Схема изложения, получившаяся у меня при описании событий 58/59 года, т.е. I-го курса, мне достаточно нравится, и поэтому я в основном буду придерживаться такой же схемы при рассказе и о последующих годах моей учебы. Вот примерно эта схема: начало – товарищи по учебе – начальство – внеклассная работа – изучаемые предметы и преподаватели – внеклассная работа и свободное время – ощущения.

Итак, 1 сентября 1959 года, вторник. Мы уже студенты второго курса. Уже есть в Техникуме новые первокурсники, т.е. те, кто младше нас. Мы ещё не знаем, с кем из них подружимся, с кем нас объединят общие интересы. Мы просто чуть-чуть задираем нос. И стипендия на втором курсе больше: 315 рублей в месяц. У меня проблем со стипендией больше нет. Я сижу вместе с Женей Гошиным, мы вроде бы как приятели, но не друзья. Не всё мне в нём нравится, у него появились другие товарищи, и в конце концов (забегаю вперед) мы с ним расстанемся, и я до окончания Техникума буду сидеть и дружить больше всех с Борей Новосельским. Но это где-то в конце II-го курса. Не знаю даже, что нас с Борькой так соединило – просто бывает так, и всё тут. Вообще в это время у меня уже появился в группе круг более близких приятелей: Фима Гандшу, Олег Громов (он же Михалыч), Володя Меклер, Боря Новосельский, Саша Таранов, Олег Таскаев, Саша Филиппов, который начал учиться через пару недель после 1-го сентября 58-го года.

Со второго курса с нами стал учиться Адам Гликман, пробывший до этого год в академическом отпуске по болезни – раньше он учился на год старше нашей группы. Также со второго курса после «академки» пришёл к нам Саша Погребной – личность весьма сочная и колоритная. Его даже назначили на II-м курсе старостой нашей группы после того, как стала ясна  непригодность для этой должности Меклера. Да и Саша был постарше нас. Впрочем, его все почему-то звали «Вася». Но он по-прежнему учился без прилежания и то ли в конце II-го, то ли в начале III-го курса его выгнали. Относительно остальных ребят, принятых к нам на II-м курсе (см. таблицу), ничего сказать не могу, поскольку они ушли из группы тоже вскоре и совершенно не запомнились.

                                 *   *   *

Получается, что про одного «начальника» II-го курса – старосту – я уже рассказал. Комсоргом был избран Слава Прокофьев. Вообще начальство группы тогда было заменено по настоянию Елены Карловны Закржевской, которая была назначена к нам воспитателем после Вязмитиновой и взялась за повышение дисциплины и успеваемости. Надо сказать, что это ей удалось в значительной мере. Правда, ценой «крови» многих наших товарищей, но неизвестно, как бы всё повернулось, не будь её. Я сейчас рассматриваю Закржевскую в качестве инструмента естественного отбора. Всё-таки именно после неё у нас сформировалась замечательная, дружная группа. Так что нет худа без добра.

Профоргом на II-м курсе, так же, как и на всех остальных, был я. Ребята меня так и не сменили. Я в общем-то был бы и не прочь смениться, но и особо не сопротивлялся, мне эта работа не была в тягость.

                                 *   *   *

Сейчас передо мной лежит учебный план нашей группы, восстановленный мною по выписке из диплома, собственным записям (в т. ч. из зачётки и дневниковым), воспоминаниям и путём просмотра  всех старых конспектов и тетрадей (какое это было наслаждение!). Так что иду по плану.

Первый предмет по важности в выписке – История СССР, Тамара Михайловна Прошина. Ничего нового к тому, что было сказано по этому поводу в главе о I-м курсе, я не добавлю. Да и оценка была не итоговая – предмет шёл ещё и весь III-й курс.

Русский язык и литература. Закржевская вела у нас то и другое всё время учёбы. Русский закончился на втором курсе. Я никак не мог вспомнить, какой был экзамен: письменный, устный или то и другое.

Пришлось заглянуть в собственный дневник. К счастью, соответствующая  запись нашлась. Оказывается, мы писали диктант, за который я из-за одного-единственного тире получил четвёрку. А устный экзамен был общий – по русскому и литературе. Я очень хорошо  разобрал сложное предложение, и Закржевская вывела мне общую оценку по русскому пять. По литературе (образ Пьера Безухова и биография Тургенева) я тоже получил пятёрку, но эта оценка, в отличие от предыдущей, ещё не шла в диплом. Подробностей не помню; помню, что вообще  Закржевская была мной довольна. Литература (только русская) продолжалась и перешла на третий курс. Особых событий, связанных с этими предметами, не припоминаю.

