Из воспоминаний о 3-й С.-Петербургской гимназии

Опубликовал: Соколов Николай Алексеевич
Автор: Борис Ордин

Когда говорят о Гесиодовском первобытном мире, не могут не начать с Хроноса; когда повествуют о древнеэзлдинекой поэзии—всегда на первом месте является Гомер с его эпосом.
Главным лицом в древнем мире 3-й гимназии был ее директор Вильгельм Христианович Лемониус, — личность несомненно вполне историче¬ская, но вместе с тем как-бы мифическая и легендарная.

Несмотря на темносиние очки, темно-синий виц-мундир и табачный дух, исходивший от его платья и от большого клетчатого носового платка (он был одним из последних Могикан, нюхавших еще табак), для многих гимназистов моего времени в нем сочетались черты если не древнего героя, то чего то сказочного. Для многих он обладал божественными, по Гомеру, чертами: он был как будто «вечно несокрушимый», и он, каза-лось, обладал некоторыми свойствами вечности: я и мои сверстники знали и слышали от старших, от наших дядей и отцов, что не было времени, когда бы в 3-й гимназии не было Лемониуса. Как только кто либо начи¬нал вспоминать учебные годы в гимназии, лицо рассказчика расплывалось в улыбке и он сейчас же называл имя Лемониуса. Разные учителя, воспи-татели, воспитанники, наставники, приходили, проходили через гимназию, уходили и исчезали где то вне ее, в пространстве внешнего мира, а Ле-мониус, казалось, как какой-то библейский Мельхиседек, пребывал во веки.

В. X. Лемониусаа знал весь педагогический Петербург и несколько десятков выпусков 3-й гимназии.

В 1884 году, когда праздновалось 25 летие дкректсрства В. X. Лемониуса, совпадавшее с сорокалетием его педагогической деятельности в гимназии, 3-я гимназия торжественно чествовала его особым актом, на ко¬тором я, в числе нескольких выбранных для произнесения ему приветствий воспитанников, читал адрес на латинском языке.
м На этом торжестве В. X. Лемониус был почтен поднятием тогда на колонне актового зала портрета его, позже перевешенного на стену зала, портрета, написанного масляными красками. Деятели министерства просвещения всегда были бедны, а потому почетное для юбиляра на¬мерение преподавательского состава было воплощено в произведении художника, не угрожавшего своим талантом затмить славу Тициана или Вандика. На портрете верно воспроизведены три поражавшие воображение гимназистов колоритные пятна, бросавшиеся в глаза при созерцании В. X, Лемониуса в день юбилея: густые седины его волос, как бы копною обра-млявшие его главу, темно-синие очки и аннинская лента, красная с жел¬тым бортиком. Все это есть на портрете. Зеркало души, т, е. глаза ди¬ректора прикрыты большими темного стекла очками и этим достигнуты два результата — воспроизведен точно факт ношения Лемониусом таких очков и обойдена трудность художественного изображения много-ученой и много-опытной души педагога, которому тогда было 67 лет.

Немало потрудившийся на своем веку В. X. Лемониус бесспорно долгие годы был как бы знаменем классицизма. Но в годы прохождения мною и братом моим, Сергеем, курса гимназии он уже ничего нового в преподавание не вносил. В VII классе, т. е. предпоследнем, он чи¬тал с нами «Илиаду» Гомера, а в VIII классе «Филоктета» Софокла. Чтение состояло в том, что вызывавшиеся по алфавиту воспитанники чи¬тали последовательно по десятку стихов и переводили. Любители, к числу которых принадлежал я, обыкновенно выручали товарищей, отрицательно относившихся к классикам. Это делалось тем проще; что Лемониус, за многочисленностью прошедших перед ним мало интересных в общем лиц, никак не мог выучиться разбирать нас и потому бывали и нередко случаи, что, я, например, переводил Гомера за хронически игнорировавшего его моего товарища, Сергея Рябинкина.

