как в конце концов её с этой точки зрения рассматривало начальство. Но не могу не привести эпизод, о котором мне в 1998 году рассказала Наталья Борисовна Ветошникова – наша дорогая немка, не доверять которой я просто не могу. Так вот, когда возник конфликт вокруг Левицкой (см. гл.7), то, не имея никаких других критериев для оценки Аллы Константиновны именно как методиста-физкультурника, дирекция попросила Наталью Борисовну высказать своё мнение. Привлекли её к этому как мастера спорта, разбирающегося в данном вопросе. Ветошникова побывала на нескольких уроках Левицкой, добросовестно и беспристрастно изучила её работу и пришла к выводу, что Левицкая – сильный преподаватель и методист. О чём и доложила руководству Техникума. В беспристрастности Натальи Борисовны можно не сомневаться. Так что не всё так просто с Левицкой: и подлые люди могут обладать высоким мастерством в своём ремесле.

Как всегда, Жизнь хорошо запутывает все наши дела, прежде чем добросовестно расставит их по своим местам. А теперь – последний штрих про Левицкую «образца первого курса»: каюсь, что это я дал ей быстро привившееся прозвище «Богиня красоты» — более ядовитую кликуху для неё придумать трудно.

Как я уже отметил, весной и осенью, в более-менее тёплую погоду занятия физкультурой у нас проходили на стадионе завода «Красная Заря», на Лесном проспекте. Это давало какое-то разнообразие. Сам процесс поездки на стадион тоже вносил в это разнообразие свою часть. Хоть и всего-то три или четыре остановки трамваем (двадцатый помню точно, а ещё, возможно, 9 и 17) – но уже совсем другая обстановка, нет вокруг стен, да и обычно ещё хорошая, мягкая погода… Для меня лично занятия на стадионе были предпочтительнее, т.к. там уж точно не могло быть ненавистной мне гимнастики или акробатики – там могла быть только лёгкая атлетика или футбол. К тому же, если физкультура была последними часами, то со стадиона я прямо 26–м трамваем ехал домой. Для меня, любителя нестандартных, немагистральных, «нестолбовых» путей, это было очень светлым и приятным пятнышком в жизни.

На этом, пожалуй, про физкультуру первого курса и всё. Конечно, с высоты прожитых лет обычно вспоминается больше хорошее – да так людям, наверное, и положено. Не буду же я тут сейчас натужно вспоминать, как не мог сделать какой-нибудь там переворот на перекладине или ещё что-то в том же духе. Ни к чему.

Да, ещё только о лыжах. Лыжами мы занимались довольно много. Некоторые из наших ребят, в том числе и я, ходили к Метсавасу на лыжную секцию, а  уроки на лыжах у нас бывали в двух местах: в ЦПКиО или на базе в Сосновке. В ЦПКиО мне нравилось меньше. Может быть потому, что как-то так всё время получалось, что там нами в основном командовала Богиня красоты, а в Сосновке – Метсавас. К тому же в Сосновку дорога была интереснее: на той же двадцатке надо было ехать до Светланы (в то время – захолустье и окраина), потом долго идти вдоль длиннейшего светлановского забора до Сосновского лесопарка и ещё чуть-чуть по парку. Обратно опять же – пешком до Светланы и, самое интересное для меня – домой не с той стороны, что уезжал утром в Техникум.

             Вот теперь, пожалуй, о физкультуре–1  уж точно всё.

От первого курса остались ещё два мощных предмета, объединённых их назначением и личностью преподавателя: Военная допризывная подготовка (ВДП) и Местная противовоздушная оборона (МПВО). ВДП – три курса, т.е. шесть семестров, МПВО – четыре семестра. У девушек на 1 – Ш курсах было что-то взамен ВДП – то ли сандружина, то ли нечто в том же роде. А МПВО занимались все вместе.