А вот математика, слава Богу, у нас вторым курсом и закончилась. Я говорю «слава Богу» потому, что это было  под руководством Т.Б. Вышеславцевой, а не потому, что собственно  кончилась математика. Лично я бы с удовольствием продолжал её изучение. Как и на первом курсе, на втором у меня были по математике сплошные четвёрки – пятёрок мне Вышеславцева принципиально не ставила. Но я для себя решил, что на последнем экзамене рогом упрусь, но добьюсь пятёрки, потому что в своих знаниях был уверен. И вот – жаркое лето, итоговый экзамен по математике, оценка за который идет в диплом. 49-я аудитория – последняя на IV-м этаже, где у нас обычно была математика. Окна на улицу раскрыты, но всё равно жарко. А на улице – буйство зелени, солнце и свобода.

Я никогда не стремился сдавать экзамены в первых рядах. А поскольку любителей сдавать первыми всегда хватало, то мне и приходилось отвечать, как правило, во второй половине группы или вообще в самом конце. Так случилось и на математике. Я был не в последних рядах, но во второй половине. Вышеславцева, видимо, подустала и проголодалась. Я отвечал очень хорошо, закончил ответ на дополнительные вопросы и жду оценки. Вдруг Татьяна Борисовна неожиданно обращается ко мне каким-то не своим, особо тонким, тихим и как бы извиняющимся голосом:

- Товарищ Домбровский!

- Что, Татьяна Борисовна? – я невольно подыгрываю ей тоном моих ответов.

- Вы не могли бы сходить купить мне колбаски?

Я ожидал всего, чего угодно, но только не такого поворота. Однако нашёлся быстро – что значит шестнадцать лет и не обременённые разными заморочками мозги!

- А сколько Вы мне поставите? (тем же тоном).

- Пятёрочку.

- Ну тогда, конечно, схожу, Татьяна Борисовна!

Мы оба очень довольны нашей шутливой игрой. Вышеславцева отсчитала мне деньги, попросила купить «колбаски» («чтоб порезали!»), булочки и минеральной воды или лимонаду запить. Я взял деньги и побежал в магазин  на угол  Петра Лаврова и Литейного (он тогда, кажется, состоял из отдельных магазинчиков). Купил какой-то варёной колбасы – не помню, сколько она просила: 100 – 200 граммов, — и бутылку минеральной воды, потом забежал в соседнюю булочную, купил батон и быстренько доставил всё это в аудиторию. Вышеславцева была очень довольна, поблагодарила меня, и я подумал – а может, это она таким способом хочет меня выделить из остальных или даже как-то извиниться за принесённые мне безвинно огорчения, начиная со вступительного экзамена по её предмету? Хочется так думать. Во всяком случае, если даже я далёк от истины и выбор Т.Б. пал на меня случайно, я за этот эпизод готов многое ей простить. Многое, кроме плохого её знания математики и «ночных» двоек. Кстати, довольно  скоро её всё-таки из Техникума «попросили».

По немецкому языку наши труды продолжались под руководством Натальи Борисовны Ветошниковой, и продолжались успешно. Я был фаворитом, но и все остальные ребята-«немцы» тоже мух не ловили, и наши знания солидно пополнились. Экзамена не было, были только зачёты, и то не итоговые – иностранный язык  рассчитан был на три года.

На втором курсе мы закончили черчение. Я уже писал, что одно время вместе с Кольбергом нам преподавала Елизавета Алексеевна Василькова. Тогда это была молодая симпатичная девушка. Время шло, она давно сменила фамилию и стала Штафимская; даже живёт недалеко от меня, на Ленинском проспекте. Она тоже преподавала неплохо, но, повторяю, Кольберг есть Кольберг!

Я черчение закончил успешно, получил пятёрку в диплом и, главное, научился держать в руках карандаш и чертить – вполне профессионально, так что мне совсем не было стыдно за свои первые работы в КБ, куда я попал после Техникума. Да и все курсовые и диплом я чертил сам да ещё и помогал другим. Так что за это тоже спасибо Техникуму.

Оба семестра второго курса у нас была Теоретическая механика, или Теормех – первая часть знаменитой триады под названием «Техническая механика». Объём предмета был довольно большой, наука точная – здесь нам впервые стало необходимым применение методов высшей математики, мы воочию убедились в её нужности. Не могу сказать, чтобы для меня этот предмет был очень лёгок, но всё-таки я его грыз и в итоге получил пятёрку. Хотя некоторые задачи, особенно из динамики, решал с трудом.