В VIII классе «Филоктет» Софокла дал нам, рядом с тем возвышен¬ным интересом, который представляет собою знакомство с высокими гре-ческими трагиками, ряд веселых настроений и эпизодов. Прежде всего, Лемониус, в 1850 г. написавший на латинском языке диссертацию: «De parasceniis. Dissertatio philologica et archeologica», считал себя знатоком греческой сцены и читал нам вступительную лекцию об устройстве древне-греческого театра. Не обладая уменьем хорошо чертить, он на классной доске мелом довольно плачевно изображал план театра, при чем гимна-зисты забавлялись, как неудачно проводимыми им линиями, так и несо-ответственными названиями, которые он давал чертимому. Так он вписывал в круг (напоминавший неудачный блин) «куб» (вместо квадрата), проводил «касающую» вместо «касательной» и т. п. Бурное сочувствие страдальче¬ским воплям Филоктета вызывали смачно читавшиеся Лемониусом воскли¬цания: … (ст. 754), … (ст. 785 —790) и радостно улыбались лица, когда Филоктет в последних стихах (1454) упоминает: … («Нимфы, живущие в воде, луговые», «Леймониады»), в которых приветствовали родственниц Лемониуса.
м В общем В, X. Лемониус был очень благодушен и, кроме редких случаев, когда каком нибудь обидчивый преподаватель нажалуется ему на воспитанника, почти никогда не пушил нас и хронически повторял при-лежно учившимся воспитанникам, отвечавшим ему и за себя, и за плохих: «Очень хорошо!»

В свои назиданиях воспитанникам на русском языке он часто вста¬влял слова: «вот, именно. вот», что, вероятно, означало какое-то особо соответствующее педагогическому намерению немецкое слово, а, когда гневался, жестоко путал слова. Так, раз, грозно разнося воспитанника Брюханова, которого «француз» Вильд (а в сущности швейцарец) обвинял в зачитывании его книжек, он назвал его поведение «гнуснейшим», зло-употребив и атрибутом и superlativ’oм, а его отношение к делу он назвал «салопным» (вместо «халатного»).

Инспектором классов в момент нашего с братом Сергеем поступления в III класс, позднею осенью 1880 г., был Николай Гаврилович Потапов, а после него, после кратковременного инспекторства А. А. Слепцова, А. Ф. Крутков, человек, кажется, не дурной, но очень грубый, и как препода-ватель,—он преподавал греческий язык—очень неважный.

Коренастый, что называется «топорной» работы, он обладал и языком довольно «суконным» и произносил русские слова, как произносят малороссы: свою фамилию, например, он произносил как будто бы она конча¬лась не на о и в, а на о и у — «Круткоу», слово «дигамма» он выговаривал, как «дихамма». Своею здоровою фигурою и бородою «лопатой» он казался нам похожим на греческого «гоплита»—тяжело вооруженного воина. До крайности близорукий, он, чтобы читать, положительно упи¬рался своим слегка отмеченным оспою носом в книгу.

Гимназисты, народ, что касается до отлынивания от тягот учения, шустрый, скоро учли дефект близорукости Круткова. Он имел прозвище «Ворона» за то, что так обзывал постоянно воспитанников, если они терялись при ответах. И вот, когда «Ворона» задавала учить наизусть греческие стихи, более отчаянные проделывали следующее: они на классной доске писали мелом заданные стихи латинскими буквами. Но часто получались печаль¬ные последствия: несчастные ленивые преступники «гибли жертвою Евменид»—разности алфавитов двух классических языков. Первые стихи Одис¬сеи писались по латыни так: «Andra moi ermepe, Musa, polytropon, hos mala polla planhte-.» Крутков совершенно недоумевал, когда вызванный гимна¬зист начинал свою декламацию так: «Андра мой еннере, Муза…» Гимна¬зист, читая с доски, перепутывал латинские буквы с греческими, а Крутков, не могший никогда догадаться, что текст был изображен латинскими буквами, из себя выходил, находя невероятным, чтобы столь характерную гре¬ческую букву «пи» произносили, как «ро» (р).

Говоря о «греках», упомяну о преподавателе в старших классах, Германе Васильевиче Бюриге. Он был всегда важен, напыщен, хорошо выбрит и одет в хороший виц-фрак, а его серые, холодно глядевшие через очки, глаза хронически выражали презрение к этим «русским» гимназистам, поведение которых он часто называл «довольно подлым» («Gemeine Behandiung»). Сам он был лишь весьма надут, придавал себе вид какого то бюрократа высокого ранга, но познания его ограничивались уменьем пользоваться примечаниями хороших немецких изданий. Когда я приобрел Геродота того самого издания (кажется Abich’a), которое было у Бюрига, я оказался постигшим всю эллинскую премудрость. Гимназисты, отлично понимая пустую надутость Бюрига, с удовольствием читали строки, в которых надутость и чванство остроумно высмеиваются Лукиа-ном Самосатским в его знаменитых «Разговорах мертвых» и посвойски реагировали на эти черты Бюрига. Их забавляло дурачить надутого балта (он происходил из Пернова) и они всячески изощрялись, придумывая разные хитрости.

