Род Грековых

 

Сергей Александрович Греков

У меня уже давно возникала мысль, что в такой разветвленной, довольно большой семье полезно было бы вести что-то вроде летописи, которая, вероятно, заинтересует последующие поколения. Если эти поколения последуют… Начинаю записки почти одновременно со сменой тысячелетия — на дворе 2000-й год.

Жаль, что ничего не записал наш отец, обладавший прекрасной памятью до самой смерти (умер в возрасте более 91 года), но многое он рассказывал. Что вспомню — запишу. Надеюсь, что остальные современные родичи дополнят семейную биографию по своим ветвям нашего генеалогического древа. Автором будет семья, даже можно сказать — род, Род Грековых.

Обрисую схематически замысел структуры, принципы изложения. О литературном качестве речь не идет. Главное — факты.

Часть 1. Незабываемые.

Перечисление предков, их характеристики из того, что мне известно и с моей точки зрения, которая, конечно, небесспорна.

Часть 2. Незабываемое.

Мои личные воспоминания (как же без них!), пересказ наиболее запомнившихся эпизодов, услышанных от родителей и родных. Придерживаться хронологии специально не буду, но это само получится.

Без строгой привязки к тексту — фотографии, копии документов, письма.

СОДЕРЖАНИЕ

Часть 1. Незабываемые

1.1. Корни семьи Грековых

1.2. Феодора

1.3. Николай

1.4. Александр

1.5. Константин 

1.6. Афанасий 

1.7. Антон

1.8. Андрей

1.9. Федор

1.10. Маневы

1.11. Сыновья Маневы 

Часть 2. Незабываемое

2.1. И детство, и юность

2.2. В новой стране 

2.3. Война

2.4. Возвращение

2.5. Хождение в студенты

2.6. Решительный шаг, оказавшийся верным

2.7. Служба

2.8. Пора на заслуженный… 

Часть 1. Незабываемые

1.1. Корни семьи Грековых

Вся семья Ильи Ивановича Грекова, нашего дедушки по отцовской линии. Стоят: Афанасий, Александр (мой отец), Константин. Сидят: Феодора (единственная дочь), бабушка, дедушка, Николай (старший сын). Внизу: Антон (на маленькой скамеечке), лежат: Андрей, Федор (младший сын). В доме по Болградской ул., 30. Cнимок 1910 г.

Записки конца не имеют, надеюсь на их продолжение потомками. В общем, как говорили мудрые латиняне: «Faci quod potui faciant meloria potentes» (Сделал, как мог; можешь лучше — сделай!).

Наконец, не могу не отметить, что эти записки создавались с помощью моего родного брата, Николая, который не только корректировал некоторые события и даты, но и полностью содействовал в издании этих записок. Выражаю ему свою признательность за содействие и соавторство. Помогли и мои двоюродные братья — Эдик и Ильюша. Их уточнения и иллюстрации серьезно улучшили и обогатили изложенное. Всем огромная благодарность!

В свое время мой отец — Александр Ильич — раскопал в каких-то архивах сведения о том, что его прадед звался Николи КАРАЯНИОГЛО (≈ 1790 г. р.). Он появился в Бессарабии из окрестностей Ямбола (куда, по преданию, попал из Салоник).

Караяниогло звучит по-турецки. Вероятно, так он именовался турецкими властями, от которых бежал. Однако точно известно, что прапрадед был православным. Корень «яни» — это греческий «Иван», «кара» — по-турецки «черный». У болгар есть фамилии Караиванский, Карапетров и т. п. Суффикс «огло» переводится как «сын». Есть болгарские фамилии Кадиогло (сын судьи), Хаджиогло (сын паломника) и другие.

Таким образом, можно предположить, что в глубине восемнадцатого века таится наш православный предок, наш прапрапрадед, отец Николи — грек Караянис из Салоник. Это неудивительно при этническом и языковом составе южного угла Балканского полуострова, где на стыке границ трех государств болгары, греки, турки столетиями жили (и сейчас живут) вперемешку, а турецкая власть существовала более 500 лет.

Поселился Николи в пределах нынешнего города Болград примерно в 1810 году в микрорайоне «Ямболска махла» и от соседей получил прозвище Грекоза (или Грекоз).

Вероятно, фамилия «Греков» возникла в результате переписи болгарских беженцев-колонистов, проведенной русскими властями в Бессарабии в 1812 году. Переписчики записали со слов соседей отсутствующего на тот момент соседа созвучную русскую фамилию. Больше никаких сведений о Николае Грекове нет.

Единственная фотография Ивана и его жены Параскевы.
Стоят дочери Евдокия (слева) и Мария,
внизу внучка (Феодора). 1898-1900гг.

Его сын, Иван Николаевич Греков, 1831 года рождения, занимался сельским хозяйством, как и большинство жителей Бессарабии того времени. Но известно точно, что в Крымскую кампанию (1853–1854) он был мобилизован со своей лошадью и телегой для обеспечения перевозок, необходимых на фронте. По окончании боевых действий возвратился домой с наградой — 50 рублей! Предлагали выбор — серебряная медаль или 50 рублей. Прадед по-хозяйски выбрал деньги и на них купил пять десятин земли в урочище Бужорка в 2–3 километрах от северной части городка Рени.

Он обосновался в городе Болграде, который в начале ХIХ века возник и интенсивно развивался по единому плану бессарабского наместника — генерала Инзова. Город был основан по высочайшему указу в качестве центра болгар-переселенцев, спасавшихся от турецкого ига. Усадьба прадеда располагалась на Инзовской улице, недалеко от современного базара.

В какое-то время своей жизни, вероятнее всего, после возвращения с Крымской кампании, Иван служил в городской управе. У него была малопонятная по названию и дословно неизвестная, но очень четкая по исполнению должность: курьер, рассыльный, доверенный по всевозможным поручениям. В его обязанности входили: передача служебной информации, вызов в управу, получение сведений о жителях и т.п. Благодаря этому он хорошо знал информацию о жителях всего города, пусть небольшого, но именно всего — фамилии, имена, состав семьи, родственники, владения (земля, строения, скот и пр.). Практически это был ходячий «паспортный стол», если не больше. В нем соединились и функции тогдашнего «узла связи» при отсутствии телефона и зачаточном состоянии почтовой службы. По убеждению внуков (наших дядек), дед Иван, будучи безграмотным, оказался на самом деле незаменимым человеком в управе: он все знал на память!

У Ивана и его жены Параскевы родилось шестеро детей: Прасковия, Илья, Симеон, Александра, Евдокия и Мария. В этой семье произошла трагическая нелепость: Иван по ошибке застрелил жену из берданки, когда она возилась на винограднике, — он решил, что это воры, и пальнул для острастки. И попал! Дело было совершенно ясное, и никаких «репрессий» не последовало.

Илья Иванович Греков. 1927 г.

Рени. Дом Ильи Ивановича на Болградской ул. 1955 г.

Илья Иванович Греков (1862–1942), мой дед, которого я хорошо помню, переехал из Болграда в Рени в 1886 году. В Болграде он начинал подмастерьем у сапожника, но поскольку по натуре был человеком очень предприимчивым, бросил это занятие и основал собственное дело. Унаследовав уже 15-16 десятин земли, обрабатывал ее, затем сдавал в аренду. Организовал артель по заготовке камыша в дунайских плавнях для продажи на топливо и использования в качестве кровельного материала. Построил дом, а напротив дома, через улицу, и печь для обжига кирпича. Дом стоял (и сейчас стоит) у подножия глиняного холма, на стыке Болградской улицы и тропы на ренийское городское кладбище. За многие годы холм был срыт до горизонтального уровня на протяжении десятков метров, так что образовался обширный внутренний двор, обрамленный в глубине глиняными обрывистыми стенами. Дед продавал кирпич, достраивал дом по мере увеличения семьи; приторговывал виноградом, вином. В 1914 году торговлю бросил, но к дому пристроил помещение, в котором открыл шинок. С приятелем-мельником на паях купили небольшую механическую мельницу.

Эти «предприятия» кормили многочисленную семью: жена Ната (наша бабушка) — Анастасия Пантелеймоновна — родила пятнадцать детей. Правда, семеро умерли еще младенцами: Александр, Степан, Христофор, Иван, Григорий, Екатерина, Елизавета). Обвенчались Илья с Анастасией еще в Болграде, до переезда в Рени, 1 ноября 1884 года.Произошел довольно курьезный случай в 1927 или 1929 году, когда наш край был «под румыном»: к деду пришла полиция, чтобы арестовать уклоняющихся от воинской повинности Степана и Христофора Грековых. Дедушка в какой-то момент был в полном недоумении, но потом вспомнил, что забыл в свое время зарегистрировать смерть близнецов, которые умерли: один в возрасте трех недель, другой — месяца, а рождение-то зарегистрировано было…

Илья Иванович Греков. 1939 г.

По моим воспоминаниям, дед был немногословным, довольно суровым стариканом. Небольшого роста, полный, даже грузный, всегда с бастоном (тростью), неторопливо, даже тяжело передвигался — у него была грыжа. Но в более раннем возрасте отличался недюжинной силой, не соответствующей его «габаритам». Как рассказывали старшие дядьки, однажды в его шинке возникла пьяная драка, в которой участвовали человек 15–20. Дед схватил двоих крайних и ими вытолкал всех остальных на улицу — посыпались, как из мешка! А грыжу заполучил, когда при какой-то острой необходимости один поднял жернов. Мне трудно сказать, сколько в нем пудов, но эта каменюка была диаметром почти полтора метра и толщиной не менее 40 сантиметров! Такой жернов размещался долгие годы перед крыльцом грековского дома в качестве скамейки, на которой дед сиживал по вечерам, иногда с газетой, и к нему «на прием» приходили со всей магалы (магала — в Рени — окраина, населенная преимущественно русскими и украинцами) за советами, консультациями по разным проблемам. Очень был авторитетным бате Илие! Он и впрямь был от природы и по житейскому опыту мудр, хотя все его образование — «Ямболовский университет», да еще и незаконченный. Так называли двухклассную церковно-приходскую школу (находилась эта школа на Ямболовской улице города Болграда). Выгнали его из «университета» из первого же класса за то, что во время урока он на спор взялся прокатить на закорках своего одноклассника «от церкви до церкви» — метров 600–00. Но на беду попались они на глаза не то батюшке, не то дьякону… Хотя и при этом «незаконченном» читал, писал, разговаривал на трех языках: русском, румынском при родном болгарском; неплохо изъяснялся и на гагаузском (турецком).Зато все его дети образование получили неплохое: как минимум, реальное училище, а четверо — высшее.

До «взрослых» лет и до глубокой старости дожили семеро сыновей и одна дочь. Прожили они от 72 до 91 года, кроме самого старшего сына, Николая, убитого в возрасте 34 лет. Вот они: Феодора (1890 – 974), Николай (1892 – 926), Александр (1894 – 1985), Константин (1896 – 1968), Афанасий (1898 – 1981), Антон (1900– 1977), Андрей (1901–1992), Федор (1903 – 1991). Если попытаться дать общую характеристику всех дядек, то можно увидеть много одинаковых черт. При этом, естественно, каждый индивидуален.Внешне все они не красавцы, но и не без обаяния и привлекательности. Черноволосые, бровастые, кареглазые (кроме Афанасия — у него глаза были серые, в отца). Выше среднего роста были Николай и Константин, за ними Андрей и Федор (примерно 1,72 – 1,74 м), Афанасий, Антон — до 1,70 метра, Александр — 1,65 или даже меньше. Телосложения далеко не античного, но держались ровно, прямо и были довольно крепкими и выносливыми.

По характеру — общительные, с хорошим чувством юмора, не жадные, но с умеренной долей болгарской (крестьянской?) бережливости, которую можно принять за скаредность — эта черта у них была разной степени. К детям своим и племянникам относились одинаково строго, но эта строгость как бы напускная, вынужденная из педагогических соображений, а также в результате испытания на своей шкуре строгостей своего отца, который был к сыновьям очень крут даже на моей памяти.У всех были если не «золотые», то умелые руки; у всех склонность к механике и не только. Все, кроме Афанасия, носили усы, а густые черные шевелюры сохранились до глубокой старости. Поседели довольно рано (годам к 40–50) Афанасий и Андрей, остальные же «неохотно» седели к более преклонным годам.
Болезни к ним тоже пришли в очень зрелые годы, уже перед концом.У четверых — Александра, Афанасия, Антона и Федора — по два сына; у Андрея — дочь и сын, у Николая только дочь, а Константин потомства не имел.

1.2. Феодора 

С братом Александром и теткой Иванной. 1912 г.

Единственная дочь, причем рожденная в паре с мальчиком, который почти сразу умер. По какой-то биологической причине разнополые двойняшки редко выживали оба. Когда была молодой, только что окончившей гимназию девицей, за ней ухаживал какой-то парень с магалы; отец — дед Илья, увидев в своем дворе незнакомого мужчину, спросил жену, что это за человек? На что бабушка мягко дала понять дедушке, мол, это дочкин кавалер зашел. Дед внезапно сердито буркнул: «Чтоб я этого бугая больше не видел!» Тогда дети были послушны, а некоторые родители излишне жестоки. Этот случай, видимо, стал одной из причин одиночества Феодоры…

Всю свою жизнь после окончания гимназии тетя Дора учительствовала, закончив в Симферополе заочно пединститут. Работала в Сарабузе (Крым) с 1915 по 1941 год, а с 1944-го (после освобождения Бессарабии) по 1960-й — в Рени. В последние годы преподавала географию.Характер у нее был строгий, даже суровый (в отца), возможно, и поэтому не создала семью. Довольно продолжительное время пестовала племянников, сыновей своего брата Афанасия, который примерно в те же годы тоже жил и работал в Крыму.

В 1942 году, получив известие о смерти отца, Феодора и Афанасий вернулись в Рени насовсем. Несколько лет она прожила в родительском доме при ослепшей от катаракты матери, вместе с женой брата Федора Еленой (тетей Ленцей) и ее двумя сыновьями, с Афанасием, его последней женой и ее двумя детьми. Затем в феврале 1946 года в этот же дом возвратились из эвакуации мои родители со мной, летом того же года — брат Андрей с новой женой и ее дочкой. Постепенно все расселились по своим хатам; бабушка в 1950 году умерла, и тетка осталась совершенно одна, имея иногда соседей-квартирантов. Уже к концу 60-х, серьезно страдая от болезни Альцгеймера, тетя Дора была определена в специнтернат для престарелых жителей области. Там и умерла в возрасте 84-х лет.

1.3. Николай

Николай - студент сельхозинститута. 1912-1914 гг.

Самый старший из сыновей и самый видный. Рослый, широкоплечий, немного сутуловатый, физически очень сильный мужчина. Рассказывали, что как-то на спор поднял на плечи пару колес железнодорожного вагона и пронес десяток шагов.

После гимназии учился на агрономическом курсе Херсонского сельскохозяйственного училища, стал огрономом. С началом войны в 1914 год призван (или пошел добровольно?) в армию.Был направлен в школу прапорщиков Одесского артучилища. Там также ходили легенды о его силе. Для поднятия, переноса или поворота орудийного лафета полагалось не менее четырех солдат расчета — Николай делал это один… Воевал. Дослужился до поручика. После распада фронта, как и многие царские офицеры, в 1921 году из Крыма через Турцию перебрался в Болгарию, где жил и работал его дядя Симеон — младший брат отца, Ильи Ивановича.