Начал нам читать теормех Владимир Леонтьевич Новоселецкий. Это был немолодой крупный мужчина весьма недурной и несколько даже, я бы сказал, аристократической наружности. Может, он был ровесником века. Мне он запомнился ещё по какому-то сборищу нашей самодеятельности – кажется, готовился вечер отдыха, я забрёл с нашими ребятами-музыкантами в актовый зал, воспользовался открытым роялем. Сыграл Полонез Огиньского и какую-то сонатную часть Моцарта. Новоселецкий там тоже присутствовал, ему понравилась моя игра и сам он тоже что-то сыграл. К великому сожалению, Владимир Леонтьевич не довёл нас даже до конца первого семестра теормеха: он заболел тяжёлым воспалением лёгких и умер. Помню, как стоял в зале гроб с его телом и мы ходили прощаться с ним. Для меня это был второй учитель, умерший на посту; когда я учился в 69-й школе, у нас скоропостижно умер директор, Владимир Григорьевич Зорин. Тогда тоже вся школа приходила с ним проститься, а некоторые ученики – я в том числе – стояли в почётном карауле. Владимир Леонтьевич был очень хороший преподаватель и всесторонний, яркий человек. А вот после него техническую механику нам стал преподавать Евгений Иванович Алексеев, тогдашний зав. Дневным отделением и секретарь партбюро Техникума. Не знаю только, каких созывов и сколько он там был секретарём. Я о нём немного писал уже в главе «Первый курс», и писал именно по впечатлениям более поздних периодов, т.к. на первом курсе мы мало с ним сталкивались. Ну а тут, когда он стал непосредственно с нами заниматься, мы его узнали ближе. Повторяю: очень многие наши ребята были о нём очень хорошего, если не сказать – восторженного – мнения и сохранили его по сию пору. Я с ними совершенно в этом расхожусь. Мне претили все его плоские шуточки, заигрывания с нами, его дурацкая улыбка, даже бабий голос с переходом на визг. Всё это у меня достаточно глубоко отложилось ещё именно тогда, на втором курсе, т.е. до нашего прямого столкновения, о котором речь ещё будет. А пока он  строил из себя отца народа и своего парня. Впрочем, у меня с ним пока были совершенно ровные и деловые отношения – только по учёбе.

В первом семестре второго курса, т.е. в третьем семестре в абсолютном исчислении, заканчивалась Технология металлов. И о предмете, и о преподавателе – Борисе Фёдоровиче Терещатове – я уже писал в главе «Первый курс», и здесь добавить особенно нечего. Предмет этот мне очень нравился, да он мне небезынтересен и сейчас. Получил я итоговую четвёрку. Для пятёрки я видимо, каких-то тонкостей не знал, да и бог с ним, неважно это.

На втором курсе начались у нас специальные предметы. Один из основополагающих — Основы электротехники и электроизмерения. Проходили 3-й, 4-й и 5-й семестры. Большой объём (273 часа), ку­ча лабораторных (46 часов). Вела его у нас Клавдия Петровна Сибилёва, немолодая худенькая и вообще довольно миниатюрная женщи­на с чуть восточными скулами и очень большими, тёмными и тёплыми глазами. Голос у неё был высокий, иногда до почти писка. Излагая предмет, часто жестикулировала, при этом кисти рук были сжаты в полукулачки. Она же вела и лабораторные работы, которые проходи­ли в отлично оборудованной лаборатории в первом этаже корпуса JI, вход был прямо с лестничной площадки. Лаборатория мне очень нра­вилась, хотя несколько досаждала необходимость каждый раз строго по форме делать отчёт на миллиметровой бумаге. Но зато была воз­можность поработать с живыми электроизмерительными приборами и прочей электротехникой. Теоретические же лекции проходили в аудиториях III-го и IV-го этажей. Конечно, имея такую фамилию, Клавдия Петровна получила подпольную кличку «Сибилла», а её предмет — «Сибиллизм». Я же ещё ввёл неформальную единицу напряжённости электрического поля: 1Сибилл (1 Сб, 1 Sв) = 1 кВ/cм, т.е. 1 Сб = 100 000 В/м = 10⁵ В/м. Однажды, придя к нам в аудиторию на лекцию и застав ужасный бардак, Сибилёва стала нам выговаривать за беспорядок и в конце концов произнесла фразу: «…вон у вас сви­нюшник какой!». Тут в тишине раздался негромкий, но очёнь отчёт­ливый голос Валерки Беликова: «Сибилюшник!». Он, похоже, сам не ожидал, что это так явственно прозвучит, и несколько смутился. Клавдия Петровна или не услышала этого, или сделала вид, что не услышала. В общем, инцидента не было, но аудиторию, в которой шли эти лекции, и особенно лабораторию стали называть «сибилюшником». Электротехнику как таковую нам не вынесли отдельно в дипломную ведомость, объединив с электротехническими измерениями, которые были уже на III-м курсе и которые вела тоже Сибилёва. Программа всего этого курса была весьма солидна, опиралась тоже на высшую математику и давала нам очень неплохую подготовку. В принципе мо­жно было, занимаясь потом в институте, ничего не делать, и трой­ку я бы всё равно получил (кроме Теории электромагнитного поля). Но это уже было «очень  потом».