По сравнению с ничтожными, выдающиеся преподаватели особо высоко ценились воспитанниками.

В четвертом, если не ошибаюсь, классе, мы увлекались уроками географии Павла Ерофеевича Ваденюка. Это был художник своего дела. Брюнет, с бледным, худым, очень живым и благородным лицом, он как-то привлекал всеобщие симпатии и своею манерою держать себя с учениками, и своею талантливостью. Он, по виду, скорее походил на профессора или адвоката и ходил он всегда или в сюртуке, или в черном фраке.

Ваденюк говорил легко, отлично владел предметом и чудно умел набрасывать кроки и чертить карты и нас научил с увлечением заниматься столь полезным для точного усвоения географических знаний черчением карт на память, «ех tempore».

К великому нашему горю, П. Е. Ваденюк не выдержал петербургского климата и, оплакиваемый нами, преждевременно скончался. Искренними, горячими слезами почтили мы его; смерть его была для многих из нас большим горем.

Другим выдающимся преподавателем был молодой тогда, а ныне уже почивший, Виктор Андреевич Геннинг, бывший потом инспектором Аннинского немецкого училища. В. А. Геннинг преподавал историю, которую до него и некоторое время одновременно с ним в старших классах преподавал известный учитель истории и издатель прекрасных хрестоматий по истории Я. Г. Гуревич, много лет потом стоявший во главе своей гимназии—«гимназии Гуревича», на Лиговке, угол Бассейной.

В. А. Геннинг своим жаром в преподавании истории, а равно знанием и живым интересом к предмету вызвал во мне и во многих моих товари¬щах и уважение к себе, и особое внимание к истории.

Еще совсем молодой человек, блондин с довольно длинною клино-образною бородкою и с довольно большими усами. Геннинг в нашем вооб¬ражении походил не то на Густава Адольфа, не то на Валленштейна, не то на герцога Альбу. У него часто болели от усиленных чтений глаза и он носил темные очки, что придавало ему строгий вид. Да он и был строг. Его успех в наших глазах объясняется исключительно его преданностью своему предмету и нравившимся нам уменьем ясно и интересно излагать сущность дела с кафедры. Он нам читал лекции, сам увлекался и нас увлекал и в том факте. что я пошел на историческое отделение историко- филологического факультета, несомненно, сказалась доля влияния В. А. Геннинга. Но первым из dei maiores. своего рода Зевсом, или Юпитером, на преподавательском Олимпе гимназии моего времени был самый выдающийся преподаватель 3-й гимназии—знаменитый в наших глазах латинист— Эрнест Эрнестович Кесслер.

Небольшого роста, широкоплечий, с умным лицом, обрамленным довольно густыми темными волосами, с большим умным лбом и строгими, иногда на мгновение вспыхивавшими остроумием или насмешкою глазами, обыкновенно серьезно смотревшими сквозь большие золотые очки, Э. Э. Кесслер одним своим обликом производил на учеников самое дисциплинирующее влияние.

Его урока ждали с трепетом, иногда с замиранием сердца; но этот трепет проистекал вовсе не от страха перед суровостью или строгостью, а был естественным явлением: природное достоинство, большие знания, вследствие этого большой авторитет преподавателя были вне сомнения. Он знал свой предмет великолепно. Известны его грамматика, синтаксис и особо изданные и обработанные для русских гимназистов старших классов «Radke’s Materialien», т. е. особо избранные и составленные по Цицерону и другим классикам русские статьи, полные всяких грамматических и синтаксических трудностей, для перевода на латинский язык. На уроках Э. Э. Кесслера не бывало ни шума, ни глупой возни, ни пререканий. С момента, когда дежурный по классу шепотом сообщал: «Кесслер идет!» все замолкало и приходило в порядок. Он входил в класс, легким движением глаз и головы приветствовал вытянувшихся для его встречи учеников, садился на кафедру, пробегал журнал, в котором делал установленные пометке. и сейчас же принимался за урок, который у него шел постоянно напряженным темпом, при сосредоточенном внимании большинства класса. Языков не распускали, a «favebant ’irguis», т. е. говорил только один отвечающий, а все прочие молчали.