К сожалению, сведений о тех периодах его жизни (война, революция, Гражданская война, эмиграция) сведений почти нет у нашего поколения — мало мы интересовались всем этим по молодости…

Жизнь Николая кончилась трагически в 1926 году. По сообщению дяди Симеона, Николай перешел дорогу болгарским цыганам, которые хотели всучить одному покупателю бракованную лошадь; дядя вмешался и указал покупателю на это. За срыв сделки жулики подстерегли Николая на постоялом дворе, где он остановился, напали вчетвером, но, получив достойный отпор, пустили в ход безмен. (весы, состоящие из железного рычага, на одном конце которого противовес, на другой конец подвешивали груз; рычаг перемещался по кольцу до положения равновесия, на рычаге — насечки, соответствующие количеству фунтов). Его убили, затем повесили в его же комнате на полотенце. В сговоре с хозяином двора и с деревенским старостой состряпали протокол о самоубийстве: «В пьяном виде учинил дебош и из самолюбия повесился». Хотя следствие и установило истину, для Николая это было уже безразлично…

Жена его, Люба, овдовев, осталась жить в Софии с дочкой Наталией, которой было год-полтора. В настоящее время у Наталии с мужем Георгием Дековым дочь Лариса, примерно 1955 – 1957 года рождения (сведения довольно старые).

1.4. Александр 

Александр. Последний год в гимназии. 1913 г.

С детства он считался всезнайкой. Был примерным учеником в гимназии, увлекался чтением книг по самым разнообразным темам, обладал прекрасной памятью. Когда кто-то из братьев спрашивал о чем-нибудь отца или мать, те говорили: «Питай Сашкото», т. е. «Спроси у Сашки» — в семье родной язык был болгарский. Его жизненный путь лучше всего изложить по довольно подробной автобиографии, написанной году в 1972 или 1973 при оформлении документов для поездки в Болгарию.

Кое-где позволю себе вставлять комментарии. «Родилсяв городе Рени в 1894 году в семье жителя города Болграда (крестьяне колонисты начала XIX века). Было нас в семье одна сестра и 7 братьев Окончил среднюю школу гимназию в городе Болграде в 1913 году и в том же году поступил в (слово «Императорское» в тексте пропущено. — С. Г.) Высшее Московское техническое училище, но в связи с началом Первой мировой войны в 1914 году закончить его не мог.

«Изучил автомобильное дело в Училище и поступил на работу в организацию “Земгор”, о бслуживающую Действующую армию. Начал работать в Москве в 1913 году и закончил на Западном фронте (Минск—Бобруйск—Слуцк) в1916 году. В том же году перешел на работу зав. гаражом в город Сочи, курорт «Кавказская Ривьера до конца года. В январе 1917 года вернулся в Москву на учебу. С Февральской революцией учебу прервал работал в общественных организациях Москвы до июня месяца, в июне переехал на родину в Рени, работал в Городской управе в Болграде до сентября и снова возвратился в Москву для продолжения учебы Принимал участие в Великой Октябрьской революции (шофером санитарной машины), в скоре заболел и не имея средств к существованию уехал в ноябре на родину в Рени…

У него были выполнены почти все курсы учебной программы за очень небольшими студенческими долгами. Жил в Москве с братом Афанасием, снимая комнату у будущего народного артиста Украинской ССР Раменского (бас). А уехали с Афанасием после сообщения баку (болг. — отец) о том, что въезд в Бессарабию румыны разрешают до определенной даты. Но указывать в автобиографии для советских органов эту причину не следовало. «…Здесь меня захватила аннексия Бессарабии румынам и, я проживая без работы под неусыпным надзором румынской сигуранцы в апреле 1920 года был административно выслан из Рени в Болгарию…».

Урок машинописи. София, 1920 г.

На общественных началах, с группой таких же энтузиастов из числа бывших русских студентов и солдат, он организовал в родном городе русскую школу и библиотеку. Это и было главной причиной депортации: на территории «Великой Румынии» вздумал культивировать «большевистский язык»!!! Такого румынские власти не могли допустить!

«…В Болгарии устроился на работу корректором и бухгалтером в книгоиздательстве параллельно, но недолго стал посещать лекции в Университете…» Помнится его реплика по поводу уровня этого учения: «Уровень, пожалуй, слабее, чем в Болградской гимназии».

Кроме того, он преподавал машинопись «десятью пальцами», ремонтировал пишущие машинки, в частности и пишущую машинку царя Бориса!

Черновище - "село" под Прагой, где снимал комнату А. Греков

«…и к концу 1921 года переехал в Прагу (Чехословакия), как делегат союза бывших студентов. В Праге поступил в Политехнический институт и на стипендию, которую выдавало чехословацкое правительство бывшим русским студентам, обучался и закончил в декабре 1927 года институт, получив звание инженера-электрика. В 1928 году родные жены добились разрешения на мое возвращение в Бессарабию. Однако постоянной работы я не мог получить до 1930 года. В мае 1930 года получил должность инженера в примарии (румынск. — мэрия. — С. Г.), проработал в этом качестве вплоть до освобождения и установления советской власти в Бессарабии в 1940 году.

При советской власти я начал работать в квартирно-эксплуатационной части Болградского гарнизона в который входил и город Рени, до начала Великой Отечественной войны.С началом войны при помощи КЭЧ эвакуировался со всей семьей сначала в Одессу, затем в Полтаву, а из Полтавы где работал на оборонных работах в ПСУ НКВД (Полевое строительное управление — что-то вроде стройбата из числа расконвоированных осужденных) до конца года, эвакуировался в город Уральск.

До 1946 года жил в Уральске, работал в разных организациях и возвратился в Рени в феврале 1946 года по вызову начальника КЭЧ, где работал инженером строителем, а через 2 года перешел на свою основную работу — городскую электростанцию, которую необходимо было восстанавливать и проработал там до выхода на пенсию в 1964 году.

Будучи на пенсии, продолжал работать по 2 месяца в году в порту в Смешторге как строитель и в 1971-м — по переоценке основных фондов в нескольких организациях.

В 1924 году женился. Жена моя, урожденная Рошко Ал. Григ., имела дочь от первого брака 1918 года рождения, вдова военнослужащего; в настоящее время живет в моей семье, работает в Союзвнештрансе. Старший сын 1926 года рождения, Николай женат живет в Ленинграде, кандидат технических наук, работает в объединении «Электросила»; младший, Сергей, 1930 года рождения, военнослужащий в городе Одессе. Родители мои и два брата умерли, сестра и три брата живут в Рени, один брат в Болграде — все уже пенсионеры».

Александра перед выпуском из гимназии. 1913г.

За двумя скупыми строчками в автобиографии о женитьбе родителей стоит целая одиссея, о которой следует рассказать отдельно.

Еще в гимназические годы Александру понравилась учившаяся тоже в Болграде в женской гимназии Александра Рошка. За ней ухаживали, кроме отца, два его приятеля. На их фоне Сашка Греков нравился гимназисточке Рошка меньше всех: «маленький ростом, черный, в очках…» А потом, после окончания учебы, разлетелись кто куда. Она поступила на Высшие женские курсы в Киеве. Вскоре началась война 1914 года, всплеск патриотизма, и юная молдаванка из села Менжир, несмотря на запрет строгого отца — сельского учителя, пошла в сестры милосердия. После соответствующей подготовки была отправлена в прифронтовой военный госпиталь где-то в Белоруссии. Там познакомилась с молодым военным врачом Григорием Турыбриным, а в 1917 году они обвенчались. Когда же прифронтовые условия стали небезопасными для положения молодой жены, Турыбрину с большим трудом удалось перевезти ее в свой родной Уральск, к многочисленной казацкой родне, где в сентябре 1918 года родилась дочь Елена. Но дочери своей Григорий Андреевич так и не увидел — умер в Гурьеве от возвратного тифа…

Более пяти лет прожили Александра с дочкой в Уральске в семье Турыбриных. Это были неимоверно тяжелые годы — Гражданская война, голод, тиф, бандитизм, даже людоедство. Однако дедушка Рошка, отец Александры из села Танатары Бендерского уезда, из-за границы (Румыния, однако!) через Нансеновское общество (Нансеновская организация по делам беженцев была создана в 1921 году под руководством норвежского ученого Ф. Нансена. Сыграла огромную роль в организации помощи беженцам) разыскивает свою дочь с ребенком, уже вдовую, неоднократно помогает им международными посылками какого-то общества Красного Креста, не то АРА, не то АРЛЮС. Приход такой посылки в голодный Уральск был событием! И ведь даже в то лихолетье почтовики не воровали!!!

Отец с дочерью переписываются, в ходе чего дедушка находит моего будущего папу в Праге, которого знал как маминого жениха гимназических лет, и существенно помогает в организации их встречи.

Александр еще в 1923–924 годах хлопочет об оформлении вызова Александры с дочкой как своей невесты. К этому времени дипломатические взаимоотношения с Чехословакией у СССР уже были. Наконец, вызов получен, выезд из Уральска состоялся — это лишь начало. Далее Киев, где мама с дочкой выжидали не меньше недели следующего этапа — в Прагу через Варшаву. Но во время стоянки поезда в Варшаве в вагон вдруг заходит дедушка Рошка, прерывает неожиданно их путь и увозит в молдавскую деревню Танатары, через Черновцы, Кишинев, Бендеры — это пересадки. В деревне маму откармливают месяца два-три, приводят в порядок. Дочка Ляля в этом не нуждалась — она и в Уральске была полненькой, румяной стараниями матери и сестер покойного Григория Турыбрина. К ней поэтому было особое отношение, да и других детей в семье еще не было, кажется. Поздней осенью мама одна выезжает в Прагу, где, наконец, Александры венчаются 12 ноября 1924 года.

>

Брачное свидетельство родителей

Каким-то чудом сохранилось подлинное брачное свидетельство наших родителей. Бракосочетание состоялось в 1925 году в Праге (Чехословакия). Естественно, все написано по-чешски.

Правда, имеется официальный русский перевод. Свидетелями бракосочетания были два близких папиных друга: Володя Тимошенко и Гога Чириков. Володя — тоже студент Политехникума, но курсами старше, родом из бессарабской глубинки, причем являлся каким-то родственником маршала С.К. Тимошенко. Гога — сын писателя Евгения Николаевича Чирикова, вынужденного эмигрировать по прямому указанию своего однокурсника по Казанскому университету В.И. Ленина в 1920 году из-за полного неприятия программы большевиков. Семья Чириковых, обосновавшись во Вшенорах, небольшом местечке под Прагой, образовали в своем доме что-то вроде клуба для русских эмигрантов. Среди них была и семья Марины Цветаевой. Мне чрезвычайно жаль, что о М. Цветаевой я впервые услышал лишь в 1980-е годы, когда нашего отца уже не стало. Не сомневаюсь, что об этом периоде он мог многое рассказать, ведь память и жизненные интересы у него были уникальные. С семьей Тимошенко — Володей и Ликой — родители продолжали общаться и много лет спустя.Через некоторое время мама привозит в Прагу Лялю. Было это в 1924 году, а в 1926-м в семье прибавление — родился сын, которого в память о недавно погибшем в Болгарии старшем брате назвали Николаем (сперва хотели назвать Сергеем, но это имя досталось мне в декабре 1930 г.).

Золотая свадьба родителей. 12 ноября 1974 г.

Через год Александр получает диплом инженера-электрика. Еще год, и родители Рошка добиваются у румынских властей разрешения, на основании которого в 1928 году семья приезжает в город Рени. Жили довольно стесненно; ощутимо помогали родители Грековы и Рошка. В 1938 году родители «скинулись» и купили дом. Это был просторный добротный особняк, построенный за 4-5 лет до того румынским полковником, командиром строительной части, из казенных материалов, руками солдат — практически бесплатно. Продал он эту домину примерно за четверть стоимости, а то и меньше…

В дополнение к автобиографии отца можно отметить следующее. Подрабатывая к пенсии по два месяца в году — так разрешалось в то время, чтобы не сильно «разбогател» пенсионер, — занимался еще и переводами личных документов для нотариальных контор. Официально состоял внештатным (без зарплаты) переводчиком Инюрколлегии, знал хорошо, кроме русского языка, болгарский, чешский, словацкий, румынский, а также немного немецкий и французский.В ноябре 1974 года отметил 80-летие и золотую свадьбу, а через 3 месяца, 7 февраля 1975 года, овдовел. Прожил еще после этой утраты 11 лет вдвоем с падчерицей в огромном доме, часть которого сдавали в аренду, а затем половину продали. Умер Александр 8 декабря 1985 года в возрасте 91 год и почти месяц.

1.5. Константин 

К сожалению, о нем сведений мало. Судя по фотографиям, был рослым, статным, даже красивым парнем. В 1914 году в возрасте 18 лет был призван в действующую армию. Служил самокатчиком (была такая служба —для связи, на велосипедах). В конце 1917 года демобилизовался в звании рядового.

В 1918 году, уже в родном Рени, как и все с русскими фамилиями, тем более служившие в российской армии, подвергался преследованию со стороны румынских властей. Поработав некоторое время в порту грузчиком, воспользовался грузившимся в Ренийском порту французским пароходом и тайком от румын покинул Рени. Остался моряком-кочегаром, помощником машиниста, а через два-три года плавания, после серьезной травмы при ремонте, списался на берег, поселился в Марселе, где работал ремонтником в паровозном депо. Во время оккупации Франции фашистами перебивался работами в разных мастерских токарем, электриком, слесарем — специальностей у него было много.

На обороте фотокарточки: «Русский оркестръ, музыка, пенiе и танцы. Марсель. 1 мая 1932 г.» Верхний ряд, крайний справа — Константин

Константин и Маги. 1932 г.

С 1936 года лет 10-11 не было никаких сведений о нем. В 1946 или 1947 году получили в Рени от него письмо и узнали, что жив, стал инвалидом (имел еще несколько производственных травм), но продолжал работать — жить-то надо!Сохранилось от него несколько писем (первое от 20.05.66 г., последнее, седьмое, от 20.01.68 г.), из которых видно, как ему и жене тяжко, одиноко и невесело.

Видимо, и друзей не завели, потому как оба «чужаки» — он из России, она из Люксембурга, по имени Маги — Мария-Маготт Фонк. Последнее его письмо, особенно последние строчки, своей печалью, предчувствием близкого конца не могут не взволновать даже спустя много десятилетий… В том же году он скончался, ненамного пережила его Маги.

1.6. Афанасий 

Студдесяток

Наиболее, можно сказать, яркая личность в семье. Был любимцем всех племянников, их сверстников и вообще многих, благодаря своему необыкновенно общительному характеру. Афанасий был прекрасным рассказчиком, в нем, без преувеличения, пропал если не великий, то известный актер. Его талант лицедея сочетался с незаурядными способностями к рисованию, и поступил он в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Обучался на первом курсе одновременно с Маяковским (который был на последнем) и успел его закончить в 1917 или 1918 году. После всех передряг в лихолетье осел в Крыму, где преподавал в школах рисование и черчение. Монотонная жизнь школьного учителя, конечно, не могла дать выход его неуемной энергии и бурному темпераменту, поэтому одновременно он вел в клубах, домах пионеров изокружки, а также участвовал в клубных драмкружках и руководил ими. Соответственно и жизнь вел «богемную».

Женился очень рано, в возрасте 19 лет, на женщине старше его лет на семь. Было у них двое сыновей, родившихся в 1922 и 1923 годах — Константин и Валентин, которые в первые же дни войны попали на фронт и не вернулись…

Сыновья Афанасия: Константин и Валентин

Афанасий покинул Крым в 1942 году, получив известие о кончине отца. Вернулся в отцовский дом вместе с сестрой Феодорой.Со своей женой он развелся много раньше (в 1924 или 1925 г.), потом были у него гражданские браки, а в 1947 году сочетался с женщиной с двумя детьми, но и с ней разошелся спустя лет восемь.

В Рени он продолжал преподавать в школе, вести кружки, подрабатывать рисованием, главным образом стендами, плакатами, лозунгами и т. п. Одно время руководил вновь организованным Домом культуры. При умеренном образе жизни и, хотя бы, собранности мог бы материально жить вполне прилично. Но тогда это был бы не Афанасий Ильич! Душа и кошелек на распашку, всех своих учениц угощал, одаривал, одалживал, не требуя возврата, чем многие пользовались; были случаи и прямой кражи денег со стороны очередной гостьи.