В четвёртом семестре освоили мы «Электро- и радиотехнические материалы». Курс был не очень обширный, более справочный, чем те­оретический. Преподавательница, Антонина Гавриловна Корень, не­молодая несколько худощавая женщина, просто давала нам конкретные сведения о физических свойствах и параметрах наиболее распространённых в то время материалов электро- и радиопромышленности. Давалось это по определённой схеме — начиная с плотности и кончая магнитной или диэлектрической постоянной, и по группам материалов — проводники, изоляторы и т. д. Предмет был скучноватый, несколько обременительный обилием цифровых данных, но на экзамене Антонина Гавриловна не лютовала, так что курс мы сдали спокойно. Правда, многие писали шпаргалки, т.к. запомнить цифровые данные в таком количестве просто было невозможно. Я использовал для тех немногих цифр, которые не помнил наизусть, записи особо мелким шрифтом автоматическим карандашом (ещё жив у меня!) на ногтях пальцев левой руки. Очень эффективно, незаметно и легко стирается — надо лишь провести по ногтю подушечкой пальца правой или даже той же левой руки. На экзамене я получил пятёрку. Указанным методом я пользовался иногда и готовясь к вероятному вызову для устного ответа у доски — помогало.

Следующий специальный и очень интересный для меня предмет — Электронные и ионные приборы. Один семестр, 72 часа теории и 8 часов лабораторных. Лабораторные страшно интересные — снятие характеристик ламп. В общем, это уже почти Радиотехника. Ещё более интересно — колоритнейшая личность преподавателя. Николай Иванович Грачёв. Отставной или, скорее, запасный офицер — может быть, морской, потому что ходил постоянно в чёрном костюме, сильно напоминавшем морскую форму без знаков различия и с перешитыми пуговицами. Говорил о себе, что окончил две академии: одну — Связи (ВМС им. Будённого), вторую — не помню, если даже и называл. Вообще ложной скромностью не страдал. Требовал он от нас строжайшей дисциплины, ужасно свирепел при одном упоминании о шпаргалках. Был строг, но по делу. Предмет излагал чётко, системно, ясно. Так же и спрашивал. Никаких устных опросов не устраивал, было несколько коротких контрольных работ. Внешне Грачёв был довольно мощный мужчина цветущего возраста, очень плотный (но не толстый), не маленького роста. Хорошо запоминались большая, почти правильной сферической формы голова, очень коротко остриженные волосы и крупные, видимо очень крепкие зубья, которые он частенько демонстрировал в широкой улыбке. Говорил чуть-чуть на «о». В общем, мужик был что надо. Запомнился всем нам, особенно по III-му курсу — но об этом в соответствующем месте. Ещё один штрих: на первом занятии заставил нас всех записать в конспектах «Правила для учащихся».

Лабораторные работы проходили в лаборатории радиотехники на IV-м этаже в самой левой части корпуса «Ц». Конечно, там было страшно интересно. Пока мы занимались там изучением радиоламп, но знали, что на следующем курсе будем там делать лабораторные по радиотехнике. Работал там один пожилой лаборант, Александр Александрович; фамилии не помню. А на экзамене у Грачёва я получил четвёрку. Не помню почему, но был доволен.

