Я смотрю на старую семейную фотографию, сделанную в Ленинграде в 1934. На ней четыре поколения моих предков .Старшая дама с суровым лицом — моя прапрабабушка Матильда Шарлотта Зееланд. Ее муж Густав Христофорович Зейдель многие годы играл в оркестре Императорской русской оперы в Мариинском театре. У них было шестеро детей: пятеро мальчиков, которые стали музыкантами и настрой­щиками роялей, и девочка Мария.

Мария Густавовна Май, моя прабабушка, сидит слева от матери. Ей около пятидесяти, но она все еще красива. Она и ее муж Адольф Иванович Май, потом­ственный почетный гражданин Петербурга, жили в Павловске в своем доме у парка. У них была аптека. Муж исчез во время гражданской войны, и Мария одна вырастила сыновей. Это трое молодых мужчин во втором ряду.

В центре старший сын Марии Густавовны, Арнольд Май, техник-конструктор на мебельной фабрике. Справа — средний из братьев, мой дед Рейнгольд-Павел Май, агро­ном. Слева — младший, Бертольд Май, студент Консерватории. Он в отличие от темно­волосых братьев был огненно-рыж, и это ему я обязана рыжими волосами, неисто­щимой темой для дразнилок в школе и шуток в последующие годы моей жизни.

Две молодые женщины рядом с братьями — моя бабушка Тамара (с ниткой жемчуга) и ее сестра Бенита (в клетчатом платье) Коссетти, жены Рейнгольда и Арнольда. Они учились вместе с Маями в Петершуле, дружили. После школы де­вушки получили педагогическое образование. Арнольд женился на Бените, а Рей­нгольд — на Тамаре.

Мать Тамары и Бениты, моя прабабка Эмилия Петровна Коссетти, сидит спра­ва, положив на колено мягкую сильную руку. Эмилия, в девичестве Тукия, была финка, рано осиротела и воспитывалась при протестантской общине, закончила Повивальный институт и была акушеркой и массажисткой высшей квалифика­ции. Она была замужем за итальянцем статским советником Валентином Карло­вичем Коссетти. Он любил музыку, был знаком с Чайковским. Валентин рано умер, и через несколько лет Эмилия вышла замуж во второй раз за Павла Иванови­ча Неймана. Он сидит рядом с ней.

Пауль Нейман был из прибалтийских немцев. Прихожанин Петерхирхе на Невском проспекте, он и отдал падчериц в Петершуле. Он служил ледовым капитаном Петербургского порта, позже был капитаном парохода «Аргунь» Балтийского морского пароходства. На этом корабле Горький возвращался с Капри в СССР и во время морского путешествия иногда беседовал с ка­питаном.

Дед и бабушка держат на руках детей. Мальчик в кружевном воротничке — это двоюродный брат моего папы Павел, сын Арнольда и Бениты. А на руках у Павла Ивановича сидит мой дядя Рейнгольд, сын Рейнгольда и Тамары. Моего отца Валентина и его младшей сестры Ренаты на этой фотографии нет, они по­явятся на свет в 1935 и 1936.

Смотрю на семейную фотографию: красивые люди, добрые умные лица. Они жили дружно и весело, любили друзей, часто совершали прогулки, пешие и на велосипедах, зимой ходили на лыжах в Павловске. Все владели несколькими язы­ками, занимались музыкой. Рейнгольд любил петь арию князя Игоря: «О, дайте, дайте мне свободу.»

МолодеЖь активно работала в кружке при Петеркирхе. Между прочим, были они дружны с Михаилом Мудьюгиным, будущим архиепископом Вологодским и Великоустюжским, который тогда участвовал в лютеранском молодежном дви­жении. Все в семье были верующими, молились и помнили о Господе. Веру не демонстрировали, но и не скрывали. Когда в 1931 двоюродная сестра моего деда Эрна Генриховна, педагог, искала работу, для нее нашлось место воспитателя детской комнаты. Ее предупредили, что в обязанности воспитателя входит про­ведение антирелигиозной пропаганды среди родителей. «На это я ответила: «Я такую работу принять не могу, потому что я верующая». — «Если вы верующая, то вы вообще не можете работать воспитательницей. Своего ребенка вы можете воспитывать в религиозном духе, а наших советских детей не можете». — «Что же мне теперь делать?» — «Переквалифицироваться на другую работу»». Так ей при­шлось выучиться на бухгалтера.