Афанасий, 1944 г.

Афанасий, 1980-е гг.

Такие, конечно, больше не появлялись у него на квартире, получая от него заочно жуткие проклятия! Конечно, и «друзей» было много всех возрастов. Трудно было среди его знакомых кого-либо причислить к категории «средних», «ни то ни се» — или «преотличнейший человек», или «Тьфу, холера!».

К концу жизни была у Афанасия маленькая квартирка в городе, где кроме стола, трех-четырех стульев, кровати все было заставлено книгами, мольбертами, станками, холстами, картинами, красками, кистями… Умер Афанасий на 84-м году жизни от стенокардии, в одиночестве.

 

1.7. Антон

Антон. 1936 г.

Младшенькие: Антон, Андрей, Федор. 1921 г.

Семейный Кулибин. С детских лет что-то придумывал, изобретал, мастерил.
Эти качества сохранились на всю жизнь. Конечно, это были не те изобретения, которые нужно патентовать, в быту их называют «маленькие хитрости», хотя при более благоприятных жизненных обстоятельствах, кто знает?

Работал он всегда механиком, начав «карьеру» при отцовской мельнице. Затем свои знания и опыт применял на различных предприятиях — мельницах, мастерских, в порту и на нефтебазе Ренийского комплекса — везде механиком.В годы войны оставался в Рени, жил в своем домике, который построил перед самой войной. Пожить в нем с семьей довелось мало — после войны дом был национализирован советской властью, т.к. в 1944 году вся семья по каким-то соображениям или под чьим-то влиянием, давлением уехала «за Дунай».

В следующем году они вернулись в Рени и поселились в отцовском доме, а затем снимали квартирку недалеко на магале. Тем не менее право на домовладение было восстановлено, но в доме проживал некий Иванов — агроном города, член бюро райкома. Антон через суд пытался его выселить, и суд вынес справедливое решение, однако вопрос был закрыт проще: в октябре 1948 года семью сослали в Сибирь по надуманным обвинениям — якобы владел рестораном, мельницей, тремя домами, эксплуатировал десять рабочих, т. е. «антисоветский элемент»! Имеются серьезные подозрения действий агронома Иванова!

В Сибири, в селе Батурино Томской области, он с по мощью жены и сыновей, Михаила, 1932 года рождения, и Ильи, 1938 года рождения, построил избушку, где и проживали вчетвером. Вскоре Миша, а через год Илюша уехали в Томск и, хотя очень не просто и не сразу, но стали студентами тамошнего Политехнического института, который успешно закончили.

В 1964 году Антон и Антонина, уже реабилитированные, возвратились в Рени, поселились в возвращенном доме. Жили на пенсию. В 1975 году умирает Антонина от диабета, который нажила в результате последних жизненных невзгод, а спустя два года за ней последовал Антон — у него был не свойственный Грековым рак.

1.8. Андрей 

Он родился менее чем через год после Антона — семимесячным. Отличался очень спокойным характером. Немногословный, медлительный, на первый взгляд — флегматичный; в детстве по сравнению с братьями толстый, на самом деле крепкий, даже ловкий (к примеру, свободно ходил на руках). Годам к 26 загорелся идеей обладать автомобилем и приступил к «атакам» на отца(!), чтобы тот выдал ему досрочно долю наследства. У Ильи Ивановича нрав был строгий, по-болгарски домостроевский; он не только отказал, но, говорят, огладил Андрея своей тростью за такую наглость! Однако сын проявил свойственное ему терпение и несвойственное усердие, чем и достал баку: «Фиат» с правым управлением, кабриолет, был куплен!

Антон (стоит) и Андрей Грековы с Василием Маневым (справа)

В моей памяти дядя Андрюша так и сохранился как Шофер. В сущности, он и был шофером от Бога — не только классный водитель, но и талантливый автомеханик. Машину свою он, правда, где-то за городом разбил в канаве из-за переходящей дорогу коровы, но ездил на ней, не вылезая, не менее 6-7 лет. Впоследствии крутил баранку по найму.

Примерно в то же время, как приобрел авто, женился. В 1929 году родилась дочь Алла, в 1935 году — сын Игорь. Жена его, Мария, а по-домашнему почему-то Кука, была красавица, но не только: происходила, можно сказать, из аристократической семьи. Ее отец, дядья были офицерами царской армии в высоких чинах. А дед был хозяином крупной усадьбы и хозяйства (наверное, помещик?). Конечно, ее родичи считали этот брак мезальянсом.

Мария тем не менее, получив хорошее воспитание и образование, работала в префектуре инженером-автодорожником, одновременно преподавала. Фактически была главой семьи. Инженерное образование получила уже будучи матерью. У Андрея же была только работа водителя по найму. Конечно, он по этой причине комплексовал. Перед войной они фактически расстались.

Кука с детьми и со своей матерью оказались в Румынии, где в 1948 году умерла, а дети остались с довольно безалаберной и эгоистичной бабушкой. По сути дела, они сами вышли в люди, тем более что бабка недолго и прожила. До середины 90-х точно жили в Бухаресте, а затем наши связи прервались.

Сыновья Аллы перебрались в США, в 1998-м и Алла с мужем Лауренцием, по фамилии Никодим, — туда же. До войны все они жили в Измаиле.

Андрей же всю войну провел в партизанском соединении генерала Сабурова, возил его. Мы узнали от него много эпизодов из партизанской жизни. Хорошо запомнился случай доставки самолетом электроагрегата партизанскому отряду, с которым он должен был прыгнуть с парашютом. Можно не сомневаться, что до этого случая дядьке Андрюше не приходилось совершать прыжки даже с парашютной вышки в городском саду. В Рени Андрей вернулся в 1946 году. Работал водителем машины начальника порта, затем начальником портового гаража. Женился вторично, неподалеку от старого отцовского построил дом.

Последние несколько лет от нечего делать, да и чтобы подзаработать какие-то свободные от жены копейки на стаканчик вина, пел в хоре кладбищенской церквушки. Басом. В январе 1992 года скончался в возрасте 91 года.

1.9. Федор

Федор. 1923 г.

Самый младший из братьев. Окончил Болградскую гимназию в 1920 году; вернулся в Рени, занимался хозяйством, помогал отцу. В 1924 году, по примеру старшего брата, поступил в Пражский политехнический институт; в 1929 году получил диплом инженера-электромеханика. Вернувшись в Рени, долгое время был безработным, но после отбывания воинской службы в румынской армии обрел право на устройство на работу. В 1933 году женился на Елене Дмитриевне Нотовской из села Калчева близ Болграда. Она тоже окончила гимназию, а затем Пражский политехнический, став инженером-химиком.

Федор с Ленцей, медовый месяц. 1933 г.

Федору и его семье от режима досталось изрядно. Еще при румынской власти, в 1938 году, ему удалось получить в городе Кагуле должность преподавателя в техническом среднем училище. В том же году родился сын Юрий. Второй сын появился на свет 16 июня 1941 года. Через неделю — война! В эти дни по делам службы Федор находился в селе Московей, под Кагулом, где и был совершенно неожиданно арестован, как тогда было принято, прямо на улице, без каких-либо объяснений, не говоря уже о предъявлении обвинений. Отправлен этапом через Тирасполь в Сибирь. Там при оформлении решения в ОСО что-то придумали — глупости вроде антисоветской пропаганды, некой буржуазной агитации, в общем, подогнали под знаменитую 58-ю статью. Известно, что он был арестован своим хорошим знакомым, с которым играл в шахматы и который ему постоянно проигрывал. Особенность в том, что этот «знакомый» был начальником кагульского НКВД и таким манером «отыгрался».

Федор был осужден на 6 лет; отбывал их в сталинских лагерях под Тайшетом, заработал туберкулез. После освобождения работал на Кубани в станице Каневская на какой-то стройке бригадиром бригады из четырех таких же, как и он, «пораженных в правах». Через год вернулся, наконец, на родину, но не в Рени (погранзона), а в Болград, где вся его семья соединилась — Федор, Ленца и дети Юрка с Едькой (Федькой). Снимали квартиру у родственников моей мамы; Федор устроился в Болградском управлении малых рек, Ленца — преподавателем химии в школе. Туберкулез вылечили новым препаратом ПАСК.

Федор в гостях у Александра, по поводу его 85-летия. 1979 г.

Федор в гостях у Александра, по поводу его 85-летия. 1979 г.

Через год-полтора Федор перешел работать на местный винзавод главным механиком. Отсюда и вышел на пенсию спустя лет 25-26. Надо отметить, что такой длительный стаж на винном заводе выдерживали единицы (человек пять-шесть). «Нормальным» стажем считались 2-3 года, затем алкоголизм, увольнение.

Последние годы жизни провел в Санкт-Петербурге у младшего сына. У Федора, как и у его сестры Феодоры (мистика — будто бы в имени рок!), сильнейший атеросклероз, приведший к неадекватному поведению. Умер в 1991 году. На девять лет его пережила тетя Ленца, до последнего дня сохранившая ясную голову.

 

1.10. Маневы 

Очень тесно с Грековыми жили ближайшие родственники — семейство Маневых, главой которого в обозримый мною период был Петр Манев — муж Евдокии Грековой (бабы Доны) — сестры Ильи Ивановича. У Петра и Евдокии было четверо сыновей: Иван, Дмитрий, Василий и Андрей. В Рени это были самые близкие во всех отношениях родственники. Дома их были рядом, точнее, через улицу, немного наискосок.

Маневы с частью сыновей Грековых были сверстниками, да и был, кажется, период, когда вся эта орава жила под одной крышей. Мое поколение общалось только с сыновьями Василия — Евгением и Юрием.

Я-то во время войны находился в эвакуации, да и старше их на 8-10 лет — в детстве разница ощутимая, а сыновья Антона и Федора в самый контактируемый детско-подростковый период «босяковали» вместе. Сейчас, когда возрасты сравнялись, возникли другие препоны — географические и, черт бы их задрал, политические! Имею в виду нарезанные «по живому» государственные границы. Так, оказалось, что Юра Греков в Молдавии, его брат Эдик и мой брат Коля — в России, я и Женя Манев — в Одессе, а его брат Юра — в Килии, на Украине.

После Первой мировой семья претерпела первое разделение: старший Манев — Иван — оказался в Болгарии, Дмитрий — в Югославии (напомню, у Грековых братья разлетелись в Болгарию, Румынию, Францию и СССР).

1.11. Сыновья

Манев Иван с женой Верой и дочерьми: Евдокией (в очках), Марией (справа), Екатериной. 1956 г.

У Ивана Манева три дочери. Кстати, он женился поздно, где-то под 50 лет (он 1894 года рождения). Дочерей зовут: Евдокия, Мария, Екатерина. Мне довелось в 1967–1969 годах служить в Харькове; Евдокия в те же годы оканчивала Харьковский экономический институт, в течение примерно года-полутора мы иногда виделись. Один раз видел Катюшу, которой было 14-15 лет, Марию не знал совсем. Все они в Софии. Иван по возрасту примерно как мой отец, его давно нет в живых; об остальных никаких известий нет уже много лет.

Иван приезжал в Рени с женой Верой и с дочерью Катюшей, ей было лет 10. Тогда я первый (и последний) раз виделся с этой обаятельной парой. К сожалению, общаться пришлось мало. Но и этих двух-трех встреч хватило, чтобы создалось очень благоприятное впечатление об этом дотоле незнакомом и далеком дядюшке. Удивительно то, что в годы Гражданской войны он служил в Добровольческой армии Деникина и к тому же в полку Дроздовского! Возможно, не все дроздовцы были такими свирепыми, как иногда описывают в литературе.

Дмитрий Манев с семьей. 1956 г.

За Иваном — Дмитрий, о котором у меня очень скудные сведения, — лишь то, что он жил в Югославии близ болгарской границы, у него трое сыновей: Милан, Радко и, странное для нас имя, Ювелир.

Василий Манев. 1932 г.

Хорошо помню Василия и Андрея — с самого раннего детства, то есть как помню самого себя. В отличие от дядьев Грековых, Маневы были более спокойные, более добрые, снисходительные, а дядя Вася (1904 года рождения) отличался исключительной деликатностью, внутренней интеллигентностью, даже каким-то природным аристократизмом. Был ли я его любимцем среди племянников, не знаю, но для меня он остается одним из самых почитаемых дядек.

Его жизненный путь знаю слабо, но известно, что он отбывал воинскую повинность в румынской армии, причем в королевской гвардии, даже нес как-то караульную службу при королевском дворце, благо внешность дядина соответствовала вполне гвардейской. Сколько его помню, он работал на почте. Книголюб, очень эрудированный; с моим папой соревновались в решении кроссвордов в журнале «Огонек», а там кроссворды очень серьезные были. На пенсии потихоньку занимался садом и виноградником, давил вино, немножко продавал, а в основном раздавал и угощал, да и не так уж его было много, того вина.

Умер нелепо — угорел в собственном доме. Есть основания полагать, что ему в этом помог сосед, купивший уже полдома и очень ждавший, когда достанется вторая. Случилось это 12 декабря 1982 года.

Василий, Иван, Андрей Маневы/ 1960-е гг.

Младший — Андрей (1906 года рождения) помнится мне с середины 30-х годов буфетчиком (шинкарем?) в дедушкином шинке. Мы, пацанами, подкатывались к нему попить лимонаду. Родители почему-то это не разрешали, возможно, из-за красителей или консервантов, но дядя Андрей, подыгрывая нам, угощал тайком. Был он простой, бесхитростный, не очень грамотный, в отличие от своих старших братьев, но с достаточной житейской хваткой. Работал после шинка продавцом в каком-то магазине. Был в ссылке по тем же сталинским правилам. Из сибирского «санатория» вернулся с туберкулезом в начале 60-х, работал, продавцом разливного керосина на рынке, потом, в последние годы жизни, был заведующим «плавлавки» — припортового магазина.

Женился на такой же простой, доброй и приветливой женщине из молдавской провинции. Потомства у Андрея не было. Умер он в 1976 году. Незадолго до него умерла его жена Соня.

Часть 2. Незабываемое

Если бы я властелином судьбы своей стал,

Я бы ее заново всю перелистал

И безжалостно вычеркнув скорбные строки,

Головою от радости небо достал.

Владимир Зельдин,

народный артист СССР и России

2.1. И детство, и юность 

Елена, Сергей, Николай. Рождественский вечер. 1935 г.

Самые первые мои воспоминания, правда очень зыбкие, относятся к началу 1933 года; мaмa этому очень удивлялась, считала, что я вундеркинд. Один из эпизодов — знакомство с тетей Ленцей, молодой женой дяди Феди — послужил утверждением, что мне было всего два года.Жили мы тогда в арендуемом домике на берегу Дуная, рядом с электростанцией, «у мадам Никореску». В 1934 году переселились в дом попросторнее, принадлежавший доктору Браунштейну.

В сентябре 1937-го я уже пошел в первый класс. Примерно за полгода до учебного процеcса в семье все между собой заговорили по-румынски (родной язык — русский), и я незаметно для себя овладел языком так, что в школе проблем не было. Но случались курьёзы. Например, по-румынски «узел» звучит — «нод», но это — узел нитки, веревки, а «узел» как тара, упаковка —«легетурэ». Спросил как-то у девушки-домработницы: «Унде е нодул ку петечь», то есть: «Где узел с тряпками?» Прозвучало нелепо, Никулина выпучила глаза, остальные расхохотались, но с тех пор узел с тряпками назывался в доме только «нод ку петечь».