На первом курсе оба эти предмета вёл отставной (или запасный? – мы тогда этого не различали) полковник Михаил Арсентьевич Лебедев. Представительный седой мужчина, без особых примет и выкрутасов. Наверное, вёл всё строго как было положено по программе. Конечно, ВДП – предмет особенный. Лебедев старался нам дать основы строя, военной дисциплины и т.д. У нас в Техникуме был в то время хороший собственный тир – в подвале Центрального корпуса, левее тогдашнего гардероба, по вертикали – под Дубовым залом. Тир был 25-метровый, нормально оборудованный. Нам очень нравилось там стрелять из наших мелкокалиберных винтовок. Очень жаль, что впоследствии – не знаю точно, когда – этот тир был ликвидирован. Сейчас на его месте какая-то лаборатория. МПВО тоже вёл Лебедев, тоже всё по программе и всё как положено. Самое яркое впечатление – надевание противогазов, а позднее – газоокуривание. Почему-то палатку ставили в Летнем саду, и мы ходили туда испытывать свои противогазы и себя. Единственное неприятное воспоминание об уроках ВДП – двойка «по демонстрации». Не помню, было это на Майские праздники 1959 года, т.е. первого курса, или на Октябрьские того же года, т.е. уже второго курса – скорее, на первом. Лебедев вдруг на очередном занятии заявил, что мы должны все в обязательном порядке прибыть на демонстрацию, а кто не придёт – получит двойку. Я в то время на демонстрации был не любитель ходить, в этот раз я ещё думал – идти мне или нет. Ну а после такого «возмутительного» приказа я, естественно, принципиально никуда не пошёл. Расправа была скорой и суровой. На ближайшем занятии Лебедев выяснял, у кого были уважительные причины  не придти на демонстрацию. Таких непришедших оказалось вообще очень мало. У меня хватило смелости заявить, что никаких уважительных причин не имел, и осторожности – не напоминать о добровольности  таких мероприятий, как демонстрация. Короче говоря, я получил свою двойку и не горевал об этом. Эпизод, прямо скажем, дурацкий.

В начале повествования о первом курсе я уже писал о слесарной практике довольно много, но, наверное, и в перечислении попредметном должен ещё пару слов о ней сказать. Итак, в конце концов мне слесарное дело очень понравилось. Главное, конечно, это то, что в твоих руках из бесформенного куска металла рождается какая-то вещь. И я теперь уже навсегда узнал, как это делается. Для меня эти дела перестали быть тайной. Полученные тогда у Василия Викентьевича навыки служат мне и сейчас. А тогда, конечно, все слесарные операции были мне страшно интересны – от простого опиливания куска железа до операций «высшего пилотажа»: шабровки, доводки. Или, например, взять основы термообработки. Мы научились и закаливать металл, и производить воронение. Не могу забыть, как в самом конце практики Валя Никитин с Юрой Гусевым разлили на пол ведро горячего масла. Реакция Викентьича была мгновенна, громогласна и нецензурна. Ребята тут же принялись убирать это злосчастное масло, потратили на это кучу ветоши и много времени. Масляное пятно на полу было видно ещё довольно долго.

Вот и все наши учебные предметы первого курса. До того, как перейти ко второму, ещё  далеко. Ещё хочу рассказать об очень многих вещах.

Настала очередь рассказать о Техникумовском начальстве.

Итак, по старшинству. Директор – Илья Антонович Горохов. Мы все четыре года отучились при нём, и только на седьмом семестре он вёл у нас курс «Организация, экономика и планирование производства». До четвёртого же курса общение с директором было редким, случайным. Не помню, приходилось ли мне хоть раз лично ходить к нему в кабинет по каким-нибудь делам. Хотя в его кабинете я был. Зачем и когда – не отложилось в памяти. Не исключено, что уже в период работы над дипломным проектом, где он был у всех нас консультантом по экономической части. В общем, первые три года, как и положено, Директор был для меня скорее символом, чем живым человеком. Естественно, от него в Техникуме зависело всё, он подписывал приказы, но как человека мы его не знали и не воспринимали. Даже когда от его имени мне в приказе была объявлена благодарность за активную работу в шахматной секции (это будет уже третий курс), я принял это не как благодарность Директора, а как благодарность Вообще.

Горохову в то время было, я думаю, между 50-ю и 60-ю годами. Он был крайне худ, среднего роста, лицо было несколько землистого оттенка. Носил, насколько я помню, один и тот же коричневый костюм с рубашкой и галстуком. Голос был довольно монотонный (это я сужу по его лекциям на четвёртом курсе),

без больших эмоций и почти без оттенков. Вот, пожалуй, для первого знакомства и всё.

Следующий по иерархии – заместитель директора по учебной части. Настолько, видимо, мы были от занимавшего эту должность человека далеки, что я запомнил только его фамилию – Михельсон, и то, что он был довольно молод и носил светлый костюм. И всё. Может быть, один раз он выступил на каком-то мероприятии, а может, и нет. И ещё: наш мастер по слесарному делу, легендарный Василий Викентьевич Тропашко, иногда нас пугал: «Вот отведу к Михельсону!». Но никого и никогда так и не отвёл. Сидел Михельсон в директорском коридоре, за Дубовым залом. И только сейчас Н.Б. Ветошникова напомнила мне его имя-отчество: Михельсона звали Анатолием Львовичем.