Теперь о самом сладком, нашей узкой специализации, Гидроакустике. Предмет «Основы гидроакустики и гидролокации» начался с IV семестра. До этого с нами в общем-то никто подробно и обстоятельно не разговаривал о нашей будущей специализации. О том, что цифра «3″ в номере группы означает именно гидроакустику, многие из нас вообще узнали только на втором курсе. А официально мы ведь числились принятыми на специальность «Радиотехника», в отличие от ребят группы 611 — «Приборостроение», которые потом оказались гироскопистами. Теперь мы хоть подробнее узнали о том, чем нам после окончания Техникума предстоит заниматься. С преподавателем по гидроакустике нам повезло необычайно. Эту дисциплину и впоследствии ещё гидроакустические измерения у нас вела Изабелла Александровна Румынская. Обаятельная молодая женщина, если разобраться — немного лишь старше нас (по агентурным данным, 1929 года рождения). Очень симпатичная, всегда красиво одетая и прекрасно выглядевшая, с красивым голосом. По-моему, мы её обожали все. И сейчас связь с ней есть, в соответствующих главах надеюсь об этом рассказать. Только один эпизод из совсем недавнего прошлого: я весной 1995 года с Изабеллой Александровной разговаривал по телефону — голос тот же! Впрочем, и она меня узнала и сразу вспомнила! Предмет свой она вела достаточно системно и чётко, хотя, возможно, её молодость делала её чуть-чуть рабой программы — чувствовалось, что сделать два шага влево-вправо от заранее заготовленного материала для неё составляет некоторую трудность. А предмет был необычайно интересен, даже захватывающ. Конечно, тут понадобились и наша высшая математика, и физика, и механика, и другие науки. Ходить на гидроакустику для меня было настоящим праздником души. В конце каждого из двух семестров был экзамен, на обоих я получил пятёрки. Вёл образцовый конспект.

Остались «силовые предметы» — ВДП, физкультура, МПВО.

Военное дело и МПВО вёл Иван Артемьевич Твердохлеб, отставной или запасный морской подполковник, заменивший ушедшего на пенсию Лебедева. Твердохлеб был противоположность Лебедеву и по внешности, и по темпераменту, и по образованности. Если прежний преподаватель был солидным спокойным человеком, явно с хорошим образованием и общей подготовкой, то Твердохлеб — невысокий, щуплый русоволосый человек, очень подвижный, конечно — знавший свой предмет, но от сих до сих по программе, с минимальным уровнем общего развития. Это обстоятельство частенько ставило его в смешные положения, и мы над ним откровенно потешались. Впрочем, не только наша группа, но весь Техникум. А иногда мы сами стремились его «завести». Помню, как Борис Щёголев явился на занятия в лохматом парике (из драмкружка), а Твердохлеб стал с небывалой настойчивостью требовать, чтобы он причесался! Мы все, знавшие, в чём дело, буквально катались со смеху, а Иван Артемьевич был абсолютно серьёзен. По-моему, он вообще чувства юмора не имел. Или эпизод, когда Валя Никитин тоже на полном серьёзе доказывал ему, что двадцать тонн и двадцать тысяч килограмм — одно и то же, а Твердохлеб доказывал, что нет — только потому, что в руководстве упоминались только килограммы! А на третьем курсе на техникумовском вечере с Твердохлебом чего-то не поделил наш Олег Михалыч Громов, который в качестве дружинника там смотрел за порядком. Впрочем, оба, кажется, были выпивши. Так вот Громов, разозлившись, что не может там ему что-то доказать, говорит:

-   Иван Артемьевич, так Вы же дуб!

На это Твердохлеб, встав в соответствующую позу и приняв гордый вид, торжественно заявил (а он говорил с сильным украинским акцентом):

-   Хромоу, я не дуб — я член партбюро!

Конечно, весть об этом диалоге тут же разнеслась по всему Техникуму. А МПВО вообще называли «уроками смеха».

Твердохлеб, видимо, действительно имел очень слабое образование, поскольку сразу же поступил в свой же Техникум на вечернее отделение. Однако каждый год появлялся на доске приказов на парадной площадке (B1,5) среди прочих пункт о предоставлении студенту вечернего отделения Твердохлебу И.А. академического отпуска по семейным обстоятельствам. Впрочем, военруком Твердохлеб скоро перестал быть — уже учась на IV-м курсе, я встретил его в Техникумовском подвале работающим в столярной мастерской. Он был тогда кем-то вроде рабочего по обслуживанию здания.

МПВО на II-м курсе кончилась, я имел четвёрку. Допризывная подготовка перешла ещё на III курс.

Физкультура у меня шла без больших неожиданностей, я занимался у Метсаваса в секции, он мне ставил положительные оценки.

Теперь обращаюсь к последнему предмету II-го курса, а именно — станочно-механической практике. Она у нас заканчивала третий семестр и длилась, кажется, более полутора месяцев (288 часов). В нашей механической мастерской было много разных станков: токарные нескольких калибров, строгальный, фрезерные, сверлильный, долбёжный. Может, я ещё чего-то не запомнил. На самом тяжёлом токарном станке работал Федя Дулатов — видимо, по его комплекции ему и досталось. Мы, остальные, работали на станках попроще и полегче, таких, как ДИП-200 и серии «К». На фрезерных работали по очереди по мере надобности, на строгальном и долбёжном нам только показали, как работать. Но что касается меня, то я практику не потратил зря, все эти станки освоил и получил 1 разряд токаря. Так что токарного станка до сих пор не боюсь и при случае могу встать к нему. Вообще, конечно, такая практика очень нужна и крайне полезна. Жаль, что мы тогда это не очень понимали и что практики было, я считаю, явно мало — не только станочной, но всякого вида. По этой практике мастерами у нас были Юрий Александрович Сеткин и Константин Александрович Матвеев. Оба — типичные наши «мастера производственного обучения». Любили поддать, но дело знали и в общем-то мы ими были довольны, и они нами, кажется, тоже. Моя итоговая четвёрка ничего не говорит: я вполне мог получить и пять баллов, это было дело случая и того, с какой ноги встал мастер.