Я думаю о том, что с ними уже случилось к 1934. Бенита успела отсидеть два года сначала на Соловках, а потом на строительстве Беломорканала. Об этой стройке Солженицын писал: «После конца рабочего дня на трассе остаются тру­пы. Снег запорашивает их лица. Кто-то скорчился под опрокинутой тачкой, спря­тал руки в рукава и так замерз… Ночью едут сани и собирают их. Возчики бросают трупы на сани с деревянным стуком. А летом от неприбранных вовремя трупов — уже кости, они вместе с галькой попадают в бетономешалку».

В 1933 пролетарский писатель Горький, которого отчим з/к Коссетти вез с Капри, выступил инициатором поездки 120 писателей и художников на Беломор­канал. Результатом экскурсии стала книга «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина». Она вышла в 1934 к XVII съезду партии. Мастера культуры в едином порыве воспевали грандиозность строительства и «оздоравливающий эффект труда». Писатель Л.В. Никулин единым порывом не ограничился и направил това­рищу Ягоде письмо: «Высшая человечность и гуманность сделана Вами — первым строителем ББК. Она заключается в прекрасной работе над исправлением чело­века. Любая иная человечность и гуманность является ложью». Писатель Л.В. Ни­кулин умер в 1967. Не знаю, была ли счастливой его долгая жизнь, но в любом случае ему довелось увидеть первый снег, цветущие деревья и осенние листья на тридцать три раза больше, чем тем, кого уничтожали с его не молчаливого, а ясно выраженного одобрения и согласия.

Тамара тоже испытала высшую человечность в ссылке под Иркутском. Туда приехал к ней Рейнгольд-Павел, там они поженились и родили первого сына. Так что семья на фотографии к 1934 уже познала немало бедствий, но самое страш­ное ожидало их впереди.

Ночью 9 декабря 1937 в квартире 131 Толстовского дома на Фонтанке, где жили Нейманы и Маи, раздался звонок. Пауля Неймана арестовали. Уходя, он успел сказать жене: «Миля, я ни в чем не виноват». Наутро Эмилия Петровна по­шла о нем разузнавать. Как и все, она отправилась на Шпалерную, 25 к зданию бывшей царской тюрьмы, где находился Дом предварительного заключения (ДПЗ). В народе это расшифровывали «Домой Пойти Забудь», и в нашем случае эта грус­тная шутка оказалась правдой.

Вокруг Шпалерки стояла длинная мрачная очередь. Отстояв много часов, Эмилия Петровна оказалась перед окошком, сказала имя мужа. «А вы кто?» — спросило окошко. Она назвала себя. «Подождите». Окошко захлопнулось. Когда оно открылось вновь, ей было выдано предписание в течение 24 часов покинуть Ленинград и выехать к месту ссылки в город Бирск.

Было решено, что Бенита и все четверо малышей поедут вместе с бабушкой. Они собрали вещи, в основном детское и книги, и уехали. Провожая их на вокза­ле, Арнольд обещал жене вскоре приехать к ним.