Спускаемся к начальству, более близкому к студенту. Итак, заведующий дневным отделением Евгений Иванович Алексеев. Тоже все четыре года мы проучились при нём. На первом курсе он у нас ничего не преподавал, и поэтому воспринимался только как администратор. Разумеется, обычно поводы для общения с человеком такого ранга бывают мало приятны. Поскольку я учился прилично и в особо хулиганских проделках был мало замешан, то и Алексеева по первому курсу помню не очень хорошо. Всё, что я сейчас про него напишу, скорее – воспоминания второго и более старших курсов. Алексеев был молод (думаю, тогда ему было не более 35-ти), приятной наружности, темноволосый, с тёмными глазами. Всегда очень прилично одевался – неизменно костюм с галстуком. Очень часто улыбался, но потом я понял, что частенько это была улыбка садиста. Впрочем, это моё личное мнение. Очень многим из наших он симпатичен и до сих пор. Любил сострить, но по-настоящему остроумных шуток я у него не припомню. Иногда его шутки переходили грань приличия – например, ему ничего не стоило переврать фамилию студента и ту же на эту тему плоско сострить. Не нравился мне Алексеев, не был симпатичен. Ничего не могу с этим поделать. И эти впечатления – все «до того», т.е. до момента, когда мы с ним всерьёз столкнулись. Так что никакого злопамятства в моих впечатлениях нет. Просто меня всегда очень настораживает, когда кто-то пытается себя изобразить «отцом народа», «рубахой-парнем» или чем-то в этом роде. А у него такое, убеждён, было. К общей картине следует добавить ещё несколько склонный к визгливости, до бабьей, голос. Если кто не согласен – пусть меня поправит.

             Алексеев имел кабинет на четвёртом этаже Центрального корпуса, входом прямо против площадки Белой лестницы. В кабинете с ним ещё сидела бессменный секретарь, Мария Александровна Руссиян. Она тоже воспринималась нами как начальство: ведь она была «с отделения»! Женщина ещё молодая и симпатичная, но уж слишком полная. Она занималась всеми техническими вопросами дневного отделения: составлением расписания, отслеживанием выполнения Учебного плана, распределением аудиторий и т.д.

В Техникуме было ещё и вечернее отделение, естественно, с собственным заведующим. Кажется, эту должность занимал Абрам Григорьевич Рабинович. Но по воспоминаниям Н.Б.Ветошниковой, — Ефим Ильич Зиземский. Но Бог с ним – это сейчас не по теме.

Ещё бы хотел упомянуть о начальнице Отдела кадров Елене Ивановне Шуваловой. Казалось бы – ну что нам, учащимся, до отдела кадров? Но дело всё в том, что Шувалова по совместительству заведовала и Первым отделом, а принадлежность нашего Техникума Минсудпрому СССР определяла и наличие, и солидную мощность упомянутого подразделения. Короче, насколько я понимаю, она занималась нашими (естественно, и преподавательскими) анкетами и личными делами и вела дела чисто Первоотдельские – хранение, выдачу, приём и списание спецматериалов. Помещался Отдел кадров в тупике Директорского коридора, перед замурованной дверью на площадку П-го этажа Чёрной лестницы, т.е. там же, где он помещается и сейчас.

Вот, пожалуй, пока и всё о персонале Техникума. Есть ещё вахтёры – а в наше время это были личности весьма важные, значительные и солидные. У каждого из нас был пропуск (он же – Билет учащегося; у меня мой хранится до сих пор), и забывший его дома рисковал быть не пропущенным в Техникум.

                                  *   *   *

Теперь ещё о том, что запомнилось именно в связи с первым курсом или о том, что хронологически ему принадлежало. Сейчас составлю для себя мини-план, по которому и буду дальше излагать события. Итак, на первом месте – свободное время; на втором – внутритехникумовская «внеклассная работа»; затем – вопросы «как поесть» и потом, чувствую, надо написать ещё о чём-то таком, что определяло моё общее настроение в тот период – если я сумею выразить то, что имею в виду, то буду рад. Итак, начинаю со свободного времени.