И так, я — школьник, Коля — гимназист Ляля-гимназистка в Болградской женской гимназии. Папа руководил строительством, монтажом и эксплуатацией электростанции — первой и единственной в Рени до 50-х годов, когда в порту появилась своя; побывал и вовсе безработным (румыны учитывали его пророссийскую ориентацию); мама ведала домом, хозяйством, и, конечно, детьми занималась в основном она — в те времена это было нормально. Тот период помнится подробнее, чем более поздние события, что вполне понятно для лиц в ощутимом возрасте.

Коля увлекался марками; я в подражание ему тоже стал «филателистом» — расклеивал в тетрадке выброшенные им марки.Был у нас радиоприемник, для питания которого папа составил батарею из штук сорока элементов, поэтому включалось радио нечасто, а в городской электросети энергия подавалась только вечером. Если вдруг давали ее днем, значит, кто-то из крупных в масштабе города людей преставиться изволил.

Постоянное общение было со стариками Грековыми; главным образом, мы к ним ходили, особенно во время значительных праздников, религиозных конечно; они бывали у нас крайне редко. К тому времени в Рени из папиных братьев жил только Антон, да два двоюродных — Василий и Андрей Маневы. Очень я был привязан к Мишухе, сыну дяди Дони (Антона), хотя и был старше его почти на два года.

Папа, доктор Комаровский, его сын Жоржик, я в

К нам заходили родичи, из которых только дядя Вася Манев был неженатым примерно до 1936 года, остальные — семьями. Из дружеских семей наиболее тесно общались с Волковыми, глава семьи — директор прогимназии (4-классный курс), и семьей доктора Комаровского. У Волковых два сына, у доктора один — все старше меня, по возрасту ближе к Николаю, ну а я, конечно, тоже к ним льнул.

Наезжали из Болграда Испасовы (Бабовы), Перовские — мамины двоюродные сестра и брат, просто друзья, которых нет необходимости перечислять. Главное, что эти встречи были очень радостными событиями, особенно для детворы. Кроме веселого и ласкового отношения, конечно, радовали и привозимые подарки: плитка шоколада, коробочка леденцов, книжка. Очень редко какая-нибудь игрушка или игра — скромные, милые презенты, не то что сейчас — обязательно что-то значительное, дорогое. И вообще, я помню все свои игрушки наперечёт — у нас с братом их было очень мало, и вовсе не от бедности.

Один из видов досуга — пикник за Дунаем.
В центре — доктор Комаровский;
крайний справа — директор гимназии Волков,
лежит его младший сын Костя.

Тоже событием, но другого рода, были наши поездки каждый год «на деревню, к дедушке» — в село Танатары под Каушанами, недалеко от Бендер.Старики Poшкa, Григорий Константинович и 3иновья Васильевна, учительствовали в этом селе продолжительное время, но были уже на пенсии. Пенсия тогда была равна жалованью, и размер ее был весьма приличный. Кроме того у них было 3 гектара виноградника, к которому дед относился очень серьезно, а главное, со знанием дела. Его виноград посредники скупали для экспорта, причем в ящики с определенным сортом виноград «Рошка» укладывали верхним слоем — витрина! Где виноградарство, там и виноделие. Помню хорошо процесс, когда теребили, давили, заливали. Мы упивались «мустом», то есть свежим виноградным соком. В работниках недостатка не было. К деду сельчане ходили на уборку и обработку солнечной ягоды очень охотно. Оплатой не обижал, кормил сытно, да и без того пользовались старики у всего села и авторитетом и любовью. И как учителя, у которых грамоте учились все, кто в селе был грамотным, и как крестные изрядного количества детей (из которых многие были уже взрослыми), и просто как люди, оказывающие в трудном положении разнообразную помощь — материальную, медицинскую, в меру познаний правовую и т.п.

В 1938 или 1939 году они продали какой-то немецкой бессарабской семье все хозяйство, купили в Кишиневе домик. И, ко всеобщему унынию танатарских сельчан, переехали в столицу Бессарабии…

В том же году, осенью, к ним приехал Коля, чтобы продолжать обучение в настоящей, «полной», гимназии. Надо сказать, что нашей семье старики Рошка долгое время оказывали очень существенную помощь. Как говорилось выше, папа частенько бывал без работы, а работая, получал жалованье, которое для семьи из пяти душ хватало бы только на самое необходимое.Мамины родители полностью на себя взяли расходы по получению образования Лялей, вначале в Болградской гимназии, затем, и особенно, в высшем учебном заведении в Яссах, потом в Бухаресте. Вместе со стариками Грековыми купили нам дом. Коля у них жил и учился в гимназии на их средства.Не сомневаюсь, что периодически поступали от них и прямые денежные суммы. Ну а корзины со снедью и дамиджаны (оплетенные ивовым прутом 10-15-литровые бутыляки) с отборнейшим дедовским вином материальной помощью и не считалось — обычные сельские гостинцы, привозимые нами из Танатар.

Как уже говорилось в первой части записок, в 1938 году мы обрели собственный дом! Папе было 44, маме — 42 года, мне почти 8, Коле — 12, Ляле —20. Инициативу проявил в этом вопросе, кажется, дед Илья Греков: «Хватит тебе жидам деньги отдавать», — сказал он папе, имея в виду нашего арендодателя Браунштейна, известного своим корыстолюбием, жесткостью, даже грубостью к пациентам, особенно простолюдинам. Сам помню, как он через забор (его основной дом был рядом, а в Галаце тоже имелась какая-то недвижимость) напоминал о том, что через несколько дней срок арендной платы.

В общем, деды «вступили в сговор» и дали установку на подбор подходящего дома, стоимость которого они оплатят. Не могу сказать точно, сколько продолжались поиски, я и сейчас знаю два дома, которые предлагались, но по какому-то удачному стечению обстоятельств подвернулся тот, который стал нашим. Из всех осмотренных он был лучшим не только из продававшихся, но, я уверен, и многие с этим согласны, что достался нам лучший во всем городе, и не только в те далекие годы. К тому же оказался очень дешевым по сравнению с особняками равного класса! В общем, после некоторого ремонта-косметики, доделок — сарай с погребом, резервуар-бассейн, внутренний и наружный туалет с ямой для них, мы в дом перебрались.

Во второй класс я уже пошел из н а ш е г о дома!

Прием гостей в новом доме - родичи и знакомые

В дополнение ко всем достоинствам нового жилья перед окнами, через улицу, располагалось футбольное поле — пустырь, огороженный простым забором, с разметкой и футбольными воротами. Матчи местных команд мы смотрели бесплатно прямо из окон. В остальные дни этот городской стадион был в распоряжении ребят. Хотя поле с 60-х годов ХХ века все застроено, улица называется «Спортивная» до сих пор.

Напомню, было это в 1938 году. А затем 1939-й, 1940-й годы, насыщенные в военно-политическом понятии, что, конечно, отражалось в настроениях вполне мирного населения всей Европы, и не только Европы, и не только в настроениях. Я не стал бы делать этого исторического экскурса (громко сказано!), если бы не запали в памяти очень многие штрихи того бурлящего времени, оценку которым давали уже в более зрелые годы.Участились призывы резервистов; на нашем стадионе строевые и тактические занятия проводились много чаще, чем футбольные сражения. То в одной, то в другой знакомой нам семье на военные сборы уходили запасники. О призывах сообщалось по СМИ и рассылались повестки, точнее, разносились и вручались лично квартальными полицаями. Призвали и папу, несмотря на ограничение по зрению — он с детства носил очки от близорукости. В городе появилось много военных и не только резервистов. Встречались отдельные типы с нарукавной свастикой, кое-где вывешивались нацистские флаги — «в воздухе пахло грозой». Румынский национализм, особенно антируссизм, заметно усилился.

Однажды Коля был в гостях у своего приятеля, где в это время находилась какая-то румынская мадам. Она ему сделала строгое внушение: родители плохо нас воспитывают, позволяют на улице разговаривать по-русски, а младший, я, стало быть, носит русскую одежду! У меня была поддевка — пальто типа бекеши, как у русских ямщиков. Как-то при встрече в городе с этой «доамной» мама с ней поздоровалась, а я спросил довольно громко по-русски: «Мама, кто это?»

В нашей семье вообще была атмосфера прорусская. Родители, конечно, старались осторожно высказываться при нас, но не всегда это удавалось, поэтому предупреждали, чтобы на улице, в школе мы не ляпнули чего-то. Но ляпали. Особенно я, 8-летний оболтус, мог.

Чувствительной вехой в нашей жизни стал конец июня 1940 года. За несколько дней до 28-го числа только и было разговоров об ультиматуме. И не только разговоров. Чиновники румынской местной администрации, владельцы значительных состояний — все те, кому при советской власти ничего хорошего не предвещало, стали в панике уезжать.

Город небольшой, все на виду, основное население 6ез тревоги, даже с интересом, а многие с радостью ожидали прихода большевиков.Но и безмятежными нельзя было назвать эти несколько дней безвластья. На улицах пусто, без необходимости — никто никуда. Несколько зевак поотчаянней, пронырливая пацанва наблюдали бесконечный, казалось, поток военных грузовиков с солдатами и имуществом, следующих к мосту через Прут.

В нескольких местах по городу патрулировали румынские солдаты и полицаи. Среди отъезжающих были и близкие нам люди. Очень жалели мы, что уезжала семья доктора Комаровского: доктора все очень уважали, он был настоящий врач — чуткий, безотказный, полная противоположность врачу-«рвачу» Браунштейну, у которого мы арендовали жилье до лета 1938 года; не было у Комаровских никаких оснований для эвакуации. А в другой близкой нам семье произошла трагедия. Старший сын Волковых, 17-летний Жорж, в числе упомянутых отчаянных зевак, был застрелен румынским патрулем при какой-то нелепой ситуации. Он был толковый уравновешенный юноша, в отличие от младшего, довольно шалопаистого 13-летнего — возраст! — Константина. Как только до нас дошла эта весть, мама в домашнем халате ярко-красного цвета, бросилась бежать к Волковым (жили мы близко), а навстречу ей румынский солдат с винтовкой наперевес! Мама подумала, что конец —халат-то к р а с н ы й! Обошлось.

2.2. В новой стране

Итак, год 1940. Я закончил 3-й класс начальной школы, Николай — 4-й класс классической гимназии в Кишиневе и перешел в 5-й по жесткому конкурсу. Повторю, что в Рени была лишь 4-классная прогимназия. Он проучился в Кишиневе год, живя у стариков Рошка. Умудрился заболеть скарлатиной… во второй раз! Очевидно, в первый раз (слышал из разговоров старших) был ошибочный диагноз при всех признаках этой хворобы, а может быть, Коля в этом отношении был «вундеркиндом»?

Ляля закончила в Бухаресте 1-й или 2-й курс Коммерческой академии, но это после перевода из Ясского университета, где начинала изучать древние языки — латынь и греческий.

Июнь, каникулы, дети все в сборе с мамой, а папа был призван в румынскую армию, как резервист, на нестроевую службу. В детском моем сознании запечатлелся этот факт следующим незначительным эпизодом. Когда пришёл полицай, разносивший призывные повестки, на него набросилась наша безобидная, но чрезвычайно преданная (по-собачьи!) дворняга Лурка, которая цапнула у него в руке пачку этих повесток. Полицай даже прокомментировал, дескать, собачка почувствовала в этих листочках неприятность для вашей семьи! Остальным призывникам достались повестки со следами Луркиных клыков.

К концу месяца — оглушительная новость: Советский Союз предъявил Румынии ультиматум с требованием освободить оккупированную в 1918 году территорию Бессарабии и северной части Буковины! В нашей семье известие было воспринято весьма положительно. Мама с рождения до вполне зрелых лет жила в России, а Первая мировая и Гражданская войны с последующими невзгодами в Уральске не отняли симпатий к этой стране. Мы, дети, много слышали от родителей о России, разговаривали дома только по-русски, по приемнику предпочитали слушать русские программы, немного читать научились по русским книгам, которых дома было много, словом, к грядущей перемене отнеслись с интересом и оптимизмом.

От ультиматума до вступления советской власти прошло дня четыре, может, больше. Мы были свидетелями того, как круглосуточно шли машины с румынскими военными, румынской администрацией, чиновниками различного ранга и т. п. со всего юга Бессарабии через Рени, ведь он был последним городом перед мостом через Прут. А когда все эшелоны и колонны прошли, раздался отдаленный, но громкий звук, похожий на гром. Тут же разнеслась весть, что румыны взорвали мост. Конечно, ходили смотреть, как он просел на том берегу. А так как этот период безвластья был неспокойным и небезопасным (очень наглядный тому пример — гибель Жоржа), мама и Ляля находились в очень встревоженном состоянии, которое нам, младшим, было совершенно непонятным. Мы даже испытывали интерес к необычной обстановке.

По-моему, уже на другое утро после уничтожения моста стало известно, что в городе красноармейцы, которые появились неожиданно: оказывается, был сброшен воздушный десант небольшой численности, наверное, не более двадцати-тридцати человек, занявших посты у наиболее важных точек. В частности, я видел только одного, который сидел у колодца на земле, опершись спиной к срубу, и держал между колен винтовку. Очень скоро начали появляться обычным, сухопутным путем все те, которые осуществляли власть. Советскую власть.

Первая реакция на все советское была восторженная, особенно для детворы. И форма красноармейцев, и гусеничные трактора «Сталинец», которые прошли с оглушительным грохотом по булыжной мостовой соседней улицы, собрав кучу зевак, — парад, да и только! А танкетки! Вооружение — пулемет, из открытого люка — красноармеец в каске — красавец!

Граждане служащие привозили велосипеды с красными шинами! Советские мальчишки — «испанках» (пилотки такие). Но местные женщины тайком хихикали над одеждой женщин прибывших (называли их попросту «советские»): они почти все носили юбки и платья из белого, явно простынного, материала.

Вскоре наступила пора обмена валюты, точнее день, когда румынские леи исключались из оборота. Власть установила курс: за 1 рубль — 40 лей. На базаре переполох, почти паника! Продавцы-покупатели на рынке честно переводили цены на советские деньги, и получались копейки, сказочная дешевизна! А копеек-то почти нет!

Но нашей семье повезло. Дело в том, что Коля коллекционировал не только марки, но и монеты (кстати, у нас было много еще «царских» русских монет, даже несколько посеребренных), вот он и насобирал значительное количество звонких советских денег. Мама вернулась домой с базара, поскольку находился он совсем близко, «реквизировала» советские монеты, и необходимые покупки были легко сделаны на зависть многим. Зато «советские» в восторге от таких цен и закаленные многими годами дефицита, ничтоже сумняшеся, закупали в таких количествах продукты, что за поклажей, состоящей из сумок, авосек, гирлянд кур, уток, гусей, их самих не видно было… Коля, правда, очень рассердился, расстроился чуть не до слез.

Довольно скоро цены «пришли в норму», Коля тоже успокоился. Медленно, но верно наш быт стал тоже приходить в соответствие с бытом всей страны, появились перебои с прод- и промтоварами, довольно скоро привыкли к новым для нас понятиям и словам: «дают», «очередь», «выбросили», «кто крайний?», «по блату» и т. п. Научились закупать впрок то, что «выбросили», ходили всей семьей в очередь за товаром, который отпускался ограниченно, «в одни руки», и все в таком духе.

Правда, всего лишь через год и это время вспоминалась, как райская жизнь. Через какое-то короткое время вернулся со своей службы по мобилизации папа. Ничего не помню из его рассказов, так как не интересовался, а то и не слышал, гонял где-нибудь в футбол.

Школа ничем особенно не удивила, хотя различия были заметными. Вместо слов «госпожа учительница» — «Валентина Никитична», вместо 10-балльной системы оценок — от «отлично» до «оч. плохо». Отсутствие телесных наказаний. В румынской школе были даже некие «нормативы» за те или иные провинности: постановка в угол (стоя или на коленях), битье линейкой по ладони, указкой по мягкому месту. И «сверхнормативные» — дранье за уши, а то и просто рукой, линейкой по щекам, по голове.