Что значит «настоящий преподаватель! Если бы вы пришли в тот же класс на урок «закона Божия» добрейшего, но не имевшего большого веса в глазах гимназистов К. И. Ветвеницкого, или на урок физики В. А Попова, не мало кричавшего на ленивых учеников и «кормившего» их еди¬ницами, вы бы увидели разницу.

В то время, когда с другими преподавателями чуть что не по ры¬ночному торговались из-за плохой отметки, требовали оценки ответа так, как нужно было или хотелось ученику, — решения Кесслера принимались, как решение судьбы; по поводу их плакали, горевали, сокрушались, но препираться о них или оспаривать их не только не решались, но и не думали. —«Сам сказал»—и никаких разговоров. Получить от него похвалу или пятерку было лестно и приятно. Какой смех и оживление охватывало класс, когда Э. Э. Кесслер, никогда не травивший и не пресле-довавший пристрастно учеников, со свойственным ему юмором, по необхо¬димости, изобличал учеников в их незнании или нерадивости.

В общем латинским языком занимались усердно и большинство шло удовлетворительно.

Надо сказать, что Кесслер получил нас очень хорошо вышколенных по латыни из рук Александра Андреевича Кеммерлинга, свирепого преподавателя младших и средних классов. Если Кесслера боялись, как боятся грозы, то Кеммерлинга боялись, как мучителя-педанта.

Его отец был одним из мрачных видений, удручавших мое и брата Сергея воображение, когда мы впервые вступили в гимназию. Нас в начале приняли «полупансионерами» в Ш класс. Дело было позднею осенью. Мрачно светили желтым,-, тусклым светом керосиновые лампы, висевшие под большими круглыми абажурами. В третьем этаже, куда поднимались по лестнице от церкви, помещалось «пансионерское» отделение, широкий, но как бы придавленный корридор был полон смутившими нас своим видом гимнази¬стами. «Пансионеры», или «казеннокоштные» отличались некультурностью своей внешности, Плохо стриженные, а великовозрастные и плохо бритые, большею частью бледные или темного цвета лица, вследствие совершенно не гигиенической жизни—много сидели в спертом воздухе, при плохом освещении и не было вовсе ни спорта, ни игр,—они были одеты в незадолго перед тем введенную новую классную форму—черные блузы с черными пуговицами и такие же брюки. У большинства совершенно не видно было белья, и покрой этой, не то арестантской, не то похоронной, одежды был не изящен и часто безобразен. Изящный покрой и металлические пуговицы у ворота, не говоря уж от воротника до груди, строго преследовались. Директор Лемониус как то при мне за элегантную куртку с металлическими пуговицами, сделал замечание благообразному Баумгарту, назвав его «Какой — то Адонис!»

Среди сновавших, дравшихся, ругавшихся, или сумрачно готовившихся по учебникам к следующему уроку «пансионеров», как темное привидение, ходил взад и вперед по коррндору «воспитатель» Андрей Данилович Кеммерлинг.

Среднего роста, уже старый, с сильной проседью в волосах на голове и в бороде, кривой, — у него одно плечо было выше другого; он слонялся в старом вицмундире, имея за спиной заложенные руки, в одной из ко¬торых. как у тюремщика, висели большие ключи от классов и карцера. Он был суров, молчалив и груб. Гимназисты безжалостно травили его, как докучливые собаченка, озорно выкрикивая ему из за угла «Сыч!» когда он не мог схватить виновного. Он как то шипел и по временам хватал мальчишек то за ухо, то за ворот и, вообще, проявлял мало качеств Фребеля, Песгглоцци, или даже посредственного педагога. Очевидно, на свою службу он смотрел, -как на горькую долю, как нз каторжную лямку.

Его сын унаследовал у родителя множество черт.

Он тоже был слегка кривобок, лицо у него было красноватое, несколько напоминавшее куафюрою и обликом очень искаженный портрет Пуш¬кина, с золотыми очками на носу. Говорил он по русски лучше отца, но все же с некоторым немецким акцентом. Тиранил он учеников ужасно. Особен¬но мучительны были уроки по переводу с русского языка на латинский.