                              *  *   *

Не могу сказать, чтобы у меня было в Техникуме свободного времени меньше, чем в школе. Но, конечно, и не больше. Предыдущие семь школьных лет я занимался музыкой в фортепианном кружке Петроградского районного Дома пионеров и школьников. С уходом из школы я терял это право. Но моя мама не хотела, чтобы я бросил заниматься. У меня другого «хобби», кроме радиолюбительства, не было, и поэтому мы решили, что будем делать вид, будто я ещё в восьмом классе, и буду продолжать заниматься музыкой. В начале учебного года  предъявил учительнице музыки табель за седьмой класс, чудом у меня  сохранившийся, и всё было хорошо. Так что моё свободное время было заполнено музыкой и радиолюбительством, причём одно не шло в ущерб другому. У меня были вполне приличные достижения в обеих областях.

Во время учёбы на первом курсе я начал серьёзно заниматься шахматами. Раньше играл в шахматы довольно много, но теорию почти не читал. Ну а тут возникли обстоятельства, которые способствовали активизации занятий шахматами. Кроме того, я знал, что уж теперь-то на музыку хожу точно последний год, и у меня появится больше свободного времени для, как бы сейчас сказали, хобби.

Первым побудительным толчком было то, что осенью 58-го года Галина Николаевна Вязмитинова организовала первенство Техникума. Она сама была хорошей шахматисткой (не знаю, была ли она перворазрядницей или кандидатом в мастера, но чемпионкой Вооружённых Сил была точно), и под её руководством шахматная работа в Техникуме стала подниматься. И до этого в Техникуме были достаточно сильные шахматисты. Однако, имея много сильных игроков, Техникум не имел команды как таковой, как сплочённого коллектива. Так, я знаю, что задолго до меня Техникум закончили мастера А.Цфасман и В.Оснос, при мне учились сильные ребята В.Стрелков, В.Андрашников, Ю.Павлов, В.Фиронов, В.Алексеев, В.Рывкин, Н.Шапешкин и другие. Однако систематической работы не велось, массовости не было, и в основном всё ограничивалось бесконечными блицами «великих», или «гроссов». Когда же за дело взялась Вязмитинова, то работа заладилась, выявилось много молодых ребят, умеющих и желающих играть. Тогда и Левицкая, на которой «висела» эта секция, стала больше заботиться о ней, и, надо отдать ей должное, работа закипела. На первом курсе мои личные успехи в шахматах были более чем скромными. В первенстве Техникума я набрал полтора очка и был в последних рядах. Но это побудило меня хотя бы заняться теорией шахмат, что в следующие годы сказалось на моей игре весьма положительно. Кроме того, я через шахматы познакомился со многими ребятами. Это при моей малообщительности и трудной сходимости с людьми тоже возымело на меня положительное действие. Во всяком случае, этот толчок был для меня крайне благотворен.

А в январе 1959 года меня абсолютно неожиданно включили в сборную команду Техникума запасным. Шахматами в организационном плане заправляла Левицкая; видимо, я чем-то ей приглянулся. Конечно, меня включать в состав сборной было ни в коем случае нельзя. Я играл плохо, был слаб теоретически, физически и психологически. Одну-единствееную сыгранную за команду партию я проиграл – это был матч на первенство Ленинграда среди техникумов. Тогда наш ЛРТ №1 не попал даже в финал. Конечно, не я тому виной. Впрочем, думаю, что это будет отдельной темой для разговора; я её уже коснулся в написанных в 1962 году «Записках шахматиста-общественника…». Но, конечно, включение меня в команду сильно возвысило меня в моих собственных глазах и оказало большое влияние на последующую мою жизнь в Техникуме (и, кажется, не только мою!). Видимо, Левицкая уже тогда имела в отношении меня какие-то планы.

            Так что моё свободное время, как видно, было достаточно насыщено всякими, причём разнородными, занятиями. Скучно не было и на всё хватало времени!

