…Перед моими глазами, тревожа память, встаёт наш город в суровые блокадные дни, покрытый тьмой, опалённый, израненный, притихший…

Январь 1942-го года, морозный вечер. Сквозь лёгкую дымку снежинок видна многообразная красота очертаний города, едва освещённого мерцающими огоньками…

В течение многодневной вражеской осады были и тёплые дни, но я совершенно не помню ни одного из них…

В памяти лишь ощущение бесконечного проникающего до костей (а мы были очень худыми) мороза. Наша комната, в квартире три на втором этаже с тремя под потолок окнами на улицу площадью сорок три квадратных метра. В неё нас только что переселили из квартиры два, занятой штабом МПВО. Стёкол в окнах почти нет, так как выбиты при бомбёжках и артиллерийских обстрелах – рядом, по соседству, находится завод «Пирометр», выпускающий авиационные двигатели. Немец, конечно, знал местонахождение военного объекта и старался уничтожить его, поэтому бомбы частенько попадали в завод – доставалось и нашему дому…

Окна забиты кусками фанеры, занавешены простынями и одеялами, затянуты всяким тряпьём для удержания драгоценнейшего тепла и соблюдения обязательной светомаскировки, которую неукоснительно проверяли.

Морозы доходят до сорока градусов и ниже, что для голодных, измождённых людей – настоящая погибель.

Тем, кто остался в городе, нужны были вода, свет, тепло, но ничего этого не было, и будет не скоро, да и голод давал о себе знать. А ведь чтобы жить, нужно хоть немного тепла и еды…

Согреться можно было только у буржуйки – маленькой железной печурки времён гражданской воины, которые уже появились в ленинградских домах, На ней можно было приготовить и еду, по главное достоинство и огромное наслаждение – погреться у буржуйки. Можно сказать, мечта, осуществляемая только после того, как удастся насобирать всего, чего угодно, используемого в качестве топлива. В печурку шли обломки разрушенных деревянных домов, мебель, которую, увы, было так трудно разломать из-за нехватки сил и, конечно, книги… Ведь каждая деревянная щепочка, я уже не говорю про целое полено, была особенно дорога, потому что помогала сохранить и продлить жизнь…

Ещё одно немаловажное обстоятельство, благодаря которому удалось выжить в ту жестокую зиму, Напротив нас находились деревянные дома профессора Шахова и академика Орбели, разрушенные в первые месяцы войны. И вот мы с мамой и братом Борисом регулярно приходим и разваливаем их окончательно. Сперва собирали всё, что можно было собрать руками, складывали в мешок и на саночках отвозили домой. Потом перешли к отдиранию отдельных досок и, наконец, о чудо! – дошли до сохранившихся смолёных шпал, которые надо было уже обязательно пилить. В ход шла великолепная, лёгкая двуручная пила, позволявшая даже сводить рукоятки имеете, не ломаясь. «Козел» никаких, разумеется, не было и в помине, но мы приспосабливались по-своему: Борис усаживался верхом посередине, а мы с мамой пилили… Особенно тяжело приходилось мне: надо было одной рукой тащить на себя пилу, второй рукой придерживать шпалу и страховать маленького брата от падения. Стиснув зубы, считал про себя количество движений и уже после пяти-шести просил отдыха. Борис «крутился» наверху во все стороны, шпала елозила тоже, но, будучи сухой, под напором острой пилы всё же поддавалась. Затем мама мелко колола напиленные поленья, и мы на руках, кто сколько мог взять, таскали дрова в дом.

Хорошо помню маму в те годы: очень красивая, молодая двадцатичетырехлетняя женщина с двумя сыновьями на руках, хлебнувшая лиха войны, имела хорошую трудовую закалку, работая с тринадцати лет… Она умела практически всё и делала это быстро и здорово – многое хорошее во мне – от моей мамы – Нины Ивановны…

Когда буржуйка нагревалась, а от шпал она даже краснела и в комнате становилось тепло, правда, ненадолго, мама быстро мыла нас по очереди, а потом успевала ещё и выстирать бельё. Регулярное мытьё и чистое бельё позволяли нам чувствовать себя намного Лучше, а самое главное, что ни у нас, ни в нашем доме никогда не было никаких насекомых, и нас даже не стригли наголо…

Сидеть чистыми в чистом белье, пускай даже полуголодными, в протопленной комнате было приятно, вспоминалось весёлое мирное время и мечталось о будущем… Ничего героического мы, дети, не совершали; мы были жителями блокадного города и вместе с нашими матерями боролись за существование, оставаясь верны своему прекрасному городу до последнего дыхания…

Когда по радио раздавался пронзительный вой сирены, предупреждающий население о приближении немецких самолётов, нас почему-то каждый раз испытывал ужас. Мы зажимали уши руками, убегали в коридор и забивались в самый дальний угол, а в некоторых случаях готовы были даже выскочить из окна второго этажа… Когда вой прекращался, в репродукторе начинал щёлкать метроном, мы потихоньку успокаивались. А вот почему этот вой производил такое жуткое впечатление, мы в те годы, конечно, не понимали.

Стрельба зениток, взрывы бомб или артиллерийских снарядов, хотя постоянно заставляли вздрагивать, но, тем не менее не действовали так ужасающе, как этот пронзительный вой сирены…

…Ни на секунду не покидала ленинградцев уверенность в том, что озверевшему врагу город не покорится.

Далее

В начало