Языку нам переучиваться не нужно было. Читать мы чуточку умели (пожалуй, раньше, чем по-румынски). Письмо осваивали еще за месяц до начала учебного года. Родители откуда-то извлекли «старорежимные» прописи, усаживали нас для ежедневных упражнений примерно по часу-два. Надеялись, что пойдем в следующий класс, так как Наркомпрос постановил всех местных детей оставить на повторный курс для усвоения русского языка. Но, видимо, не хотели возиться с испытаниями на этот счет и всех подряд оставили на второй год. Вторая причина — это возраст, так как в Союзе в первый класс принимали с восьми лет, а у румын — с семи. Коля даже с шести пошел.

Вскоре семье пришлось переехать в Болград, так как папа устроился на работу в КЭЧ (квартирно-эксплуатационная часть) Болградского гарнизона, имевшую первое время филиал в Рени. Спустя короткое время филиал был упразднен. Вероятно, нашим старшим было очень нежелательно оставлять свой дом только-только обжитый — прожили в нем всего три года, но нам было даже интересно, ведь в Болграде тоже было полно родственников и с папиной стороны, и с маминой. КЭЧ нас обеспечила квартирой в доме, национализированном у одних из этих родичей — у Испасовых. В занятом нами помещении — две с половиной комнаты и кухня — у Испасовых здесь был раньше шинок.

В соседних комнатах жила молодая семья — старший лейтенант с женой и двухлетним Юрочкой. Сами Испасовы уплотнились в домике своих стариков в этом же дворе. Необходимо некоторое пояснение. Наше с ними родство связывает баба Иванка (сестра моей бабушки), которая была замужем за Дмитрием Испасовым, у них приемный сын — Михаил Бабов, женился на племяннице бабы Иванки — Евгении Продановой. У четы Бабовых сын Митя, годом старше нашего Николая, но учились в одном классе (напомню — Коля шестилетним пошел учиться).С этой семьей, а еще больше с Митькой, мы общались очень часто, поскольку города наши стоят на расстоянии 50 километров. Не было каникул, либо каких-то продолжительных праздников, чтобы не гостили попеременно друг у друга. Разумеется, сейчас, в Болграде, не 50 километров — 50 метров отделяли нас, а Коля с Митей и за одной партой сидели в школе.

Жизнь себе шла и шла, и все бы ничего, не навались на нас, и не только на нашу семью, на нашу вполне сносную жизнь, такие «сюрпризы», как:

Землетрясение.

Скарлатина.

Ссылка Испасовых — Бабовых.

В о й н а…

В ночь с 9 на 10 ноября, часа в 3-4 утра, всех разбудил какой-то скрип, скрежет, перешедший в гул, и при этом тряска. Сразу догадались — землетрясение! Как потом часто вспоминали во всех подробностях, папа пытался надеть брюки, но не мог попасть в штанину; мама в ночной рубашке выбежала на улицу с криком: «Помогите, помогите!»; Ляля, поднявшись с кровати, тут же упала в обморок (как полагается кисейной барышне). Коля, кажется, ничем не отличился, а я схватил своего любимца, котенка, и с призывом: «Все под стол!», бросился в это «убежище». Потом долго потешались над этими эпизодами, но в те несколько минут было не до смеха. Населению края надолго запомнилась эта ночь; у очень многих домов обрушились печные трубы, кирпичи с которых поранили несколько человек, а двоих убило насмерть.

В Рени полностью отвалилась фасадная стена бывшей Примэрии (румынская мэрия), да и само двухэтажное здание (одно из трех двухэтажных зданий в Рени) не подлежало восстановлению — на том месте соорудили летнюю эстраду, до сих пор стоит это деревянное сооружение в центре городского парка.

Следующий жизненный удар был не связан со стихией, а вполне «рукотворный». Примерно в первой половине июня 1941 года, ночью, НКВД провел операцию, подняв несколько десятков семей (а по всему краю — сотен) и — в Сибирь. В числе этих несчастных оказались и Испасовы — Бабовы. Старика Испасова, дедушку Мити, вынесли на руках — он был парализован и слепой!

Накануне вечером Коля с Митей сидели у них, занимались приведением в порядок своих альбомов с марками. Когда стало достаточно поздно, Коля ушел к себе, а свою филателию оставил у Митьки, чтобы продолжить на другой день. Когда рано утром до нас дошло это печальное известие, Коля бросился выручать свои марки. Какой там!.. И близко не подпустили! Зато потом он видел, как сынок одного милицейского начальника продавал, менял его и Митины марки. Надо сказать, коллекция у Коли была значительная не только по количеству — наш отец начал собирать ему марки чуть ли не до рождения. Но с Митиной не сравнить, там было и по количеству и по редкости гораздо богаче, по-моему, была даже знаменитая «Черный пенни» — первая в мире почтовая марка.

Как-то в последних числах апреля прихожу в школу, а в классе почти половины учеников нет. Помню, что резкое уменьшение числа одноклассников было после последней акции НКВД, но не так много, как сейчас. Оказалось, что по нашим рядам прошлась скарлатина. Занятия продолжались, классы обработали дезинфекцией сразу же, да и оставалось до 1 Мая всего ничего. На праздник мы сходили всей семьей. Просто прошлись по разукрашенному красным городу, зашли к маминой двоюродной сестре, где обнаружилось, что у меня высокая температура, горло воспалено и прочие симптомы, которые были известны многим опытным родителям, а мамина кузина к тому же и педагог с большим опытом работы с детьми. Диагноз поставили точный — скарлатина (тем более, что слух о ее появлении по городу распространился мгновенно). Приглашенному врачу оставалось лишь определить меня в соответствующее отделение горбольницы. Предстояло «отбыть срок» 42 дня — такая была норма. Эти шесть недель были, конечно, довольно тоскливыми, но дети есть дети, развлечения мы себе находили.

Книг было достаточно; помнится песенник, по которому горланили все подряд, даже не зная мелодии; при строгом постельном режиме устраивали возню, пока медперсонал не приходил пресечь нарушение режима. Кормили хорошо, но диета была очень строгая, причем ни крупинки соли — это тоже являлось нормой. Самое любимое блюдо — печеный картофель с кислым о в е ч ь и м молоком — ничего вкуснее ни до, ни много лет после больницы, мне кажется, я не едал!

Домой выписали 10 или 12 июня. Совершенно другая, домашняя обстановка, от которой немного отвык, в известной степени отвлекла оттого, что при наступивших каникулах оказался без компании сверстников и довольствовался своими играми, чтением, иногда кино. Пытался примазаться к Колиным занятиям, но они были мне не по возрасту. А занимался он и его приятель, Ваня Бостан — сосед, одноклассник, к тому же давний друг Мити Бабова — подготовкой к «мореплаванью» по озеру Ялпуг. Дело в том, что лет пять назад дядя Федя построил спортивную, на двух гребцов, байдарку. Собственноручно, по опубликованным где-то чертежам с методическими указаниями. Как только судно было спущено на воду, на нем был совершен рейс по Дунаю вниз до Исакчи и обратно. Одновременно точно такую же лодку соорудил и очень близкий знакомый, даже друг нашей семьи — дядя Жорж Какаранза. Так что «флотилия» состояла из двух байдарок, в команды которых входили двое взрослых и двое «юнг» — Митя и Коля.

Но сейчас лодка лежала в амбаре у дедушки в Рени, пересыхала себе от бездействия, так как Дунай — граница, а граница — на замке. Дядя Федя в Кагуле работает директором ПТУ (тогда называлось, кажется, ремесленное училище — РУ). Но дядькино «добро» получено, озеро около Болграда не закрыто, команда набрана (Коля и Ваня Бостан), остается пустяк — перебазировать байдарку «Баркароллу» из Рени в Болград. Я тоже мечтал выпросить место юнги, я уже был в том же возрасте, в котором Коля и Митя совершали рейсы по Дунаю.Наконец случилась оказия. Грузовик от КЭЧ что-то должен отвезти в Рени, а оттуда порожняком назад. Договорились. В воскресенье рано утром отправление. Коля встал часа в четыре, хотя до времени отправления было еще очень далеко. Все остальные тоже проснулись через несколько минут от непонятного грохота, завывания сирен, дребезжания окон. Первая спросонья мысль — опять землетрясение! Но это было гораздо страшнее — это было утро воскресенья 22 и ю н я 1 9 4 1 г о д а!!!

2.3. Война

Первый авианалет Коля наблюдал почти с самого начала — ему в этом никто не мешал, все еще спали, а когда выскочили во двор, видели падающий в пламени И-16, спускающийся парашют с пилотом этого истребителя и отбомбившиеся самолеты с крестами на плоскостях. Налеты совершались по несколько раз в день, но не очень массированные и недолгие, так сказать, «москитные атаки». Особого урона не наносили (конечно, жертвы и разрушения были), но держали всех в тревожном, напряженном состоянии.

Мы по возможности занимались своими делами между налетами, по сигналам воздушной тревоги уходили с вещами и с припасами в погреб. Постепенно все упорнее приходили к мысли об эвакуации.Мне как-то довелось, не помню зачем, выйти в город. Иду по центральной улице и вдруг вижу дядю Васю Манева, который жил в Рени. С ним стоит милиционер, проверяет документы, о чем-то спрашивает с довольно решительным видом, как допрашивает. Я с восторгом подбегаю к одному из самых симпатичных мне дядек, ору: «Дядя Вася!», сразу и не обратил внимания на его встревоженный вид «в наличии присутствия» энкаведешника, который тут же с вопросами ко мне: «Кто дядя? Откуда? Где работает?..» Получив мои ответы, немного подумал, вернул дяде документы и отпустил. Мне даже тогда стала понятна причина задержания — дядя Вася всегда был элегантно одетым, шляпа, щегольские усики, гвардейская стать. Профессиональный глаз милиционера разглядел чужого в этом маленьком городе мужчину, очень похожего на шпиона (буржуя, белогвардейца) из кинофильмов, агитплакатов, карикатур и тому подобной агитаторской продукции. Домой к нам пришли вместе, рассказ получил соответствующую — восторженную оценку! Еще бы, не окажись я там вовремя, дядю могли задержать, арестовать, а идет война, решения принимались тут же.

К концу июня семейство наше занималось подготовкой к эвакуации. Хотя на Одесском направлении наступление противника (главным образом румын) было остановлено, можно было сделать вывод, что надо бежать. Источниками информации для нас служили газеты и радио. Некоторое время по радиоприемнику слушали не только советские программы, но и румынскую, понятную всей семье, а папа и по-словацки разбирался, по-чешски, отлично по-болгарски. Но вскоре поступил строгий приказ: сдать все радиоприемники в такой-то срок!

Тогда не выполнить приказ было опасно для здоровья, даже для жизни — НКВД шутить не умел! И стояли люди в длинной очереди с приемниками в обнимку, терпеливо дожидаясь, чтобы приняли на «временное» хранение и выдали справку…

Следует немного коснуться военной обстановки того периода. Накануне начала войны поздно вечером нашего соседа по квартире, старшего лейтенанта, срочно вызвали в часть. Как известно, во многих военных округах строго выполняли приказ Сталина не поддаваться провокации, маневрами войск не давать повода немцам для опасений с нашей стороны. За командующего Одесским военным округом, ушедшего в отпуск, оставался его заместитель, который пошел на смертельный риск, ослушался приказа Верховного и на основании собственных данных разведотдела округа приказал частям покинуть места дислокации, занять основные и запасные позиции. Это была одна из причин того, что оборона Одессы продержалась гораздо дольше, чем на других направлениях.

Уезжали мы из Болграда вместе с эвакуирующейся КЭЧ в Одессу. В ЗИС-5 разместились со своими чемоданами и тюками кроме нас еще две семьи, может, больше.В Одессе у нас имелись родственники — родная сестра Евгении Бабовой, Митиной мамы. Папа ее знал в молодости, или в детстве, а мы увиделись впервые. Помню слезы тети Ани, горевавшей по поводу ссылки ее родителей и сестры с мужем и сыном, отец их наверняка не выдержал пути в товарном вагоне (уже после войны узнали, что так оно и случилось — умер на второй или третий день). У тети Ани было три дочери: старшей, Лидии, — 18, Жене — 15, Елене — 12. До сих пор не могу вспомнить и понять, как мы все разместились в двух комнатах, кухне и крохотной прихожей? Находилось это жилище на ул. Молчановской (теперь — ул. Скворцова), на этом месте сейчас производственный корпус объединения «Краян».

В Одессе мы прожили не более трех недель. За это время познакомились с городом, сколько нам позволяли промежутки между воздушными тревогами. Прогулялись по Дерибасовской, по знаменитой лестнице, к морю у Люстдорфа. У папы в трамвае украли карманные часы, которые он сам с некоторым усилием доставал из брючного кармашка. Но главным «развлечением», помимо обычных детских игр, было «участие» в ежедневных и неоднократных налетах бомбардировочной авиации. Как только солнце подходило к закату, раздавались многоголосые сигналы воздушной тревоги — громкоговорители, сирены, частые паровозные и заводские гудки. Сразу же масса сигнальных ракет, указывающих самолетам цели для бомбежки. До сих пор меня поражает количество этих ракетчиков! Неужели было столько заброшено диверсантов и местных завербованных предателей?! Пока НКВД занимался репрессиями против обычных, честных, но в понимании «органов» неблагонадежных, людей (в том числе Испасовых — Бабовых, дяди Феди и многих других), немцы преспокойно внедряли своих лазутчиков!

Но наши надежды, что скоро немцев с румынами отбросят, победят «на вражьей земле, малой кровью…», поняли все, не сбудутся. Надо снова собирать пожитки, искать транспорт, и — «Дранк нах остен»! — из Одессы.

Каким образом, не знаю или не помню, под усиливающимися бомбежками, мы на телеге начали свое движение в тыл. Перед въездом под Пересыпский мост попали под бомбы очередного рейда бомбардировщиков. Бомбы падали впереди нас метрах в 50 или ближе, но это были зажигательные, однако редкие осколки явственно жужжали мимо нас. Были бы осколочные или фугасные, вряд ли мы отделались только «наблюдениями».

К утру, переночевав в стороне от дороги в поле, добрались до Николаева. Сразу же обратили внимание в самом начале города на красивые, белые 3-4-этажные дома, которые срочно перекрашивали в темно-серый цвет для маскировки. Здесь сделали остановку, и тут же к нашему «обозу» (в пути как-то соединились несколько телег с беженцами) стали подходить жильцы этих домов. Они приглашали многих из нас, особенно тех, кто был с детьми, к себе в квартиры, умыться, поесть горячего, просто передохнуть. Нас поразило такое участие к чужим людям. На вопрос мамы по этому поводу они ответили, что завтра могут оказаться в таком же положении. Как мы обратили внимание, это были еврейские семьи. Я и впоследствии неоднократно замечал, что у евреев в большей степени развито чувство сопереживания, готовность оказать услугу, помощь.

Однако наше движение продолжалось, и на этих повозках мы добрались до станции Снигиревка, чтобы продолжать путь по железной дороге. Цель — Полтава, там мамины родственники — сводный брат с женой. С телегами и с некоторыми попутчиками расстались — пути разошлись. При нас осталась лишь одна болградка с грудным ребенком.

В Снигиревке мы познакомились с понятием «эвакопункт» — огромный дощатый барак с тесно установленными койками. Сейчас могу отметить, что какой-то порядок был. Организованность власти обеспечивали, как могли. Бесчисленный поток беженцев снабжался минимумом необходимого: в ожидании поездов люди, как правило, не находились под открытым небом. Хуже обстояло дело с продовольствием. Супов, каши, хлеба (все пока что без карточек), которые раздавались беженцам, не могло хватить такой массе едоков. Сбылись предсказания родителей, которых мы, дети, изводили своей разборчивостью и капризами: «Накличете своими кривляньями голод, Бог вас накажет!» Накликали. С этих дней и примерно до 1948 года я постоянно был голодным, готов был поглощать все подряд, если было что. Родителям было еще тяжелее, сами голодные, и видеть голодных своих «птенцов» больнее вдвойне…

Дня три просидели в Снигиревке, наблюдая за переполненными составами, идущими с войсками, вооружением в сторону фронта, с ранеными и с беженцами — обратно. Наконец, какой-то части переселенцев, и нам в том числе, удалось дождаться своего отправления. Это был эшелон, составленный из открытых платформ. Были рады и этому, лишь бы двигаться.