Павла Неймана расстреляли 4 февраля 1938, а на следующий день была арес­тована моя бабушка. Тамара Коссетти работала тогда воспитателем в детском саду. В перечень игр, формирующих личность пролетарского ребенка, входило построение Кремля из кубиков. Деток водили вокруг, изображая демонстрацию. На кубичный Кремль следовало водрузить портрет отца народов. Все было сдела­но, но во время игрушечной демонстрации кто-то из малышей задел сооружение, и оно рассыпалось. Портрет вождя свалился на пол. Тамара быстро все восстано­вила, но в советских гражданах к тому времени уже была воспитана бдитель­ность, и вывести на чистую воду замаскировавшегося врага им ничего не стоило. Был написан донос. Разрушительница Кремля и ниспровергательница отца наро­дов оказалась в лагере. Ее осудили по 58 статье, обвинив в подготовке шпионс­кой диверсии на аэродроме (воспитательницу детсада, мать троих малых детей). Бабушке дали пять лет. Поскольку они истекали в 1943, то кто ж выпустит в военное время участницу шпионской организации? Бабушка просидела в лагерях до 1948, после чего ее отправили в ссылку, которую она должна была отбывать в совхозе НКВД под Новосибирском. По дороге в Сибирь она виделась с детьми. Так что моему отцу довелось видеть мать до трехлетнего возраста, а потом один раз подростком четверть часа на пристани. Мать тогда купила им, ему и Ренате, по огромному помидору. Они стояли за какой-то поленницей, держали в руках эти помидоры и не знали, о чем говорить.

Бабушка умерла в совхозе НКВД на станции Кусикеево 22 июля 1952. Ей не исполнилось сорока пяти лет, так что я сейчас старше ее.

После ареста Тамары Валентиновны ее муж, мой дед Рейнгольд-Павел, пошел за нее хлопотать и тоже был взят. Это было 7 марта. Ему, агроному, инкриминиро­вали контрреволюционную деятельность и создание шпионской сети, работаю­щей на фашистскую Германию. Расстрельный приговор был вынесен ему 13 мар­та. Он погиб в возрасте 29 лет. В свидетельстве о смерти, которое было выдано в 1962, сказано, что умер он в 1942 от гангрены легкого. Правду мы узнали только из справки, выданной Прокуратурой в 2006, да и то там даты расстрела нет, толь­ко дата приговора. Такая же ложь была в отношении сотен тысяч людей. Видимо, было указание властей не говорить о расстрелах. В свидетельстве о смерти Ар­нольда Адольфовича Мая сказано, что умер он 6 сентября 1942 от гнойного плеврита. На самом деле он тоже был приговорен к расстрелу по статье 58-6 постановлением от 28 августа 1938. Третий из братьев, Бертольд, к этому време­ни умер от воспаления легких, иначе ему тоже было бы не миновать гибели. В том же 1938 были расстреляны Марта Генриховна Май, их двоюродная сестра, орга­нистка в Петеркирхе, их дядя Эрнест Густавович Зейдель, который работал на­стройщиком на Ленинградском радио.

Сколько я понимаю, в 1938 была уничтожена, арестована или выслана боль­шая часть петербургских немцев. Подверглась разгрому Петеркирхе, последняя оставшаяся в городе лютеранская церковь. Осенью 1937 были арестованы пастор Пауль Райхерт, который служил в Петеркирхе с 1933, и его сын Бруно Райхерт. Пауля Райхерта расстреляли 3 января 1938. Церковь на Невском была закрыта 24 декабря 1937, в Сочельник. По-видимому, советские деятели испытали особую радость оттого, что верующие, которые пришли на рождественское богослуже­ние, оказались перед закрытыми дверями. Членов церковного совета заставили написать заявление в райсовет об отказе использовать храм из-за отсутствия пастора. 20 февраля 1938 церковная утварь и ключи от церкви были переданы властям. Формальное решение о закрытии церкви Ленинградский облисполком принял 2 августа 1938.

Наши ссыльные узнали об арестах родственников от Бенитиной школьной подруги Адельгейд Германовны Грепер, которая сохраняла связь с нашей семьей до самой своей смерти. Кстати сказать, именно бабушка Ада после того, как не осталось на свободе мужчин, исполняла обязанности пастора во время тайных лютеранских богослужений на частной квартире. Так вот, Ада отправила в Бирск посылочку. Там были конфеты. Почему-то Бените захотелось развернуть конфет­ки. В одной из них под фантиком оказалось маленькое письмо. Бенита прочла его и поняла, что теперь от нее зависит будущее детей.