                                 *   *   *

Всё, что я написал в главе «Первый курс» о внутренней жизни Техникума — внеклассная работа, питание, стипендия (кроме её размера) и т.п. — разумеется, проходит через все четыре года без изменений. Так же мы старались увильнуть от всяких внеучебных лекций, только чем старше становились, тем спокойнее нам это удавалось. Питались теми же способами. В конце каждого учебного года проходили углублённый медицинский осмотр, доставлявший несколько минут неприятных переживаний. В общем, обычная, заведённая от века рутинная жизнь.

А вот на моё личное времяпрепровождение Техникум стал оказывать всё большее влияние. Я сильно увлёкся шахматами. В начале II-гo курса было очередное первенство Техникума, я выступил чуть лучше, чем в прошлом году: набрал 2 очка (в т.ч. выиграл у Сени Пальмина) и занял 10-е (не последнее!) место. В том учебном году у нас стараниями А.К.Левицкой (надо отдать должное её настойчивости и энергии!) организовалась Вторая сборная команда. Раньше такого в городе вообще не было. Мы теперь выступали в городском первенстве удвоенными силами, единственные среди техникумов Ленинграда. Кроме меня, в команде были Саша Филиппов, Коля Шапешкин, Рувим Ноткин, Женя Гошин и Валера Блинов. Играли мы очень неважно, о попадании в финал и речи не было, но команда всё-таки получилась.

Мне очень нравилось играть во Второй сборной. Мы ездили для игр в другие техникумы, принимали гостей у себя в Актовом зале; всё это требовало немало сил: иногда после какого-нибудь матча я возвращался домой как выжатый лимон. Но тем не менее игра меня захватила. Весной 60-го года мы провели первенство своей группы. Я с Филипповым поделил II — III места (после Гошина) и получил в числе других пятый разряд (нас всего стало пять разрядников). Очень трогательно сейчас держать в руках тетрадный листок с таблицей этого турнира. Листок весь обветшал, на сгибах еле держится — он ведь был рабочим документом, который тысячу раз сгибали-перегибали, водили по нему пальцами, вносили цифры, зачёркивали сыгранные партии и т.д. и т.п. А теперь вот, прошло уже 36 лет (почти 37)    - и музейная редкость! Шахматы и дисциплинировали меня, и заставляли следить за своей физической формой, и прививали самостоятельность (которой мне, увы, всё ещё не хватало). Что касается моих личных успехов в первенстве города, то они были более чем скромны. К сожалению, систематических записей об этих матчах я не вёл, но сохранились записи моих партий того периода. Вот они сейчас передо мной. Итак, я играл в четырёх матчах. Первый матч мы играли в Индустриально-протезном техникуме  10-го февраля на Растанной ул. Хорошо помню, как мы туда ехали и как нас там принимали. Моим противником был второразрядник Клюквин, с которым мы разыграли Сицилианскую партию и которому я тихо загнулся белыми в районе двадцатого хода. Вроде бы я имел там шансы на ничью, но не использовал. Было очень обидно. Второй матч играли со Сварочным техникумом. Играли у нас. Я играл с третьеразрядником Фельдманом и благодаря его неважной игре сделал ничью во Французской защите белыми на 34-м ходу. Этот матч игрался 17-го февраля, через неделю после первого. Вообще календарь тогда соблюдался чётко: играли по четвергам. В следующий четверг, 24-го, мы поехали в Машиностроительный техникум на пр. Стачек, 72. Но мы пошли почему-то по нечётной стороне проспекта и сильно проскочили нужный дом: оказалось, что нужный нам адрес находится напротив 50-х домов по нечётной стороне, и это — Дом культуры им. И.И.Газа. Пришлось чуть-чуть вернуться. Я тогда опять белыми в хорошей позиции грубо ошибся и на 19-м ходу сдался третьеразряднику Александрову.