Довезли нас до станции Синельниково, выгрузили. Здесь были довольно просторных два зала ожидания, но не было, как в Снигиревке, специально развернутого эвакопункта, поэтому не вся толпа поместилась под крышу, но было еще тепло, кажется, конец июля — начало августа. Однако мы успели устроиться в комнате матери и ребенка (ребенок — я). Но этому предшествовал случай, вызвавший вначале сильный испуг, но хотя потом потешались над этим эпизодом. Выложив на перроне свой багаж, стали искать, где бы разместиться. Оставив Лялю около вещей, пошли в разные стороны на поиски. Я был в «поисковой группе» с Колей. Вскоре мы обнаружили совершенно пустой зал ожидания, вход был открыт, но, видимо, его еще не заселяли. Мы решили с братом забить местечко: я остался в зале с маленьким чемоданчиком на скамье под огромной статуей Ленина, а Коля пошел докладывать. Я ждал-ждал, надоело, и пошел сам, но чтобы место не заняли, поставил чемоданчик на скамью. Подойдя к своим, застал их перетаскивающими багаж к найденному в другом зале месту, поближе. Расселись, родители, как уже вошло в привычку, стали делать ревизию вещам, и обнаружилось, что нет чемоданчика, в котором все документы и все деньги, еще какие-то ценности. Я и похвастал, что этим чемоданчиком занял место «под Лениным». Мама охнула, схватила меня: веди, мол, «к Ленину!». Пришли. Зал уже стал быстро набиваться беженцами, а чемоданчик «сидит» себе спокойно, ждет меня!Мама крутанула мне ухо на радостях и с этого момента не выпускала из рук наш «сейф». Вспоминая о прошедшем, так и говорили: наше богатство сторожил Ленин!

Прошло в Синельниково двое-трое суток, и оттуда нас вывозили в «теплушках», то есть в товарных вагонах, оборудованных нарами.

Конечно, сейчас я не могу с хронологической точностью описывать, сколько времени ожидали на станциях, сколько дней добирались от остановки до остановки, был даже случай, когда уперлись в разбомбленный состав и обходили его пешком, пересаживаясь на подогнанный с другой стороны состав. Делали несколько ходок с вещами, примерно километр в одну сторону. Но составы, на которых мы ехали, бомбежкам не подвергались. Повезло?

Довольно долго мы просидели на какой-то станции, насколько помнится, под открытым небом. Все больше лишений приходилось переносить. Только сейчас понимаю, как было тяжело родителям, а для меня тогда дискомфорт «разбавлялся» новыми знакомствами со сверстниками, примитивными играми с ними, очень многими новыми впечатлениями…

На каком-то перегоне, когда ехали в теплушках, на нарах был случай, вошедший в число забавных из наших воспоминаний. На этих нарах, спиной к спине по отношению к нашей компании, разместились две еврейские семьи, родство которых определялось двумя бабушками — родными сестрами. На одной из довольно частых остановок (совершенно бессистемных, а по обстоятельствам), которые беженцы спешили использовать для гигиенических надобностей, слышим восклицание юноши — члена одной из этих семей: «Эй, ваша бабушка упала!» Оказывается, одна из старушек, спускаясь из вагона по зыбкой, болтающейся стремянке, не справилась с этой эквилибристикой, свалилась. А парень, почти взрослый, но еще не призывного возраста, крепкий, упитанный, стоял рядом, созерцая пейзаж, и не пошевелился, чтоб помочь «не своей» бабушке! В компании с нами, рядом на нарах, помещалась одна рослая полная дама, жена артиллерийского полковника, за что мы называли ее «Тяжелая артиллерия». Мы с ней довольно тесно сблизились, даже подружились. Интеллигентная, очень добрая, с хорошим чувством юмора, общительная и неунывающая, вместе со всеми свидетелями этого случая захохотала так, что нара затряслась. Долго еще в процессе пути, она вдруг: «Ва-ха-ха-ша ба-ха-ха-бушка упа-ха-ха-ла!», и опять трясется нара.

Ехали мы впроголодь, редко когда на остановках, если было рядом какое-то село, крестьяне подносили для продажи что-нибудь съестное, но в дверях теплушки постоянно «дежурил» кто-то из этих двух семей и тут же перехватывал. А подготовились к неурядицам эти семьи основательно — одних сухарей было несколько мешков или наволочек. Мы с Колей, обнаружив крохотную дырочку в одной из наволочек, расковыряли ее и изредка выуживали по сухарику. Мама и пресекала и поощряла это, а один раз она заметила, как девочка из «обкрадываемой» семьи указала своей маме на эту нашу «акцию», но та ей дала знак не обращать внимания.

Последний перегон перед Полтавой мы ехали уже в пассажирском вагоне, не помню, от какой станции. В ожидании подаваемого состава глубокой ночью, при полной темноте (светомаскировка!), стояли мы со своим скарбом. Подходит состав, и вдруг под паровоз попадает стоящий чересчур близко к рельсам один из наших чемоданов! Какие-то 3 – сантиметра, а достаточно было только зацепить… Конечно, огорчились сильно, однако понимание того, что потеряно больше, а у других вообще всё — война… Что по сравнению с этим какой-то чемодан, тем более, что не все вещи были испорчены. Мама говорила, что в той обстановке сонные на ходу дети могли… не дай бог!..

До Полтавы уже ехали без приключений и рано утром прибыли на место. До маминого брата, дяди Володи, дошли пешком, благо жил он сравнительно близко от вокзала. Застали его во дворе, в одних трусах, делающего утреннюю зарядку, на что мама с восторгом обратила наше с Колей внимание.

Несколько дней мы жили у дяди; у них с женой, тетей Утей (Устинией), детей не было, но нас было пять душ, и вскоре по дядиной рекомендации нам сдали отдельную комнату с кухней его знакомые неподалеку.

В этом дворике и у хозяев, и у живущих здесь же их родственников, а также у соседей были подходящие нам по возрасту дети. Благодаря такому обстоятельству из всех мест, где нам доводилось бывать во время эвакуации, в моих детских впечатлениях Полтава оставила наиболее добрый след.

Забегая несколько в перед, скажу что спустя более 40 лет (году в1984), будучи уже в отставке, работая на инженерных изысканиях в проектном институте, я в Полтаву приезжал в командировку. Дворики и дома — без изменений, наиболее близкий мне дружок, Толя, доцент Полтавского сельхозинститута жив, живы и родители, конечно очень старенькие, далеко за 80. Интересно то, что ни Толя, ни тем более его мама не помнили нашей семьи лишь после напоминания о том, что нас рекомендовал к ним на квартиру директор электростанции Владимир Диаконович (мамин брат), вспомнил!

А на наше место после того как мы двинулись дальше к востоку поселилась та молодая болградка с грудным ребенком, что ехала с нами от начала. А ее они помнили хорошо — прожила у них до конца войны

В Полтаве мы даже пошли 1 сентября в школу. Я — в 4-й класс, Коля должен был в 9-й. Но два старших класса, большинству учеников которых исполнилось 16, были мобилизованы на строительство противотанковых укреплений — копать рвы.Коля не попал, так как ему буквально накануне исполнилось 15. А на противотанковые рвы ушли папа и Ляля. Недели две мобилизованное население укрепляло оборону. Немецкие самолеты и огнем припугивали работающих и листовки им сбрасывали:

Дамочки бросайте ямочки!
Наши танки пройдут ваши ямки.

Прошло примерно две недели. Занятия в школах отменили, проучился я в 4-м классе не более пяти дней. Бомбардировки были ежедневно. Жилище наше находилось в двух шагах от реки Ворскла, через которую в считанные дни был построен деревянный мост в продолжение нашей улицы (называлась онадовольно странно — Зеленый Остров). Так вот этот мост был одним из объектов, который немцы хотели поразить. А несколько дальше, на другом берегу — железнодорожная станция, второй «лакомый» объект. Так что все эти бомбежки были буквально рядом. Однажды была такая интенсивная, что вой, свист каждой авиабомбы воспринимался как лично тебе в темечко. Мы с Толиком у него дома полезли под кровать —это я «передавал опыт» защиты от землетрясения!..

Прожили в Полтаве мы примерно месяц. Мне город очень понравился. И компания ровесников для игр, и речка, сам город в зелени, довольно холмистая территория, что делает более живописной панораму. На лодке катались, в музей ходили, в кино, в общем, нормальная жизнь, но она слишком часто прерывалась воздушными тревогами. К средине сентября папа и Ляля вернулись с оборонительных работ вместе с неким энкаведешником по фамилии Калиберда. Оказывается, та бригада (группа?), в которую входили папа и Ляля, была собрана из мобилизованных горожан, которых соединили с отрядом расконвоированных осужденных. Командный состав, конечно, состоял из чинов НКВД. Назывался этот отряд «Полевое строительное управление НКВД». Как я слышал от родителей (точнее, подслушал), этот Калиберда положил глаз на Лялю, благодаря чему папа получил в том батальоне должность кладовщика, Ляле тоже не пришлось особенно вгрызаться в землю. Короче говоря, появилась возможность вместе с этим батальоном двигаться дальше: было ясно, что отступление наших еще не скоро закончится. Выехали в кузове грузовика из Полтавы 17 сентября, а 18-го город был полностью оккупирован немцами.

Те давние события, последовательность и продолжительность, какими маршрутами колесил отряд, размылись в памяти, но многие названия сел, городков, городов помнятся. Все это было вокруг Харькова, где пытались построить очередную линию обороны. В процессе этих поездок было много и опасных и курьезных ситуаций, которые накрепко въелись в память.

Однажды, плутая по проселочным и лесным дорогам, наша колонна попала на линию фронта. Вот так, ехали, ехали и оказались в гуще наших войск, занимавших оборонительные позиции. Неизвестно, у кого эта встреча вызвала больший переполох — у нас или у командиров подразделений, на которых мы выскочили. Запомнился один молодой, интеллигентного вида капитан с бородкой, который спокойно, без брани вскочил на подножку нашего грузовика и вывел нас на нужную дорогу. Не помню, сколько было машин в нашей колонне, однако вид был почти цыганский: полные кузова мужчин, женщин, детей, вещей навалом. У фронтовиков, готовящихся встретить врага огнем, поневоле глаза на лоб полезли. Наверняка мало кто из них выжил на этом рубеже. В том числе и тот симпатичный капитан…

В другой раз «наш» Калиберда и еще несколько командиров, рекогносцируя дальнейший путь следования, нарвались на небольшую группу немцев и, отстреливаясь из наганов, ретировались назад. Как рассуждали потом, группа была разведывательная, может быть, воздушный десант, хотя в том хаосе и по сухопутью было нетрудно зайти глубоко в наш тыл.

В каком-то крупном селе, из которого почти все жители эвакуировались или ушли в лес к партизанам (уже тогда организовывались отряды), оказался магазинчик без продавца, символично запертый на чахлый замочек. Наши мужички его вскрыли и забрали, что осталось, — не отдавать же врагу! А оставалось в числе остального и спиртное, помню лишь шампанское и ликер, может, было что-то еще. По крайней мере, достаточно, чтоб комсостав хорошо «накушался». Ночевали мы в школе, директор которой, запустив нас в здание, уже отбывал к партизанам вместе с семьей — телега с двумя классными досками «домиком» и скарбом стояла наготове. В какой-то момент я увидел стоящую на полу бутылку шампанского, и никого в классе (нашей комнате) не было. Мне очень захотелось попробовать, что это за вино — шампанское, о котором говорят с таким восторгом. Схватил эту бутылку, оглянувшись, сделал из горлышка добрый глоток… в страхе выплюнул и выбежал во двор, так как услышал, что входит мама. Спустя несколько секунд её возглас: «А кто это разлил к е р о с и н ?» Не позднее чем через день я слышу рассказ одного из «условно свободных», как он, в точности, как и я, обмишурился с керосином, приняв его за шампанское, чем весьма развеселил компанию. Я, довольный, что не один так попался, вылез со своим случаем, но мне не поверили.

Сейчас я даю совершенно другую оценку рассказам, которые слышал от комсостава: как они арестовывали «интеллигенцию», как присутствовали на расстрелах. Все это выдавалось как выполнение обыденной работы, даже с неким бахвальством. Запомнилась фраза Калиберды: «Стоят, смешные такие — кто в пижаме, кто в роговых очках…» Это об арестованных «врагах народа».

Наконец, было принято решение ехать к следующим родственникам, «более восточным» — в Уральск. Как только появилась возможность, мы все, кроме папы, пересели с машины на поезд и двинулись дальше, в тыл.

Дело было уже в октябре. Папа оставался при отряде как мобилизованный, а мы с большим трудом погрузились в поезд на станции Змиев. Более того, сдали в багаж малой скоростью четыре тюка с вещами. С собой была только ручная кладь, тоже объемная, но вполне «ухватистая» для четверых слабаков.В Уральске, где мама прожила с 1917 года, где родилась Ляля и откуда они вдвоем уехали в Прагу в 1924 году, должны были иметься представители многочисленной казачьей семьи Турыбриных. Сестры, братья, племянники Григория Турыбрина, первого мужа мамы, который умер в 18-м году. Поехали мы почти наугад, так как по понятным причинам вестей о них у мамы не было никаких много лет.

Сколько времени занял этот путь, сказать трудно, кажется, около двух недель. Последний этап, с пересадками, ожиданиями, сложностями того периода, был менее опасный — самолеты фашистов не залетали в ту пору глубоко на восток, но уже становилось холодно, и было постоянно голодно. То есть не было еды. Кое-когда удавалось раздобыть по талонам (или уже ввели карточки?), а то и просто на скудных привокзальных базарах, но при такой массе беженцев, только если повезло, могло что-то перепасть. Вот тогда-то впервые в жизни я узнал, что такое настоящий голод!В Уральск прибыли рано утром и, сдав наиболее громоздкие вещи в камеру хранения, пошли искать Турыбриных. Шли уверенно — за прошедшие 17 лет город почти не изменился.

Естественно, проводником была мама. Не дойдя до конечной цели, она вдруг обрадовано вскрикнула: «Катюша!» и бросилась к какой-то женщине, открывавшей дверь аптеки. В свое время мама работала в аптеке фармацевтом, там же и Катюша, которая была то ли подсобницей, то ли уборщицей, а теперь оказалась заведующей той же аптеки. У нее мама разузнала обо всех родственниках — кто жив, кого нет, кто куда переехал, где живут оставшиеся. Прямым ходом зашагали к известному дому Турыбриных — большой, просторный, но… уже им не принадлежащий — там был устроен детский сад, а рядом — флигель, где раньше были подсобные помещения и жила прислуга, тут же при флигеле — банька. Остатки Турыбриных — племянник Лялиного отца Вячеслав с семьей — во флигеле, сестра отца — старая дева, тетя Оля — в баньке.

После первых проявлений чувств, какие бывают при таких внезапных встречах, хозяева стали уплотняться, чтобы хоть временно нас разместить. Тетка ушла к племяннику, у которого жена и дочки-двойняшки 14 лет, а мы втиснулись в баньку, которая была еще раньше переделана под жилье. Прожили мы тут около года, пока не приехали из блокадного Ленинграда еще две Турыбрины с тремя дочками на двоих. Мы подыскали себе квартиру у одной маминой знакомой по прошлым, 17-летней давности, годам. Я говорю «квартиру», но это с большой натяжкой — тогда снимали комнату, или даже угол, для семьи.