С проблемой использования свободного времени тесно связана и та не очень мощная «внеклассная работа», которая проводилась в Техникуме. Прежде всего, были экскурсии, предусмотренные программой. Но их было крайне мало: я помню только две – на Карбюраторный завод (Технология металлов) и в Музей Революции (История СССР, но уже не первый курс). По каким-то определённым дням – кажется, по вторникам раз в месяц – в Техникуме устраивались общие лекции для всех учащихся. В такие дни после начала последнего часа занятий закрывался выход из Техникума, а также прекращал работу гардероб. По тем одной-двум лекциям, что я прослушал, должен сказать, что уровень их был очень хороший. Однако поскольку это была принудиловка, постольку свободный дух 15-летних мальчишек и девчонок этому сопротивлялся до самой последней возможности. А возможности такие вскоре определились и были нами опробованы и использованы. Во-первых, двери обычно закрывались перед самым звонком с последнего часа, и если удавалось сорваться с него за три-пять минут до окончания, если не надо было заходить в гардероб и если проявить определённую целеустремлённость, то желающие ещё могли успеть выскочить в буквально захлопывающуюся следом дверь. Во-вторых, редко, но всё же бывали случаи, когда наряду с запертыми дверями почему-то оказывались открытыми ворота, и мы ускользали через них. В-третьих, некоторые смельчаки перемахивали через арку между корпусом «Л» и зданием Учебно-производственных мастерских  прямо в соседний двор. Этим я не занимался. В-четвёртых, можно было в конце концов прикинуться  «хорошим», послушно пойти на лекцию, посидеть в актовом зале минут 15, потом тихонько смыться – в это время двери уже бывали открыты как ни в чём не бывало. Наконец, в-пятых, можно было где-нибудь тихонько отсидеться в течение тех же 15 минут и после открытия дверей сигануть в них. Лично я пользовался по обстоятельствам всеми перечисленными вариантами, кроме третьего. Однако для всех них требовалось одно: если по погоде необходимо было надевать какую-либо верхнюю одежду (плащ, пальто), то её нужно было взять из гардероба самое позднее на последней перемене. Что я и делал. Я отработал способ складывания своего довольно плотного китайского плаща (марки «Дружба»!) в такой тонюсенький блин, что он спокойно помещался в моей папке с тетрадями, заменявшей мне портфель. Иногда даже брал с собой в аудиторию на последнюю лекцию пальто. То же самое делал обычно Саша Ремизов. Мы с ним вместе брали из гардероба плащи, а после последней лекции прятались на самой верхней площадке Чёрной лестницы (см. альбом чертежей, Л-4, выс. Отм. 5), с которой был уже только ход на чердак. Теперь я её называю «плащевой площадкой»: самое яркое впечатление – это плащи, которые мы с Сашей сворачивали в тончайшие плоские свёртки и брали с собой. Это название – сугубо моё, неофициальное, никто кроме меня теперь о нём не знает. Кстати говоря, как-то раз вместо обычной вторничной лекции было разучивание песни «Марш коммунистических бригад». Пути господни и начальства неисповедимы.

                                 *   *   *

Настала очередь написать о том, как решалась проблема питания. Для меня, честное слово, вопросы еды на первом месте никогда не стояли. В Техникуме на первом этаже правого («П») корпуса  есть пищеблок, к услугам которого большинство из нас и прибегало. Поскольку я, с одной стороны, из еды никогда не делал культа, а с другой, услугами Техникумовского пищеблока пользовался далеко не  всегда даже когда хотелось перекусить, то особых впечатлений об этом заведении у меня не осталось. Помню, правда, что вход в обеденный зал был из

коридора, а не с площадки Чёрной лестницы (Л-4, выс. Отм. 1,00), как сейчас. Ассортимент был обычным для ученических и студенческих столовых. Насчёт первых блюд ничего не могу сказать – ни разу не пользовался. Вторые – как обычно: котлеты с чем-нибудь. Винегрет, салат, селёдка; чай, кое-какая выпечка. Стоило всё это копейки, и от той трёшки, что я обычно брал у мамы на день, ещё кое-что оставалось. Я мог взять и больше, но мне просто это не было нужно. Трёшку-то и то я брал не всегда. А на какие-то целевые расходы (которые на первом-втором курсе самостоятельно я делал крайне редко) мне давали деньги особо.