«Отыгрался» я, наконец, в последнем матче 9-го марта, выиграв у Константинова (тоже «б/р», как и я тогда) из Промышленно-Экономического техникума. Они помещались на Моховой, 6 — рядом с нами, но где мы играли, я не помню. Я играл чёрными Защиту двух коней. Судя по записи, партия была кровопролитная: я дожал противника на 56-м ходу! Итак, всего у меня было набрано потора очка из 4 возможных.

                                 *   *   *

Считаю необходимым описать один безобразный эпизод, связанный с Левицкой. Пожалуй, тогда мне второй раз в жизни пришлось столкнуться с таким наглым и беспардонным вероломством. (Первый случай произошёл со мной в восьмилетнем возрасте, тут я об этом писать не буду). Это будет ещё один штрих к её портрету. Я это опи­сываю именно в данной главе, хотя поначалу на 100% не был уверен, что это случилось не на третьем курсе. Но за то, что это был имен­но 59/60 учебный год, говорят две вещи: деньги были ещё дореформенные и у меня не было полномочий председателя Бюро шахматной секции.

Итак, мне для каких-то соревнований понадобились шахматы, и я получил у Левицкой под расписку четыре комплекта. Турнир шёл довольно долго, по его окончании я принёс шахматы в кабинет Ф/К, от­дал их Левицкой и попросил назад свою расписку. Она взяла у меня шахматы, а про расписку сказала, что сейчас она где-то у неё дале­ко запрятана, но что она её обязательно разорвёт и я могу не беспокоиться. Я вообще-то в то время уже прекрасно понимал, что такое за документ расписка и как с ней следует обращаться. С другой сто­роны, у меня не было оснований не верить преподавателю, да и каза­лось слишком невежливым забрать назад шахматы. Конечно, я их оста­вил Левицкой, хотя смутное беспокойство в душе оставалось. После этого несколько дней я её не видел, а потом вдруг она меня нашла и сказала, что вот, дескать, у неё лежит моя расписка в получении четырёх комплектов шахмат и что я должен их вернуть! Я вежливо по­пытался напомнить ей, что всё уже давно вернул, да не тут-то было. Она своим оловянным взором тупо смотрит на меня и продолжает твер­дить об имеющейся у неё расписке и о том, что я должен принести шахматы. Я пытался чего-то доказать, но потом понял, что всё она отлично помнит и что я просто попался. Самое обидное было в этой истории то, что я ведь знал, что такое расписка и «как её едят», но по своей дурацкой интеллигентности и воспитанности не нашёл в себе сил в своё время потребовать возвращения расписки немедленно или забрать назад себе шахматы. Положение складывалось ужасное.

Я должен был где-то добыть 4 комплекта шахмат и принести их Левицкой. Одну партию я где-то в Техникуме нашёл, собрал из какого-то старья и отдал Левицкой. Ещё три надо было покупать. Партия шахмат в то время стоила от 25 до 45 рублей. Сумма получалась для меня неподъёмная. Сказать родителям я об этом, конечно, мог, и деньги мне бы дали. В конце концов, я ведь получал стипендию. Но я просто провалился бы на месте, если бы признался отцу в такой грубейшей и дурацкой оплошности. Я бы сгорел от стыда! Пришлось искать возмож­ности собрать нужную сумму. У меня наличных сбережений тогда или не было совсем, или было очень мало. На обед и мелкие расходы я брал у матери 2 – 3  рубля  в день, и резкое увеличение этой суммы вызвало бы ненужные расспросы. Хотя, конечно, все эти мелкие воз­можности я тоже мобилизовал. Чуть-чуть удалось занять у товарищей, а в основном меня тогда выручили казённые деньги. Я был профоргом и собирал ежемесячно профсоюзные взносы, а до сдачи их бухгалтеру Профкома и покупки профмарок проходило довольно много времени. И вот я достаточно чётко распределил и составил график предполагае­мых поступлений и отдач денег и начал постепенно покупать шахматы. Первый комплект я купил за 25 рублей. Это были шахматы несколько уменьшенного размера, и Левицкой они не понравились. Но эти уж я ей оставил, а остальные две партии пришлось покупать по 40 — 45 ру­блей. Тот период для меня был как страшный сон. Я ни о чём другом не мог думать, да ещё надо было всё это от всех скрывать. Не пом­ню, сколько времени мне на все это понадобилось, но в конце концов, непрерывно латая финансовый Тришкин кафтан, отдавая одни дол­ги и залезая в следующие, я сумел-таки отдать Левицкой эти злосча­стные шахматы. У неё, видимо, была недостача по кабинету и она на­шла хороший случай её возместить. А я был вынужден долго не есть — не пить, манипулировать казёнными деньгами и залезать в долги только из-за собственной оплошности. Конечно, меня этот случай очень многому и надолго научил. И хорошо показал, что такое Левицкая. Однако мне пришлось с ней ещё долго работать по линии шахматной секции. Это послужило для меня дополнительной школой жизни: чело­века глаза бы не видели, прекрасно знаешь, что он из себя предста­вляет, но ничего не можешь поделать, потому что обстоятельства так сложились, что разойтись в разные стороны невозможно, и вынужден работать вместе. Вот такие были у меня переживания. Но я стал боль­ше себя уважать за то, что сумел самостоятельно выпутаться из кош­марного для меня положения.