В тех случаях, когда беженцы не могли найти жилье, власти через управдомов почти насильно вселяли. Так, в следующей из очередных наших квартир у нас появилась соседка с пятилетним сыном, к тому же раненным в ногу осколком. Хозяйка стояла стеной, а управдомша с беженкой ее сталкивали тюком…Вселяемые таким способом проживали «за так», а вселенные по договору, как мы, с оплатой. Но деньги тогда не имели никакой цены — пускали жить «из-за дров», как там выражались.

Последнее жилище у нас было «шикарным». Отдельный домик в местном стиле. Популярное в тех местах строение под названием «мазанка». Это глинобитное сооружение, от пола до потолка — 2 метра, сени с ямой — подвалом, первая комната, она же кухня — 3 × 2,5 метра с русской печкой, вторая — 3 × 3. Крыша плоская из чего-то, обмазанная глиной с соломой. Что-то вроде дворика, огороженного проволокой. В общей сложности прожили мы в Уральске с октября 1941 до 6 февраля 1946 года.

Об этом городе хороших воспоминаний немного. Были, конечно, и радостные моменты, но их перевешивали большее количество «негативов». Прежде всего, постоянный голод, зимой добавлялся холод — морозы там были не чета бессарабским. Весна — позднее, осень — раньше, ну а лето жаркое, ветреное, пыльное. Отношение коренных жителей к «ликуированным», как они говорили, было неприязненным. Особенно это ощущалось детьми и подростками. А в нашей семье все, кроме Ляли, черноволосые. По их, казачьим, понятиям — евреи: «череп черный, а глаза не узкие (т. е. не казах), значит — жид!» Очевидно, воспитанные на погромах казаки знали, что надо «бить жидов, спасать Россию». Естественно не все были к нам враждебны, скорее всего, таких «погромщиков» было меньшинство, но много и не надо, чтобы чувствовать себя в постоянном напряжении. Как только встречается группа пацанов, а ты идешь один, так не миновать издевательств, даже беспричинных побоев. В отдельности, один на один, никогда не приставали, но обычно ходили ватажками. И не только «генетический» антисемитизм управлял их неприязнью, но и бросающиеся в глаза отличия в одежде, в произношении раздражали их, за что обзывали эвакуированных «бранным» словом — «интеллигенция»! Народ в Уральске замкнутый, эгоистичный, в прибывших видели чуть ли не оккупантов, иждивенцев на их добро. Конечно, я слишком строго их характеризую, но все это от общего тогда состояния, вызванного чередой постоянных лишений.

Чтобы не быть многословным, остановлюсь лишь на основных событиях и на кратких зарисовках нашей жизни в Уральске.

Примерно месяца через три-четыре приехал папа, так как отряд был расформирован. По рассказам папы, контингент разбежался, прихватив все, что плохо и хорошо лежало, комсостав распустился. Наш «благодетель» Калиберда после нашего (Лялиного) отбытия из отряда совершенно изменил свое отношение к папе, стал самим собой — свиньей и хамом, в общем, настоящим энкаведешником.

Спустя еще некоторое время прибыли отправленные багажом наши тюки. Несмотря на хаос, все же прибыли! Хоть и были обнаружены вспоротые затем кое-как заметанные швы и пропажа некоторых вещей. А как же иначе? Но мы нисколько не огорчились, так как были готовы к худшему, положили крест на весь этот багаж. Основные вещи, в том числе основная часть зимней одежды, сохранились.

Папа почти сразу нашел себе работу. Устроился электромонтером в эвакуированный сюда же Полтавский сельхозинститут. Коля оставил школу (потом продолжил и закончил вечернюю), поступил на военный завод слесарем-сборщиком, собирал морские мины; Ляля — на курсы медсестер, после окончания которых служила в военном госпитале. Мама — дома, как могла, пыталась обеспечить всем питание. Я — в школе, причем снова в третий класс!

Родители решили, что последние недели третьего класса я пропустил из-за скарлатины, а начало нового учебного года — из-за эвакуации, да еще и опасались, что ребенку будет трудно в настоящей русской школе. Последний аргумент был совсем лишний, в общем — третий раз в третий класс!

В период летних каникул 1944 года папа, уже работающий директором электростанции «Кожзавода имени Землячки», устроил меня в мастерские завода учеником токаря, где я получил рабочую продовольственную карточку! Ну и кое-какие денежки, которые почти ничего не стоили. Предыдущим летом ходил по базару с ведром воды и кружкой, кричал: «Кому воды холодной?», рубль — кружка. Заработал себе на фуражку — 120 рублей.

Благодаря своему рабочему стажу (три месяца) в 1997 году получил статус — «Участник Великой Отечественной войны» с подобающими льготами.

Особенно трудное голодное время было начиная с зимы 1941/42 до осени 44-го. Питались почти исключительно пшенными супами и кашами, они выдавались по талонам в столовых, к которым «прикреплялись». По продовольственным карточкам, кроме хлеба получали пшено, какие-то жиры, сахар (очень редко, в основном примитивные, конфеты). Карточками предусматривались, в общем, все необходимые продукты, но очень часто — почти всегда — нечем было отовариваться.

Неполученное за прошедшие месяцы пропадало. Нормы постепенно уменьшались, и довольно скоро (кажется к концу 42-го) хлеб, например, с 800 граммов для рабочих и 400 граммов для иждивенцев, норма стала соответственно 500 и 250 граммов в сутки.

Приходилось продавать вещи; папа начал подрабатывать ремонтом всякой всячины — примуса, оправы очков, металлической посуды и все такое прочее. Плата была продуктами — стакан, чашка, банка пшена, муки, тыква или кусок тыквы.«Валюта» разнообразием не отличалась. Кстати, и получаемые в столовых обеды состояли преимущественно из пшена. Правда, супы были разнообразнее — затируха (тесто, перетертое в бесформенные комочки, отваренное в воде), суп-лапша, где каждая лапшина толщиной в палец, вот и все, не считая пшенного супа, который был коронным первым блюдом. И хлеб, и макаронные изделия — все из «черной» муки. Довольно часто вместо хлеба выдавалась мука, тогда мама пекла лепешки. Летом было несколько сытнее — появлялись овощи, многие имели участки, где их выращивали. Излишки, естественно, на рынок. Жмых был почти деликатесом, причем подсолнечного почти не было, а от какого-то масличного растения, возможно сурепки, из которого давили технические масла. А когда однажды попался кусок подсолнечного жмыха, он нам показался, как халва!

О всевозможных эпизодах с постоянным недоеданием, добыванием пищи, моральными ударами, связанными с кражей карточек, кражей продуктов, можно долго рассказывать.

Заметно легче стало к концу 1944 года. Упорядочилось снабжение. На заводе, где работал папа, от подсобного хозяйства перепадало заводчанам какое-то количество растительных продуктов. Коля, работая на смене по 12 часов, питался в заводской столовой; Ляля жила и питалась при госпитале, который находился за городом в нескольких километрах. Ну и я «встал к станку» и получал все, как рабочий. Да и сами нормы по карточкам стали весомее. Однако до сытости было еще очень далеко.

Летом, кроме того, учеников привлекали на помощь колхозам, в основном собирать колоски после машинной уборки урожая. Во главе с учителями отправлялись на месяц или два в поле, где и жили и питались в деревне. Там каша была с молоком, но тоже пшенная.

Фруктов не знали никаких. Единственная сладкая растительность — черный паслен, который там назывался «вороняжка», а по-простонародному — «бздника», потому как очень уж активизирует деятельность желудочно-кишечного тракта. Но это если свежей ее наешься, а так шла она в пироги, на варенье, словом, кто как изощрится. А уж арбузы, дыни, которые в тех, степных, краях отменные, были просто кладезем глюкозы, да еще и какой!

В октябре 44-го возвратился я из колхоза, где не было ни радио, ни газет, поэтому о фронтовых новостях там не знали ничего. Лишь дома меня просто оглушила, привела в восторг новость: Бессарабия полностью освобождена! Более того, «Великая» Румыния перешла на нашу сторону и объявила войну Гитлеру! Это был один из моментов в моей жизни (конечно, не только моей), когда я был просто счастлив! И, несмотря на продолжающиеся трудности жизни, тот же голод уже переносился не то что легче, но с каким-то оптимизмом, надеждой и уверенностью, что всем лишениям скоро конец.

Зима 1944/45 года была пережита гораздо легче, чем предыдущие зимы. Мы продолжали увлеченно следить за ходом наступления Красной армии и союзников. Я постоянно на старенькой, истрепанной карте железных дорог, которой мы еще при эвакуации пользовались, отмечал освобожденные города. Жаль, она не сохранилась.

Весна мне не запомнилась ничем особенным, так как все померкло на фоне сообщения о капитуляции Германии! То, что этот день мое и старшие поколения считают самым выдающимся, знают все. Но что меня поражает до сих пор — это молниеносная скорость, с которой известие долетело до нас.

Вечером 8 мая, не позднее 10 часов, по всему Уральску разнеслось: «ПОБЕДА!» А ведь разница по часовому поясу 3 часа. То есть не прошло часа после подписания акта о капитуляции! Лишь на другое утро, 9-го, по «радиотарелке» Левитан, чуть не сорвав голос, объявил об этой великой радости!

Мы довольно наивно полагали, что уже надо собираться в обратный путь, хотя об этом разговоры начались еще раньше, когда только завершилась Ясско-Кишиневская операция и наш край был освобожден. Но режим есть режим! Чтобы возвратиться, необходим вызов, пропуск. Хоть и с дружественной Румынией, а граница. Папа уже переписывался с дядькой Афанасием еще с осени 44-го, но вызов пришел лишь к концу 45-го, а сам пропуск выправили только в январе 1946 года.

Переезд занял «всего» 10 дней. Выехали 6 февраля, 9-го были в Москве. Остановились у тетки Колиного друга, Лидии Макаровны — учительницы, причем учительницы старого толка, как говорится, от Бога. Главной чертой таких Учителей считаю их готовность помочь, приютить, накормить, чем-то для этого пожертвовать. Мы ведь совершенно не были знакомы, с нами было только письмо к посылочке от ее уральской сестры.

Нас — трое, так как Ляля осталась в Уральске «выходить замуж», а Коля еще летом 45-го, окончив вечернюю школу, получил открепление от военного завода, уехал в Ленинград, где поступил в Политехнический институт. Вот Лидия Макаровна и приняла нас троих при двух комнатушках в деревянном двухэтажном доме, каких было в Москве великое множество, на улице 2-й Лесной, недалеко от Белорусского вокзала.

Но этому предшествовало одно приключение, к счастью, закончившееся благополучно. Выйдя из поезда на Павелецком вокзале, сдав крупные вещи в камеру хранения, прихватив ручную кладь, спустились в метро. Конечно, все трое раззявили рты еще с поезда — Москва ведь! А в метро совсем обалдели от невиданной красоты, величия и технического оснащения — например, эскалатор, на который мама со страхом ступила и еще больше боялась с него сойти. Тем не менее, бдительности не теряли, держались вместе, у каждого обе руки заняты багажом. У меня была посылочка для Лидии Макаровны (в какой-то момент посылочку мне поменяли на другой багаж — важный момент!) и корзинка с остатками дорожной снеди. Подошел поезд, открылись двери с легким шипением, входящие стоят коридорчиком, терпеливо ждут конца толпы выходящих и — вперед.

Я лихо и уверенно вхожу, а родители интеллигентно выжидают конца потока входящих; пока мама примерялась, как шагнуть в вагон, двери — шварк и закрылись! Поезд ушел, а мама с папой остались на станции…

Что мне оставалось? Вышел на следующей по радиальной линии в сторону Белорусской, сел в обратный, вернулся на Павелецкую — родителей нет! Пытался обратиться к дежурной, дескать, нельзя ли объявить по радио, что «потерялся ребенок» (не могу вспомнить, откуда я мог знать, что такое возможно). Конечно, мне посочувствовали, но насчет радио, извините! И стал я каждым поездом ехать один прогон и выходить на каждой станции. За это время из корзинки один шпент увел сверточек с маслом, но и все. Мог и больше, я ведь не на сумку свою смотрел, а выискивал родителей, в промежутках любовался красотами станций. В очередной возврат на Павелецкую уговорил дежурную разрешить оставить свою ношу в ее будке, пока не разворовали все, да и поисками заниматься сподручнее без груза. Только оставил багаж, подходит поезд, в нем вижу папу, который, вытянув шею, выглядывает пропавшего отпрыска. Вот он роковой момент: со мной не было посылочки с адресом Лидии Макаровны!.. А я ее носил и не удосужился прочитать адрес. Но обошлось, к счастью, благополучно.

10 февраля 1946 года в СССР состоялись выборы в Верховный Совет — первые выборы за последние 10 лет. Обставили это событие как великий праздник. На улицах концерты прямо в кузовах автомашин, на ходу, на площадях и площадках, масса выносных буфетов и прочее подобное. У родителей были открепительные талоны, и они добросовестно выполнили свой гражданский долг. Хотели проголосовать за Сталина, но к тем участкам надо было еще добираться.С дальнейшим путешествием особых хлопот не было. Дело в том, что папа у опытных людей разузнал — нужно находить носильщика с сизым носом, договариваться с ним, одарить бутылочкой водки, и все будет O’K. А папа на работе по каким-то нормам, вполне законно мог доставать спирт, что он и сделал — запасся «жидкой валютой» в достаточном количестве.

Дальнейшее, как говорится, явилось делом техники. Поезда были набиты под завязку и более. Ехали сколько-то суток, с заездом и пересадкой в Бендерах. Здесь у нас тоже знакомые, очень близкие, как родственники — дружили семьями из поколения в поколение (семья Рошка и семья Немеровских). Были у них не более суток. Наконец 16 февраля, около 5 утра, мы сошли с поезда на родную землю, по которой тосковали более четырех лет. Да каких лет! Из писем от дядьки Афанасия знали, что в нашем доме живет начальник милиции, а все родичи набились в дедов дом на магале, только дядя Доня с семьей снимают квартиру напротив них. От вокзала мы, не торопясь, зашагали на противоположный конец города, с удовольствием разглядывая родные места.

2.4. Возвращение

В предутренней тишине подходим к дедовскому дому, стучимся. Пауза, затем неторопливые тяжеловатые осторожные шаги. Мама с папой притаились под забором, а я на первом плане. Через калитку на меня смотрит незнакомое лицо пожилой женщины. Я в сумерках еще не разглядел, кто это, и с печалью подумал: как изменилась тетя Ленца! После первого вопроса ответа, кто пришел, из укрытия выходят папа, мама — ну и началось! Оказывается, первой к нам вышла моя родная тетка Дора, папина сестра, которую я никогда не видел, только ее «молодые» фотографии. Конечно, проснулся весь дом в составе: тетя Ленца с сыновьями, дядька Афоня с молодой женой и двое ее детей. Аханья, оханья, восклицания и тому подобное, что бывает при таких встречах. Первым моим вопросом был, а где же Мишуха и их семья? Оказывается, они здесь уже не жили, а сняли квартиру у Папандопуло в доме напротив. Конечно, меня отпустили, и я побежал. Мишуха для меня сызмальства был самым-самым! Хоть и младше почти на полтора года, но ближе его не припомню братьев. Время было еще раннее, по-моему, вся семья дяди Дони еще не вставала, по крайней мере, Миша и Ильюша точно спали. Встреча была не менее бурной, чем в дедовом доме. Первые несколько дней — как свадьба — сплошные застолья с бесконечными рассказами, воспоминаниями, расспросами.