Когда он входил в класс, большинство воспитанников находилось в лихорадочном состоянии. Медленно разгибал он журнал, как то угро-жающе ударял по кафедре большим перстнем с вензелем, медленно клал на кафедру золотые часы, открывал их и произносил такую страшную фразу: «Кто, по произнесении мною русского текста, будучи вызван, будет мед¬лить более одной минуты, получит единицу, кто сделает ошибку против синтаксиса, получит единицу, кто сделает ошибку против грамматики, получит нуль». После такого вступления он брал немецкую книгу, из которой делал сам тут же перевод фразы на русский язык. Фразы были тяжелые, удобопонятные лишь для тех, кто освоился с его своеобразным языком. Произносилась фраза в роде следующей: «Ведь известно, что в древнем Вавилоне сложенные из кирпича стены были столь широки, что две расскакавшиеся квадриги на встречу друг другу могли проехать, не задев одна другую концом оси». Затем он вел пером по списку учеников, положительно замиравших от чаяния грядущих зол. Я помню, как бедный наш товарищ Борис Лебедев, уже давно скончавшийся, так дрожал, что стучали металлические петли его парты. Вызывался один, другой, третий ученик. Поочередно они вставали, лепетали слова, судо-рожно пытались справиться с фразою, под страшным взором Кеимерлинга. и гибли, гибли, — получая единицы и нули. Как жестоко суров был он в отношении баллов, видно из такой справки: из 30 воспитанников V класса к концу учебного года 22 имели неудовлетворительные отметки по латыни и обречены были или оставаться на второй год. или держать осенью переэкзаменовку.

Но, разумеется, путем таких пытки и правежа Кеммерлинг терроризовал гимназистов и они, боясь его, с болью и ненавистью, усиленно го¬товились к страшным не только по впечатлениям, но и по реальному зна¬чению для судьбы гимназистов урокам латинского языка.

Талантливым и начитанным в русской словесности был преподаватель русской литературы Александр Дмитриевич Мохначе в, бывший позднее окружным инспектором С.-Петербургского учебного округа.

Высокого роста, с умным и смелым, часто насмешливым, по отношению к ученикам выражением лица и карих глаз, слегка коверкавший букву «Л»—он восхищал воспитанников своим мастерским чтением рус¬ских классиков. Он часто опаздывал на уроки, и не редко, предпочитая чтение хорошего автора слушанию плохих ответов, сдавался на наши просьбы и читал нам отрывки, то из Гоголя, то из Тургенева и других— вызывая восторженный смех класса, успокоенного чтением от опасения вызовов для ответов.

Важным предметом считалась математика. В младших классах арифметику преподавали очень хорошие преподаватели Белавин—грубоватый, но умный и справедливый, и П. П. Семенников, уже пожилой человек, очень вежливый, воспитанный, но насмешливый. В старших классах алгебру, ге¬ометрию, тригонометрию и физику мы проходили под руководством Вла¬димира Алексеевича Попова. Он тогда был человеком средних лет, скорее пожилым. Небольшого роста, с рыжеватыми волосами, расчесанными на две стороны, с пробором посереди, как носят старые женщины, с рыжеватою же бородкою и в очках, оправленных в золото, над несколько лоснив¬шимся, красноватым, толстым носом, он был человек порядка, педантически исполнявший все обязанности преподавательской должности,—всегда акку¬ратный, всегда в виц-фраке казенного синего цвета. Несколько сутулова¬тый, с серыми, как-то сухо и «формально» смотревшими глазами, слегка картавивший, он напоминал собою не то духовную особу—такие бывают викарные архиереи или иеромонахи-казначеи — не то пожилую особу женского пола. Гимназисты уверяли, что прическу его прилизывала корова сперва на одну, а потом на другую сторону,—а странная его походка—он шел, приседая на каждом шагу, точно на шарнирах,—вызвала весьма вер¬ное, по впечатлению, прозвище, присвоенное ему гимназистами: «Шило в . . . . »,— некоторой части тела. Вздрагивание при каждом шаге, дей-ствительно, вызывало представление о том, что какое-то острие при каждом шаге причиняло ему укол.