                                 *   *   *

Наши ребята оказали большое влияние на работу музыкальной самодеятельности Техникума. У нас в группе оказалось несколько спо­собных музыкантов. Прежде всего, конечно, Володя Бунеев — человек с абсолютным музыкальным слухом, умеющий играть на нескольких ин­струментах. Из других назову Beню Береславского, Володю Meклера, Славу (Владислава) Прокофьева, Сашу Ремизова, Сашу Таранова, Борю Щёголева. Они пополнили техникумовский джаз-бенд, и вскоре Бунеев там стал бесспорным лидером. Они играли на техникумовских вечерах, на демонстрациях, куда-то ходили в другие места и играли «просто так». Я не стал к ним присоединяться, поскольку был о своей игре и главное — о своих природных музыкальных данных  весьма невысокого мнения. Слушать этих ребят мне всегда очень нравилось, но сам я ни разу с ними не играл. Из музыкантов других групп запомнились мне только Витя Рывкин и Саша Шляфер. У музыкантов был доступ в Актовый зал, в «музыкальную» комнату. Она располагалась над предбанником Дубового и Актового залов, и вход туда был с самой верхней площад­ки Центральной лестницы. Что там сейчас — не знаю.

                                 *   *   *

Хочется ещё немного написать о самом процессе учёбы, т.е. как я с этим управлялся. Но вот, видимо, слишком много времени с тех пор прошло, и ощущение трудностей притупилось. А ведь они были! По довольно скупым дневниковым записям видно, что и заниматься приходилось много, и изредка (правда, очень редко) появлялись маленькие «хвостики». Но вообще-то я все четыре курса учился отлично, и если бы не физкультура, то получал бы повышенную стипендию. Конечно, обидно, что из-за такой вроде бы ерунды были такие трудности и пе­реживания, но вообще-то надо ещё сказать спасибо Евгению Юлианови­чу Метсавасу за его хорошее отношение ко мне и моим родителям, ко­торые тогда, в конце самого первого семестра, пошли к нему и помо­гли мне вскрыть этот нарыв. Спасибо и Галине Николаевне Вязмитиновой, которая тоже за меня переживала и вставила своё слово. Спасибо им всем.

А что касается остальных предметов, то я там всегда оставался на высоте. И уверен, что все мои пятёрки были объективны и заслуже­ны, поскольку ведь по каждому предмету был свой преподаватель и каждый из них оценивал всех студентов как бы «по новой», с чистого листа.

                                 *   *   *

В марте 1960 г. случилось одно весьма знаменательное событие в моей жизни: я вступил в Комсомол. Должен сознаться, что я это сделал не по убеждению. Скорее, наверное, уступил настойчивым домогательствам со стороны Закржевской. В основном она действовала через Прокофьева, тогдашнего комсорга. Я в конце концов поддался, подал заявление, и меня быстренько в числе других приняли. Как в Дзержинском райкоме вручали билет — помню. Помню, что тогда комсо­ргом у нас был Прокофьев, это уже потом его сменили на Филиппова.

                                 *   *   *

На второй курс пришлось основное время нашего взросления — между 15 и 16 годами. Всё-таки в пятнадцать лет — это больше маль­чишки, в шестнадцать — уже скорее юноши. Конечно, мы и в 14 уже достаточно серьёзно задумывались о будущей жизни, были способны принимать — и принимали! — принципиально важные жизненные решения, но детства было ещё полно. А где-то к концу второго курса мы уже несколько посолиднели, хотя темперамент и жизнерадостность, присущие молодости, не иссякли. Просто одновременно мы были уже и взрослыми людьми. К тому же многие из нас получали стипендию, т.е. помогали своим семьям.

                                 *   *   *

Глава о втором курсе получилась значительно короче, чем о пе­рвом. Это и закономерно: очень многие вещи, описанные в заметках о первом курсе, проходят через все четыре года, и нет надобности по­вторяться. Это относится и ко многим учебным предметам, и к препо­давателям. Я и так кое-где вынужден повторяться, за что и приношу извинения своим возможным читателям.

Далее
В начало