Откомандировали нас, троих моряков срочной службы, на буксир вспомогательного флота. Вспомогательные суда обеспечивают различные нужды боевых кораблей и мест их базирования. Их флаг представляет собой синее полотнище с изображением военно-морского флага в верхнем углу, но самое для нас важное – служат на этих судах гражданские вольно-наёмные экипажи. Для нас это был глоток свободы – на короткое время мы, хоть и одетые в форму, попали на «гражданку» – без распорядка, субординации и недрёманного ока сверху. Не служившим понять трудно, но поверьте на слово: это счастье.

Буксиру нашему вменялось в обязанность отбуксировать в заданную точку Гданьского залива щит для учебных стрельб кораблей Балтфлота и поставить его на бочки. Щит, если кто не знает, это сварной понтон с мачтами, а на мачтах – уголковые отражатели, дающие на экранах радаров отчётливый импульс, а бочки – они бочки и есть, то есть бочковидные красно-жёлтые поплавки, цепью соединённые с мёртвым якорем, бетонным кубом, затопленным в нужном месте. На таких бочках на Неве стоят боевые корабли во время военных парадов. Именно для того, чтобы прыгнуть с низкого юта буксира на колыхающуюся бочку и соединить скобой огон швартового троса щита с обухом на бочке, нас и послали на буксир. Ну, и отсоединить после окончания учений. Гражданские и не очень молодые моряки буксира не обязаны были заниматься этой эквилибристикой да и, видимо, не хотели, а нам радость: пятиминутное приключение и двое суток свободы. Пока наш тихоход целый день шлёпал до места, я наблюдал, как пожилой мужичок, не помню, кто он был по должности, кажется боцман, ловил на удочку треску. Стоя на шкафуте – так удобнее, потому что можно опираться на леер, – он стравливал с катушки коротенькой удочки метров сорок лески, на конце которой был мощный крючок-тройник с массивным грузилом, а над тройником ярко-красная шёлковая бабочка – вот и вся снасть. Рыболов подёргивал удочку с интервалом секунд пять, пока не чувствовал нагрузку на леске. Тогда он осторожно сматывал катушку, подводил рыбу к поверхности воды и перемещался на низкую палубу юта, где не было леерного ограждения. Там он садился на корточки и вылавливал рыбину сачком. Так на моих глазах он вытащил трёх или четырёх здоровенных, блестящих, леопардовых тресочин не менее метра длиной, с огромной, чуть не в четверть туловища, головой. Ни одна рыбина не заглотила крючка – всем он впился в щёку, губу или под жабры при очередном рывке рыболова. Не помню, что они сделали с рыбой и был ли на буксире холодильник, но из всех рыб немедленно была извлечена и зажарена на огромной сковороде печень, которой мы все, четверо членов экипажа и трое матросов-срочников, наелись досыта. Безумно вкусная еда! А потом спустился вечер, и началось самое интересное.

К нам в тесную шхеру, которую и каютой трудно назвать, пришёл капитан буксира, крепкий парень лет сорока, и сказал:

– Ребята! Приказать я вам не могу, но прошу: помогите! У нас кочегар заболел. Кто-нибудь из вас не согласится ночь постоять в кочегарке?

Молчание было ему ответом. Трудно заставить матроса работать сверх его обязанностей, а уж ночью, при постоянном на военной службе дефиците сна, вообще вряд ли возможно. Двое моих товарищей ушли в себя и окуклились. Но я с детства был озадачен строкой из песни «Товарищ, я вахту не в силах стоять, сказал кочегар кочегару…» Любопытство быстро победило спайку лени и солидарности. Я согласился.