Чаще мы с Женей Гошиным обходились без столовой. Покупали в соседних булочных несколько пирожков (чаще всего и наиболее чтимые – с капустой) или батон на двоих, предпочтительно сдобный. Один раз именно на батоне я немного погорел. Мы с Женькой зашли в булочную на Чайковского, в самом её начале (угол ул. Фурманова – на той стороне, где Техникум, между Фонтанкой и Моховой) Купили батон и, как обычно, прямо на ходу, на улице стали его делить и есть. Тут откуда ни возмись подходит мой отец, что-то резко говорит насчёт того, что нельзя еду брать прямо на улице грязными руками, и удаляется. Всё это произошло довольно быстро, Женька даже не успел сориентироваться. Потом он меня спросил: «Что это за мужик подошёл к тебе, чего-то сказал, и ты расстроился?». Ну, я Женьке всё объяснил; он сказал, чтобы я не придавал этому значения. Однако дома мне снова было сделано такое же замечание, а я, в свою очередь, стал обвинять отца в том, что он специально следил за мной и меня подкарауливал. Конечно, это было не так – просто отцу часто приходилось ездить в глазную поликлинику на Моховой, и на этот раз так совпало, что мы с Гошиным попали ему на глаза. Я, правда, с тех пор больше забочусь о чистоте моей еды и рук перед едой. Вообще-то в эту булочную на Моховой мы ходили редко. Чаще выбирались на Литейный, где на углу Чайковского тоже была булочная. Кстати, в несколько изменённом виде она там существует и сейчас. Там обычно мы и покупали пирожки. Реже доходили до Гастронома на углу Литейного и Петра Лаврова и уж совсем редко – до пирожковой на Петра Лаврова напротив Гастронома, или до пельменной на Литейном, не доходя улицы Пестеля. А вообще-то со смущением должен признаться, что район Техникума я знал довольно плохо и почему-то даже не очень стремился всё обойти и облазить. В основном больше знал ту сторону улицы Чайковского, на которой находится здание Техникума, и небольшой кусочек Литейного – от трамвайных и автобусных остановок до описанных точек общепита. Только недавно, год-два назад и при сложившейся оказии наконец-то решил капитально пройтись по всем прилегающим к Техникуму улицам – от Фонтанки до Литейного и Чернышевского и от набережной Кутузова до Пестеля. И то ещё не всё посмотрел. Но кое-что увидел, а главное, я вспомнил, что отдельные места всё-таки в своё время хотя бы по одному разу посетил, но потом подзабыл. Впрочем, не стоит придавать столько значения каким-то типично ностальгическим переживаниям.

                                 *   *   *

Разумеется, для обеда (если это вообще можно назвать обедом) использовалась, как правило, большая перемена. Если в Техникумовскую соловую можно было сбегать при необходимости и в другие перемены, то пойти куда-то «наружу» времени, конечно, бы не хватило. Кстати, распорядок дня, т.е. звонков, в Техникуме был довольно своеобразный и мне очень понравился. Как и положено в вузах и техникумах, занятия шли сдвоенными часами (сейчас называют «парами»). Начало первой пары было в 9.00, окончание – в 10.35; вторая – с 10.45 до 12.20; затем –большая перемена с 12.20 до 13.00 (аж сорок минут!) и последняя пара – с 13.00 до 14.35. Перерыв между уроками в паре был пять минут (вполне хватало). А зато за сорок минут, да ещё если после четвёртого часа преподаватель отпустит капельку пораньше, можно было и перекусить, и поиграть в шахматы и вообще – просто побеситься. Я, например, на старших курсах в большой перерыв иногда умудрялся даже съездить на скором 12-м автобусе на Невский, в магазин «Филателист» на углу Литейного. Так что благодаря этому сорокаминутному отрезку времени я чувствовал себя более самостоятельным и взрослым человеком.

Такой чудесный распорядок дня оставался в Техникуме ещё очень долго и после нашего выпуска. А затем по каким-то причинам стал меняться.

                                 *   *   *

Совершенно необходимо ещё упомянуть про Стипендию, ибо этот вопрос – один из важнейших, и, собственно, именно Стипендия (вот так – с большой буквы!) сыграла ведущую роль в моём решении поступить в техникум вообще и в мой родной Техникум и на мою специальность – в частности. Итак, стипендию мы получали поистине выдающуюся – на первом курсе 285 рублей в месяц! Почему-то на приборостроительной специальности ребята получали по 185 рублей, а в других техникумах – и того меньше. Например, у моего двоюродного брата Сергея в Холодильном техникуме на первом курсе стипендия была всего 140 рублей. Видимо, мы имели какие-то привилегии с учётом  оборонной направленности будущей нашей работы. Сдав вступительные экзамены на три четвёрки, я твёрдо рассчитывал на получение стипендии. Однако каково же было моё удивление и мой ужас, когда перед 20-м сентября (день выдачи стипендии) я себя в вывешенном приказе не нашёл! Сразу судорожно стал соображать, в чём тут может быть дело. Единственное, что пришло в голову – это то злосчастное объявление о сдаче норм по плаванию, которое было вывешено преред самым 1-м сентября и на которое я никак не отреагировал. Но здравый смысл подсказывал, что это не могло стать причиной незачисления на стипендию. Пошёл по начальству – начиная с отделения. Добрался до бухгалтерии, где и узнал, что вообще-то я на стипендию зачислен, но где-то по дороге моя фамилия из приказа выпала (похоже, кто-то просто хлопнул ушами). Сказали, что мне выплатят 20-го октября сразу двойную стипендию. Ничего не оставалось, кроме как ждать. Действительно, 20-го октября я получил сразу 570 рублей! Принёс домой, отдал маме. По тем временам это была очень солидная сумма. Дома был праздник. Родители были счастливы, я, конечно, тоже. Это ведь были первые заработанные мною лично деньги!