Она работала учителем русского и немецкого языка в местной школе. Жили трудно. Летом выручал огород. Зимой на скромную учительскую зарплату надо было прокормить шесть человек. Однажды ей предложили мешок муки в об­мен на пальто, приглянувшееся кому-то из местных жителей. Она согласилась и потом всю суровую башкирскую зиму проходила в пиджачке. От холода тело ее покрылось фурункулами. Вечером, когда мать смазывала ей раны, она плакала, а наутро снова шла на работу. Зато из муки можно было делать болтушку и кормить детей. Иногда соседи из милости предлагали ей картофельные очист­ки. Она благодарила, приносила их домой и готовила оладьи. После того как в 1943 умерла Эмилия Петровна, Бенита со всем управлялась одна. В том же 1943 умерла и вторая моя прабабка по отцу Мария Густавовна. В начале войны она уехала в Ярославскую область, голодала. В последнем письме своем она выра­жает желание пробраться в Бирск к родным и говорит: «Господь не оставлял меня».

Бените удалось сохранить всех четверых детей. А еще ей удалось быть хоро­шим учителем. Она никогда не отказывала ученикам в дополнительных занятиях, как и Эмилия Петровна никогда не отказывала крестьянам в медицинской помо­щи, пока уполномоченный не запретил ей, врагу народа, лечить людей. Одна из учениц Бениты Валентиновны до сих пор вспоминает, как приходила к ней за книгами. Брала Диккенса, Теккерея, Стендаля, связывала стопку книг бечевкой и, счастливая, шла домой. Через некоторое время возвращала прочитанное, говори­ла с учительницей, брала другие книги.

Бенита значит «благословенная». Думала ли она об этом, когда мерзла, голо­дала, кашляла кровью в платок, отвернувшись к доске? Она умерла от туберкуле­за 3 августа 1952, через двенадцать дней после своей сестры.

Смотрю на старую семейную фотографию: трое расстреляны, трое прошли через аресты, лагеря, ссылки. У меня не было деда, я не знала своих бабушек по отцу. У меня нет могил, куда можно принести цветы. У меня нет родового гнезда: после арестов, которые были так давно, там живут совсем другие люди. У меня есть страх и ужас, который претерпели мои ближайшие кровные родственники, когда их расстреливали, заключали в лагеря, изгоняли из родного города. У меня есть любовь к ним, умершим такими молодыми. У меня есть память о них, и не только о них: страдания нашей семьи — это только капля в море страданий наро­да, который уничтожал сам себя.

Мне говорят: «Ты можешь думать и говорить о чем-нибудь другом?» Конеч­но, могу. И все мы можем не думать, не говорить, не вспоминать, не каяться. Но не надо тогда удивляться, что во дворах того самого толстовского дома, где жила моя семья, сейчас сломан фонтан и валяется мусор и окурки. И не надо жаловаться, когда мы слышим смачный мат на аллеях Павловского парка. Мы сами выбираем это, когда ради собственного покоя отказываемся от осмысления своей истории.

Однажды в начале перестройки отец Александр Мень сказал важные слова, я их хорошо запомнила: не стоит удивляться тому, что мы живем так бедно и скудно, скорее было бы удивительно процветание народа, не испытывающего раскаяния и не стыдящегося такого прошлого. Отец сказал эти слова двадцать лет назад. Может быть, пришла пора нам их услышать?

Немцы, которым суждено было быть народом палачей, провели радикаль­ную денацификацию. Евреи, которым суждено было быть народом жертв, пост­роили Яд-Вашем, огромный мемориал с государственным архивом и исследова­тельским институтом. Мы, народ палачей и жертв, не сделали ни того, ни другого, тогда как нам давно уже настоятельно необходимо и то, и другое. Мы все время пытаемся сотворить миф о своем великом историческом прошлом и триумфаль­но въехать в прекрасное будущее. У нас ничего не получается. Это не только печально, но и опасно, потому что, как справедливо сказал Камю, «микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает, он может десятилетиями спать где- нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, он терпеливо ждет своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах и, возможно, при­дет на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и пошлет их околевать на улицы счастливого города».

Что мы с тобой, дорогой читатель, сделали для того, чтобы страшный день не наступил?

Далее >>
В начало