В. А. Попов вел преподавание весьма правильно и систематично. Урок посвящался объяснениям, затем задавалось «отсюда до сюда» пройти по учебнику и затем шло опрашивание учеников; кроме того были клас¬сные работы—решение задач—«ех tempore». Не имея ни огня, ни таланта он не мог увлечь и воспламенить, как Кесслер, или Геннинг, или Мохначев, но он понятно объяснял и настойчиво требовал. В его объяснениях было много шаблона, рутины и педантизма и слог его иногда был очень заба¬вен по витиеватости. Объясняя устройство батареи из элементов Лекланшэ, он чертил цепь их на классной доске и, по мере нанесения элементов на доску, повторял:—«уголь с углем, цинк с цинком, уголь с углем, цинк с цинком»… Не надо дополнять, что такие его однотонные декламации, при том, что он стоял спиною к классу, вызывали веселое настроение класса, хором повторявшего за ним в каданс упомянутые слова. Он сердился и прекращал черчение.

Объясняя какое то химическое явление, он употреблял такую пыш¬ную фразу: … «соединяется с телом белым, именуемым в общежитии мелом»… Легко себе представить, как увеселялись по этому случаю гимна¬зисты.

С воспитанниками он был очень вежлив, но сух и холоден. Над плохими учениками иронизировал. Когда, в средних классах, бывало, полу¬чавший плохой балл ученик начинал всхлипывать или иногда и лить слезы и молить его о пощаде, Попов постоянно цитировал фразу из церковного ирмоса: «Не рыдай ты, мене, мати, зряши во фобе дежаща».

Необычайным «Spectacle Gala» бывал день «демонстрации физических опытов». Из физического кабинета приносились разные приборы. Главный интерес традиционно вызывали электрическая машина, из которой через цепь воспитанников пробегала коловшая каждого искра, которая заста¬вляла прыгать бузинные шарики, а, особенно, «обыкновенный» и «воздуш¬ный» насосы. Для последнего заранее излавливалась сторожем жертва— крыса, а для первого приносилось ведро воды. В. А. Попов серьезнейшим образом отдавался объяснениям на приборах разных вопросов пройденного курса, а гимназисты полны были желаний самых школьнических. Воспи¬танники, «изучавшие» пневматический насос и губившие бесжалостно крысу, так «действовали», что Попов, опасаясь за целость прибора, взволнованно кричал: «Уопнет! Уопнет!» («Лопнет, лопнет»). Между тем компания, «изучавшая» пожарный насос, увлекалась до того, что скоро класс превращался в озеро, со стен текли ручьи и, по необходимости, среди крика, хохота, негодующих возгласов Попова, «демонстрация» кончалась за невозможностью стоять на залитом водою полу.

О других преподавателях особо интересного, или замечательного я ничего рассказать не могу: многие из них были добрые, хорошие люди.

Будучи с IV класса приходящим, я, как и братья мои, упомянутый выше Сергей и Георгий, окончивший курс в 1890 г. и скончавшийся в 1914 г., мало имели дела до воспитателей и воспоминание о них сохранилось у меня лишь как о фигурах людей в виц-мундирных фраках, как то беспомощно и мало¬результатно пытавшихся укрощать строптивых и мало подчинявшихся им гимназистов. Среди них и физическим, и духовным ростом особо возвышалась фигура до ныне здравствующего Николая Федоровича Арепьева, который, никогда не горячась и не суетясь, как другие, своим обликом и нравственным авторитетом умел внушить и почтение к себе, и сим¬патии.

Вспоминая гимназические свои годы, не могу не сказать двух слов о высшем учебном начальстве того времени. Министром народного просве-щения тогда был известный Иван Давыдович Делянов, впоследствии граф, статссекретарь, андреевский кавалер и проч. Хитрейший армянин, человек большой образованности, необычайно со всеми любезный, но полный скеп¬тицизма и порой цинизма. Маленького роста, с громадным, бананоподоб¬ным носом и почти совершенно лысою головою, отороченной лишь ма¬ленькою бахромкою волос, с черными, как чернослив, глазами, которые он, нет-нет, закрывал большими веками с черными, густыми ресницами,— он пленял многих простодушных людей своею доступностью: всем он все обещал, всех принимал отменно любезно, но, конечно, делал только тогда, когда это было легко, или нужно по его соображениям. На визитных своих карточках со своими важными титулами, он с легкостью неподражаемой писал для каждого просителя, совершенно неизвестного ему, неразборчи¬вым почерком какие-то каракули и с этим ничтожным багажем выпрова¬живал просителей, низко ему кланявшихся и горячо благодаривших. В его приемной, на Невском пр., в доме армянской церкви, была грифельная доска, на которой, он, для успокоения просителя и скорейшего его удаления, сам мелком быстро записывал фамилию, адрес, о чем просит, и немед¬ленно, по уходе обнадеженного и успокоенного просителя, быстро смахи¬вал свои иероглифы губкою с самым спокойным выражением лица. О его роли и значении в истории русского просвещения настоящего рассказа еще не имеется. Было ясно, что он был умен, хитер еще более, чем умен, что душа его в некоторых отношениях была душою азиатскою.

