– Как получилось, что Вы остались в осажденном городе и всю блокаду пережили в Ленинграде?

– У нас была большая и очень дружная семья – мы с сестрой-близнецом, старшая сестра Марина, родители, их родители и даже прадедушка.

Принималось решение всей семьей, и так как отца оставляли в городе вместе с заводом, где он работал, решили все вместе остаться в Ленинграде, чтобы не разлучаться и поддерживать друг друга. Было трудно и тесно – все мы переехали в одну комнату, чтобы спасаться от страшного холода – там была одна печурка. Отец потом заболел, его родители умерли в блокаду от голода, прадедушка тоже не дожил до окончания блокады. Но мы с сестрой все время знали – родители с нами, нас никогда не оставят. Наверное, это из семейных традиций – не разбегаться в трудные времена, всегда ощущать поддержку друг друга.

– Где работали Ваши родители?

– Отец был ученым, уже после войны был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР. Он работал на заводе, выполняя оборонные заказы. Об одном его открытии сегодня хочется сказать особо. Он изобрел метод переработки технической сои в пищевую. Эта съедобная соя спасла жизни многих ленинградцев в голодные дни.

Мама проработала нею войну в детской больнице. Мне кажется, что ей было трудней всего, у неё ведь сердце кровью обливалось, когда она видела нас, своих детей, такими худенькими и вечно голодными… Ведь мы с сестрой всю блокаду прожили в Ленинграде, совсем как бы дошли… вот. Но – зато я научился читать в четыре года, потому что не было никаких игрушек.

Уже взрослым, я как-то спросил у мамы, как я научился читать, и она сказала: «Ты сам ко мне приставал и говорил – какая это буква, какая это буква?» И вот началось чтение, которое стало самым замечательным занятием во всей этой жизни. Более того, когда маме было уже девяносто лет, я спрашивал: «Чего тебе жаль больше всего, когда ты думаешь, что скоро, наверно, кончится жизнь?», она сказала: «Я ещё много не прочитала из того, что бы хотелось прочитать». Это, конечно, совершенно специфическая тема – разговор о книгах…

– Как могли жить дети в аду блокады?

Мы с сестрой выросли в войну… бегали во дворе; нам не казалось, что это страшно, потому что когда три года бомбят, как-то понимаешь, что… наверно, так сказать, такой и есть нормальный процесс, – ну, как дети в лагере, – да? – они играют в заключенных, потому что не знают другого мира, или как… Я не чувствую, я не помню такого, чтобы было вот как-то дико там чего-то страшно или там как-то очень плохо, хотя, конечно… Помню, как отец выбежал – когда мы пошли гулять, и вот упала бомба на углу Чернышевского и Чайковского, где мы жили, – отец выбежал без шапки в сорокаградусный мороз, потому что думал, что нас уже там при.. прибило. Но тем не менее, нас не прибило, и мы выжили а войну. Хотя в самом конце я попал в больницу: у меня уже кости на коленках начали наружу вылезать, их мазали какой-то дурно пахнущей мазью.

– Во что играли блокадные дети?

– Мы во дворе играли в войну: спрыгивали с высокой стены, изображая десант. Решительно бросаться в какое-то дело я научился именно тогда, Незабываемое ощущение порыва, преодоления страха – как с борта самолета к партизанам. Но постепенно мы слабели. И все больше времени оставались в квартире…

– Что помнится ярче всего из тех лет?

– Конечно, мы всегда хотели есть и самые яркие воспоминания – когда удавалось что-то раздобыть. Но дети есть дети, мы так хотели праздника.

Я хорошо помню, когда еще дед с бабушкой были живы, у нас был праздник – у дедушки был день рождения, и я помню плошку, горевшую свечку, и был торт, из столярного клея сделанный, такой… как желе, торт был нарезан на кусочки – мне это очень нравилось, и помню, что это было такое ощущение праздника и какой-то безумной вкусности от этого столярного клея.

Так же, как потом – в больницу когда я попал, в самом конце, – уже почти тоже сдыхал, но мне мама принесла морковку, которая выросла на Марсовом поле, – у нас была своя грядка, и вот мама принесла мне морковку, завернутую – там, не знаю, в целлофан, в бумагу, в газету – там двадцать оберток. Это было как чудо. Помню запах морковки и еще помню лепешки из казеинового клея, они были конусообразной формы.

– Какой клей?

– Казеиновый.

– Казеиновый?

– Это известное название, да. И они были такие – конусообразной формы и с румяным таким… припеком. И вот я до сих пор помню вкус – тоже какой-то безумной вкусности – казеиновой, что ли… лепешки из этого клея.

– Нет ли у Вас желания забыть страшное, вычеркнуть из памяти пережитое?

Нельзя приказать себе что-то забыть. Наоборот, мы до сих пор раз в год собираемся на нашей старой квартире той компанией, что в блокадном детстве подружились во дворе. Конечно, только те, кто выжил… Наша стойкая верность памяти тех дней вызывает уважение не только у моих сверстников, но и у наших детей, у внуков – они уже никогда не потеряют чувства своей истории, а это дает веру в будущее нашей страны.

В начало