Тут надо сделать отступление. С середины пятидесятых годов паровые буксиры оснащались установкой для жидкого топлива, а вскоре после этого  пароходы перестали строить вообще. Наш буксир с тройной угольной топкой был очень старым, возможно даже довоенным. Мы, родившиеся в середине двадцатого века, застали самый конец паровой эпохи, а следующее поколение могло составить представление о ней только по паровозику Ленина на Финляндском вокзале или по иллюстрациям к «Анне Карениной». Когда мне было лет двенадцать, мне посчастливилось путешествовать по Днепру от Канева до Каховки на колёсных ещё пароходах с группой туристического кружка ленинградского дврца пионеров. На каждой почти пристани мы сходили на берег и отправлялись на ознакомительную экскурсию, а потом продолжали путь на следующем пароходе. Запомнились названия трёх: «Алексей Толстой», «Долорес Ибарури» и «Вячеслав Шишков». Нескладная калоша снаружи, внутри колёсный пароход был весьма комфортабелен. На каждом корабле на переборке кают-компании имелся наборный из разных пород дерева портрет деятеля, давшего имя судну, что меня тогда восхищало, но что поразило на всю жизнь – это работа огромной паровой машины. Все или почти все знают, как устроен двигатель внутреннего сгорания, но знание это умозрительное: движение его частей с непредставимыми скоростями в тысячи тактов в минуту происходит в закрытом блоке, увидеть его невозможно. Этакая вещь в себе: едет автомобиль, под капотом, люди бают, какие-то цилиндры крутятся, а так ли это – поди проверь… Иное дело судовая паровая машина. Я мог часами наблюдать за неторопливым, размеренным и неотвратимым движением гигантских шатунов и кривошипов, полированных и блестящих под тонким слоем машинного масла. Однажды, лет через пять, в десятом классе, я стоял в пустом школьном коридоре и вспоминал кривошипы, глядя на удаляющуюся фигуру учительницы русского языка Ирины Константиновны. Её мощные молодые упругие ягодицы под обтягивающим платьем двигались вверх-вниз с неукротимой энергией.

Но вернёмся к нашим баранам, к топкам то есть. Их, как сказано, на буксире было три. Питались они углём силезия, а уголь силезия, господа, это вам не антрацит. Он скорее серый, чем чёрный, и сильно шлакуется, а расплавленный шлак забивает колосники. Поэтому цикл работ начинается с «понедельника», а «понедельник» – это совсем не день недели, а толстенный и тяжеленный лом метра два с лишним длиной. Короче нельзя: к раскалённой топке ближе не подойти, а толщина и тяжесть нужны, чтобы разбивать расплывшийся по колосникам шлак. После того, как поорудовал «понедельником», очень хочется отдохнуть, но даже мысли такой допустить нельзя: надо срочно брать в руки скребок и выгребать шлак из топки, а когда выгреб, ставь скребок к стенке, бери лопату и забрасывай полную топку угля. И далее, без перерыва, то же самое со второй топкой – «понедельник», скребок, лопата, потом с третьей. Над средней топкой установлен монометр, на его стекле чёрточка красной туши.

– Твоя задача, – объяснил капитан – не допустить падения стрелки монометра ниже красной черты. Когда наполнишь три топки, можешь подняться на палубу отдохнуть, но смотри на трубу! Как пошёл белый дым – давление начало падать. Пора!

Посидеть на палубе, утирая пот, отдуваясь и глядя на трубу, удавалось минут по пять, не более, и бегом вниз – «понедельник» – скребок – лопата, «понедельник» – скребок – лопата – и жар, нестерпимый жар из раскалённого зева топки. И так всю ночь. Много мне пришлось перепробовать работ в жизни, но тяжелее той ночи не припомню. Возможно, с непривычки. Но как я понимал кочегара из песни, того, что на палубу вышел, а сознанья уж нет!

Зато утром я принял душ – тоже немалая роскошь для матроса – и поговорил с капитаном. Он поблагодарил меня и спросил:

– Знаешь, сколько у нас получает кочегар?

Я не знал.

– Семьдесят рублей в месяц. Поэтому кочегары у нас все стройные и подтянутые.

Шёл тысяча девятьсот семьдесят третий год.