Вообще в то время мы все жили довольно скромно. Отдельные квартиры были далеко не у всех. Материальный достаток в среднем соответствовал невысоким потребностям 50-х годов. Что значит «невысоким»? Для того же студента техникума, например, считалось вполне приличным, если он был одет хотя бы в старую и перешитую, но чистую и целую одежду, если он был сыт, хватало денег иногда сходить в кино и съесть мороженое. О том разнообразии одежды и платных развлечений, которое мы наблюдаем теперь, тогда и речи не было. Очень многие из нас на первом – втором курсах ходили в том же, в чём ходили в школьные годы. Некоторым матери даже просто перешивали школьную форму. Никого из нас, например, не  шокировало, если у кого-то спортивные трусы были с заплаткой. Бедность пороком не считалась, а скромность была нормой. Даже те трое-четверо из наших ребят, у которых отцы были военными или партийно-советскими работниками, внешне ничем не выделялись из общей массы – т.е. родители их не считали нужным как-то выделять. Тем, что несколько позже стали именовать «вещизмом», мы вроде бы не страдали. Если и мечтали о каких-либо вещах не первой необходимости, то в основном это были вещи нужные и полезные, и мы старались как-то сами помогать родителям в покупках.

Помню, что у меня первый пиджак появился на втором курсе, а костюм – ещё позже. Конечно, это не доблесть, но такова была жизнь. Как раз об этом я не жалею.

                                 *   *   *

Процесс получения Стипендии по 20-м числам – одно из самых приятных воспоминаний о годах, проведённых в Техникуме. Заветное место – касса – находилось в крайней левой части центрального корпуса («Ц»). Вход был прямо с лестничной площадки (выс. Отм. 1.22). Кроме упомянутого прискорбного случая, когда я на один месяц во втором семестре лишился стипендии, у меня со стипендией все четыре года всё было в порядке, а в 8-м семестре я даже получал повышенную.

                                 *   *   *

Из общетехникумовских мероприятий должен упомянуть ещё работу нашего медицинского пункта. За нашим здоровьем следили весьма добросовестно. Делались все положенные прививки, флюорография. На первом курсе всех отправили в зубную поликлинику – у меня тоже кое-что подлечили. Но основными медицинскими мероприятиями были, конечно, ежегодные осмотры врачами-специалистами, так называемая диспансеризация. Это обычно проводилось весной. Приезжала целая медкомиссия, обосновывалась в Актовом зале и Зале заседаний, и мы в течение нескольких часов проходили около десяти разных врачей. Самым неприятным был осмотр у хирурга, поскольку там приходилось снимать абсолютно всю одежду, а врачи были исключительно женщины. К тому же всё происходило в громадном общем помещении. Ну да ничего, пережили.

                                 *   *   *

По идее мне сейчас бы надо заняться описанием самого здания Техникума. Однако это мною уже сделано в прилагаемом отдельном альбоме, где имеются и поэтажные планировки, и экспликация лестниц с детальным описанием всех помещений. Желающих (и себя) отсылаю к этому альбому. Здесь только укажу, что общим впечатлением от здания (вернее, зданий) Техникума была их некоторая, что ли, замысловатость. Откровенно говоря, только во время составления упомянутого альбома я полностью для себя прояснил некоторые детали строения и планировку помещений Техникума – т.е. уже только в 1994 — 96 годах. Разумеется, я мог заняться этим и раньше, но лучше поздно, чем никогда. Тут только замечу, что интерьеры Техникума, в основном его второй этаж, на меня произвели неизгладимое впечатление. Это и богатая мраморная Главная лестница, и статуи мальчиков на ней (эта бронза давно бесследно исчезла), зеркала, Дубовый зал с чудесными резными стенами и потолком и двумя каминами, Залы Актовый и Заседаний. Кроме того, некоторая таинственность винтовой  Центральной лестницы и выходящих на неё помещений. Всё это меня завораживало и создавало ощущение неординарности здания, в котором мне довелось учиться.