За годы прохождения мною курса гимназии (1880—1886) было два попечителя С.-Петербургского учебного округа—сенатор Ф. М. Дмитриев и генерал Новиков. Первый ростом напоминал Черномора из «Руслана и Людмилы», второй был большого роста и ходил в форме генерала генерального штаба с аксельбантами. Оба возмущали меня своею надутостью и страшно задевали наши сердца, преданные гимназии и преподавателям нашим, своею невежливостью и начальническим тоном с преподавателями: при входе в класс они не здоровались с ними, не подавали им руки и заставляли их стоять, когда сами сидели.

На выпускном экзамене мы должны были переводить Тита Ливия с латинского языка на русский a livre ouvert, т. е. без предварительной подготовки. Передо мною отвечал мой товарищ Н. Н. Безак. Когда его вызвали, попечитель Новиков спросил у директора, сидевшего с ним рядом: «Не сын ли это свиты генерала Безака. бывшего нижегородского губернатора?!. Получив утвердительный ответ, он, молча, слушал, как Безак, со¬вершенно не поняв выражения Ливия «Sub corona venire» («быть продаваемым под венком»—«быть продаваемым в рабство»), плел какую то фан¬тазию о том, что побежденные воины шли в победных венках. Никакие попытки Кесслера помочь ему не выводили его на путь спасения, так как он просто не знал данного выражения. Тогда Новиков совершенно неожи¬данно обратился к директору и громко сказал ему по латыни: «Hie discipulus nihil intelligit, tamen eum non turbabo». («Этот ученик ничего не смыслит, но я его смущать не буду»).

Помощник попечителя Михайлов был молчалив, а его облик напоминал медведя в виц-мундире со Станиславской звездой. Какая польза от него была просвещению, мы не знали.

Другой помощник попечителя после Михайлов — Л. И. Лаврентьев существенно разнился от своего предшественника лишь видом: он был худ и напоминал своею внешностью Дон-Кихота, но был небольшого роста. Сколько раз я его не видел в гимназии, он никогда ничего не изрекал.

Из воспитанников старших классов, бывших в гимназии в годы моего учения (1880-—1886), я сохранил живые воспоминания лишь о немногих.

Очень громка была слава «золотого пера», окружавшая Д. С. Мережковского, воспитанника LVI выпуска (1883 г.). Он был одним из немногих, почти единственный успевший вызвать полное одобрение А. Д. Мохначева. который верно и скоро оценил его литературное дарование.

Фигура Мережковского тоненькая, сухенькая, напоминавшая собою египетские рисунки, как и темный цвет лица, мало, изменились, и Мережковский двадцатых годов XX века очень похож на Мережковского восьмидесятых годов XIX века.

О большинстве моих товарищей в настоящее время я ничего не знаю; кое о ком имею скудные сведения.

Но все они, после всего пережитого, в дымке невозвратной дали чистой и доброй юности нашей, видятся мне еще более милыми и симпатич¬ными, чем казались вскоре после окончания курса.

В заключение—горячий привет и искренние благопожелания бывшей 3-й Гимназии. Да живет она долго и счастливо и да послужит еще родине источником истинного просвещения; да образует она в своих стенах честных русских граждан, людей высокого духа, мужей добра и разума, достойных лучших из почивших, немалочисленных, незабвенных, славных своих воспитанников.

Петроград. Борис Ордин.
Январь, 1923 г.

Далее >>
В начало

Опубликовал: Соколов Николай Алексеевич | Автор: Борис Ордин | слов 3990


Добавить комментарий