                                 *   *   *

О своих товарищах по первому курсу я уже немного писал. Я вообще трудно схожусь с новыми людьми, новый круг общения завожу не скоро, и поэтому долго сохраняются старые связи, даже если перестают существовать причины, некогда их вызвавшие (например, смена мест учёбы или работы). Точно так произошло и в данном случае. Друзей у меня в то время в Техникуме ещё не появилось, я ни у кого из товарищей дома не побывал и ко мне никто не заходил. Моим ближайшим другом оставался Кирилл, с которым мы много времени проводили вместе и который мне передавал все школьные новости. Ещё, конечно, Лёня Плоткин, учившийся в ЛРТ №2. Вот и всё. Поэтому меня тянуло к моим бывшим одноклассникам и одноклассницам (особенно к одной). Я хорошо знал расписание уроков в своём бывшем классе и изредка мне удавалось так подгадать своё возвращение из Техникума, что я успевал приехать на остановку автобуса около школы как раз ко времени выхода наших ребят после окончания уроков. Встречи всегда бывали очень тёплыми, мы обменивались новостями и приветами. Я имел возможность повидать девочку, к которой сохранил очень нежные чувства. К сожалению, такие запланировано-случайные встречи происходили очень редко, а со временем и вовсе прекратились, поскольку в юности пути расходятся очень быстро и подчас в противоположные стороны. На некоторое время у меня ещё оставалась дружба с Кириллом, до тех пор, пока, уже будучи студентом первого курса института, он вдруг резко прекратил со мной всякую связь. Но к тому времени у меня уже было довольно много новых друзей, и тот ничем с моей стороны не спровоцированный разрыв с Кириллом я перенёс достаточно спокойно. С Плоткиным мы дружили ещё очень долго, несколько потеряв друг друга из виду после того, как оба женились.

                                 *   *   *

Не могу не написать хотя бы несколько слов о том, что, как я сам думаю, подвигло меня на данную рукопись. Ведь я прекрасно понимаю, что скорее всего так и останусь её единственным читателем. Тут возникает совершенно естественный вопрос: «Зачем?». И второй: на месте ли вообще у меня «крыша»? Думаю, что всё-таки на месте. И пишу это всё прежде всего именно для себя, для своего собственного употребления. И надеюсь, что буду ЭТО не единожды употреблять. Другое дело, что буду очень рад, если это почитает ещё кто-то. Ради бога. Но дело всё в том, что и во время работы над настоящими записками, и во время последующего их чтения («употребления») я снова явственно переживаю всё описанное. Поскольку эти впечатления и ощущения были одними из самых светлых в моей жизни, то вполне понятно и простительно желание снова всё это пережить. Всё, что было плохого (а без этого не бывает), не забылось, но как-то ушло на задний план и потеряло значение. Вообще это, по-моему, свойственно всякому нормальному человеку – иначе в жизни  осталось бы одно только зло. Вот так и у меня. Все мелкие горести тех лет перестали заботить. Осталось только хорошее. Ищу, и очень трудно найти подходящее сравнение для того, чтобы описать то ощущение тепла и уюта, которое охватывает меня при воспоминании о тех годах. А очень хочется им поделиться. Вообще-то ведь я не писатель, поэтому да простятся мне мои литературные изыски! Наверное, наиболее близкое подобие, наиболее близкая аналогия тем ощущениям – это та пора, что наступает у нас обычно в конце апреля, когда первый раз после долгой зимы и холодной ранней весны выходишь из дома просто так, без пальто, а на улице теплынь, даже теплее, чем дома, воздух пьянит, ноги сами куда-то несут, лопаются на деревьях почки… Короче, наверное, это ощущение весны жизни, пережитой в 15 – 16 лет. Там тоже было чувство свободы и полёта. В основном и вспоминаются как раз картины Техникумовской жизни на фоне весны и бабьего лета, когда можно было запросто, не надевая плаща или пальто, выйти из здания Техникума, куда-то пойти, где-то побывать и вернуться в такую же атмосферу. Всё, что происходило в холодное время – зимой, поздней осенью или ранней весной – тоже кажется как бы переместившимся в весну. Чего там говорить, время было просто замечательное!

 Далее
В начало