Это у взрослых, а у детворы — свои беседы и занятия, но в том же ключе. За пять с лишним лет подросли младшие братья: Юра дяди Федин, Едька (второй его сын, родился за неделю до начала войны — его я совсем не знал), Женя Манев и его, тоже ранее мне неизвестный, младший брат Юра, а там еще, еще…

Но вскоре все это несколько поутихло и потекли будни. Мне — в школу, папе — на работу, мама — домохозяйка. Разместились мы в дедовом доме, потеснив там живущих. Надо сказать, что теснота эта была обусловлена не только количеством Грековых, но и квартирантами: молодой армейский капитан с женой и двухлетней дочуркой занимали одну, наиболее просторную, комнату.

В школе встретил многих своих знакомых и среди одноклассников, и среди старшеклассников. Школа как школа, ничего особенного, пошел я продолжать свое образование в 7-й класс. Химию нам преподавала тетя Ленца. Вместо казахского языка — украинский. Стал обращать внимание на особый говор местных, на котором и я раньше разговаривал, но в Уральске «обрусел». Много было в классах «переростков», второгодников, которые в годы оккупации обучались на румынском языке.

Еще одно, для меня новое явление — в Уральске последние два года было введенное тогда раздельное обучение, а здесь — снова мальчики и девочки вместе. А возраст у семиклассников уже подходящий для увлечений.

Седьмой класс был закончен, выданы свидетельства, без каких-либо строгостей и моралей даже устроен выпускной вечер, на котором развернули нехитрый буфет с бочкой (может, больше) отличного венгерского, трофейного, вина. На вечере были и родители и старшеклассники — ведь окончание учебного года. И хотя без скандалов и драк, но многие ученички заметно пошатывались. Ну и, конечно, танцы под радиолу, у многих местных имелись пластинки Петра Лещенко, под которые не только на выпускном балу, но и все лето в горсаду на танцплощадке молодежь (и не очень) отрабатывали вальсы, фокстроты и танго. Тому, кто приносит напрокат пластинку, вход на танцевальную площадку бесплатный. Я и еще несколько моих однокашников ходили вокруг, не имея, ни денег ни пластинок, а я вдобавок не умел танцевать!

Летом же приезжал Коля на каникулы после первого курса Ленинградского политеха, с ним двоюродные брат и сестра — Володя и Зина — дети маминой сводной сестры Софии Елизаровой, живущей в Ленинграде. Коля у нее первое время квартировал, пока не получил место в общежитии. Перед приездом в Рени Коля уже побывал на Кавказе — занимался альпинизмом.

Привез от тети Сони кое-какие презенты, очень нужные тогда предметы одежды, в том числе синюю футболку с белым воротом. Это я подчеркиваю, потому что был один случай, о котором стоит рассказать. Пошли мы с ним на выделенный участок, где мы посеяли кукурузу, оставив на краю участка, примыкавшего к дороге, корзинку с припасами; сверху положили футболки, у него точно такая же, и собираем свой урожай. Захотелось пить или есть, подходим к корзинке — футболок нет. А фотоаппарат, спрашиваю? Коля взял его по моей же просьбе — он принадлежал Ире Агеевой, его невесте и однокурснице. Так вот и ФЭД исчез! Двинули мы домой, рассуждаем и так и эдак, как могло такое случиться. Утром следующего дня Коля быстро отправился на базар, там встретил дядю Афанасия, рассказывает про этот случай, выслушивает дядькины порицания и тут же видит, как какой-то пацан продает футболку, которую нельзя было не узнать. Бросается к нему: почем? 10 рублей. Дальше торг перешел в физический допрос. Мальчишка долго не отпирался, сказал, что ему ее отдал продавать солдат. Повел к этому солдату — воинская часть была за забором, совсем рядом. Солдат стал отнекиваться, пытался уйти, но, к счастью, в проходной части оказался дежурный офицер, который, выслушав все сказанное, очень оперативно вытряхнул из воров, а их оказалось двое, и ФЭД, и вторую футболку. На ФЭДе воины уже успели соскоблить ножом или штыком номер аппарата. Этот ФЭД до сих пор хранится у Николая как реликвия.

Поправка: исторический ФЭД на данный момент у Юрия в Кишиневе — выпросил для многочисленных своих коллекций.

Осенью, точно так же, как и в 1940 году, мы переехали в Болград, где папа работал в той же КЭЧ, в той же должности, что и перед войной. После некоторого периода сытости снова подкрадывался голод — знаменитый голод 1946-1947 годов, не уступающий тому, военному.

Лето 46-го было засушливым, постоянно дул суховей; все, что взошло, выгорело. Кроме того, неимоверное количество мышей двинулось на всю территорию. Науке известны подобные «взрывы» популяций грызунов, связанные с солнечной активностью (каждые 11-12 лет). А тогда добавилось, видимо, то, что войной были распуганы животные и птицы, питающиеся мышами, ну и раздольное количество пищи в развалинах складов, жилья, на дорогах и т.п. Волна эта шла с запада на восток. На дорогах даже машины скользили там, где эти полчища переходили шоссе.

Но и это прошло. Надо сказать, что власти предпринимали меры, позволяющие как-то поддержать население, главным образом детей. В школах организовывались столовые, где ученикам выдавалось горячее питание — обеды, а по окончании учебного года прямо при школе была создана база отдыха по принципу пионерского лагеря. Не помню, каким образом, но родители познакомились с работницей областного отдела народного образования по фамилии Карягина, которой было поручено организовать этот лагерь. Карягина и для нас стала доброй феей: маму назначила сестрой-хозяйкой, меня пионервожатым; здесь же устроились наши близкие знакомые Степановы, мой друг-одноклассник Боря, прекрасно играющий на аккордеоне. Все — и на довольствие, и на зарплату. Продовольственные карточки, понятно, сдали в «фонд» этого лагеря.

Снабжение же было не только в пределах «карточных» норм, но и дополнительные продукты поставлялись. Вот тогда-то и начали мы понемногу отъедаться. Лето, как это всегда бывает, прошло быстро, опять школа. Но в болградской школе я только примерно до Нового года проучился в 9-м классе. К тому времени (если не ошибаюсь — 15 декабря 1947 года) была проведена денежная реформа и отменена карточная система! Деньги поменяли один к десяти, причем без изменения масштабов цен!

Так и предупредили, что придется вам, граждане, перетерпеть! Объяснялось это тем, что еще до и во время войны фашистская Германия напечатала огромное количество рублей и вбросила их в оборот для подрыва экономики, ну и для обеспечения диверсантов, агентуры и пр.

Так вот, вскоре после наступления 1948 года папа, наконец, получил свою родную должность — директором Ренийской электростанции. «Родную» — потому что в начале 30-х он ее полностью создал — проектировал, руководил строительством, монтажом, пуском. Это было без преувеличения его детище.

Конечно, и город родной, и свой дом, поэтому без всяких сожалений, без особых сборов переехали домой. К тому же и дом наш, который занимал, не кто иной, как сам начальник Ренийской районной милиции, должен был вот-вот освободиться. А пока мы пожили опять в дедовом доме на улице Болградской какое-то недолгое время.

Вскоре вселились мы втроем в родное жилище, довольно пустое, хотя кое-что из мебели нашей сохранилось, кое-что дали родственники, много нам не надо было, да и освоили мы только две комнаты для жилья, а две пустовали. Впоследствии, веранда была остеклена и превращена в кухню, но это сделано уже в мое отсутствие, когда после окончания школы я уехал в Ленинград. Постепенно жилье обустраивалось предметами мебели, но добавилось очень мало. И сейчас еще, в начале ХХI века, в ренийской квартире есть кровать и книжный шкафчик, сработанный бесхитростно, однако на совесть, местным столяром Садыкиным.

Дом находился меньше чем в 100 метрах от школы, я порой выбегал из калитки, только зазвенит звонок, и успевал прошмыгнуть в класс до прихода учителя. В 9-м классе нас было восемь человек, а уже в 10-м — всего шестеро. Такие были тогда старшие классы, так как обязательное обучение — семилетнее.

Многие после семилетки шли в профтехнические училища, в техникумы или просто на работу, перейдя в вечернюю школу. В старших классах продолжали учебу те, у кого родители были способны материально содержать своих чад.Чем же занимались в свободное время? Да тем же, что все и всегда, во все времена. Первое — спортивными играми, просто физкультурой, летом — на водоемы. Затем всякая там самодеятельность, много читали, кино, кое-когда концерты заезжих артистов в городском клубе, который был выстроен в 1936 или 1938 году как крытый рынок. Наконец, просто прогулки в городском саду, если позволяла погода, всего и не перечислить.

В летнее время в горсаду танцы под радиолу, те же концерты на летней эстраде, там же — регулярно киносеансы вместе с сумерками. С лета 1948 года клуб города приобрел комплект медных духовых инструментов. Стали набирать музыкантов, а где их возьмешь? И вот руководитель, недавно демобилизованный трубач из военного оркестра Серафим Курьянов, в возрасте не более 25 лет, похожий на Олега Кошевого, каким он был в кино, приступил к набору исполнителей. Для начала проверял слух, а набрав нужное число «претендентов», приступил к обучению.

Конечно, я был в их числе. Мне почти с младенчества нравилась духовая музыка, знал очень много маршей, вальсов по памяти, буквально завидовал тем, кто может на чем-то играть, а духовые инструменты были для меня вершиной! Затянул туда же и двоюродного брата Мишуху. Для упражнений инструменты нам выдавали на дом. Легко себе представить «радость» наших близких, когда мы выдували гаммы и упражнения! Худо-бедно, а оркестр зазвучал. По крайней мере, торжественные заседания открывались гимном в нашем исполнении! А к очередной, 31-й, годовщине Октября нами вовсю разучивались марши для городского парада. Кроме того, конечно, в репертуаре обучения были вальсы, польки и всякие там краковяки. Кажется, фокстроты, танго были уже запрещены как западная, чуждая, враждебная капиталистическая зараза, в общем, не наша музыка.

И вдруг во второй половине октября 48-го чувствительный удар — «подняли» всю семью дяди Дони! Мы тогда еще жили на Болградской, в свой дом еще не переехали. Рано утром мама меня разбудила: высылают Доню! Я выскочил за ворота и вижу: стоит бортовая машина около их двора (это было напротив, наискосок метров около ста), а в нее торопливо носят узлы, сумки, тюки — Мишуха, родители его и 10-летний Ильюша. Пытался я к ним броситься, попрощаться, да мама таким отчаянным голосом запретила, что я за нее побоялся. Пришлось издали просто помахать рукой. От слез не удержался. А мама плакала в голос, особенно, когда увидела, что маленький Ильюшка тоже какие-то вещички несет в машину: «Сволочи! Детей даже не жалеют!»

Это печальное событие долго держало нашу семью, других родственников, соседей в подавленном настроении. Тем более, что по «обычаям» того времени частенько припоминали прямо или косвенно: дескать, родственнички-то у вас из «врагов народа»!А классной руководительницей нашего 10-го класса была некая Любовь Ивановна Бухрякова — парторг школы, типичная большевичка, я даже не помню её улыбки — наверное, у истинных партийцев это было «буржуазным излишеством». В тот же день, придя на урок, спрашивает меня: «Греков, а почему вашего брата нет на занятиях?» Я возьми и ляпни: «В Болград уехал». Я понимал, что она не могла не знать истины, и ей хочется лишний раз меня «макнуть» в качестве предупреждения, что и я на волоске от расправы. А может быть, хотела воспользоваться предлогом провести разъяснительно-воспитательную, партийную работу на примере справедливых действий бдительных органов, преданных родной ВКП(б)! Бухрякова удовлетворилась моим объяснением. По крайней мере, сделала вид. Не стану приводить другие примеры ненавязчивого преследования меня как выходца из подозрительной семьи.

Как потом папа узнал, оказывается, и его кандидатуру обсуждали на райкоме партии на предмет ссылки, но перевесило то, что мы были в эвакуации. Вскоре состоялось отчетно-выборное комсомольское собрание в школе. Меня в числе других выдвинули в бюро первичной организации, но бдительная Бухрякова тут же потребовала снять мою кандидатуру, что вызвало и удивление, и даже возмущение наивных комсомольцев: с дисциплиной нормально, учеба — один из лучших, да и в общественной работе не последний, в чем дело!? Пришлось Бухряковой огласить: политически не благонадежен. В качестве аргумента — семья дяди сослана в Сибирь. Что могла сделать молодежная масса против всемогущей силы ВКП(б) — МГБ!?

Далее все притупилось, немного подзабылось. Но клеймо «неблагонадежного» еще долго в той или иной мере влияло на мою биографию.

Прошло лет десять, был разгар «хрущевской оттепели», я уже лейтенант топограф, допущенный к секретным документам, надумал вступить в партию, что бы самому себе доказать: кончилось сталинское мракобесие, я — такой же, как и все. Тем более что все мои товарищи ходят на партийные собрания, что-то обсуждают насущное, нас офицеров, касающееся, а я скучаю на комсомольском, где почти одни солдаты у которых свои, главным образом бытовые вопросы. Подаю я заявление в КПСС, прилагаю рекомендации. Кстати, один офицер, у которого я ее попросил, отказал сославшись на недостаток стажа — это было вранье, его другие разоблачили и ему досталось по-товарищески за трусость и криводушие. Он опасался чисто «по-сталински» — я ведь его предупредил о том что один дядя репрессирован, а другой (дядя Костя) — во Франции. Но нашлись другие, так что рекомендации я получил. Однако существовало правило по которому необходимо было запросить райком партии места рождения в ступающего то есть узнать, из какой семьи происходит таковой. И пришло из Ренийского райкома о тец Грекова С.А. родился в семье помещика!!! Тут уже все остальные побледнели! В том же отзыве упоминались и «чуждые» партии дядья. Скажу прямо, руки у меня опустились. Но парторг посоветовал написать родителям, что бы они объяснились с райкомом.Парторг прекрасно понимал, что из «помещиков» меня бы и в училище не приняли, а этот отзыв сверх меры тенденциозен, даже искажен, скорее всего, злонамеренно. Короче говоря, отзыв был переделан после папиного вмешательства, и спустя положенное время я стал коммунистом. Читай — «взносоплательщиком».

Но вернемся к прерванному. Школу закончил вполне успешно. К особым воспоминаниям можно отнести лишь тот факт, повторюсь, что наш 10-й класс состоял всего из шести человек: Света Прусова, Валя Колесникова, Спартак Аржавкин, Рафаил Ваганов, Витя Седов и ваш покорный слуга.Наш выпуск был самым малочисленным. Следующий — 9 человек, за ним еще больше, а далее выпускались уже нормальные по количеству учащихся классы. В силу того что нас было немного, не было и обычного в школах размежевания на старших и младших хоть на одну ступень. Компания тогдашних «тинейджеров» состояла из последних трех классов, что и соответствовало примерно одному классу нормальному.

И вот получены аттестаты, и мы уже «взрослые». С некоторой грустинкой расставались, обменивались будущими адресами, обещаниями не терять связи, надеждами вновь встретиться. Как обычно. Я планировал поступать в Ленинградский политехнический (там Коля уже перешел на 5-й курс), со мной «увязался» Витя Седов, у него там проживала его сестра. Понятное дело, этот выбор был сделан преимущественно из-за того, что у меня и у Виктора кто-то был в институтском городе. Да и город-то какой! У меня хоть было какое-то понятие, какие-то сведения об этом институте и о металлургическом факультете, на котором учился Коля, а Виктор — просто из-за отсутствия выбора. Как впоследствии оказалось, и мой выбор был неудачным, но об этом ниже.

2.5. Хождение в студенты

Путешествие по маршруту «Рениград» — Ленинград заняло не менее пяти суток. От Рени до Кишинева ехали вчетвером: кроме нас с Виктором, папа (в Кишинев в командировку) и Галя Захарова, наша одношкольница, классом младше, но очень близкий нам товарищ, чудесный человечек, хоть ее мама и была в то время секретарем Ренийского райкома ВКП(б). В Москве снова пересадка, мы с Виктором переночевали у Лидии Макаровны (напомню — у нее останавливались при возвращении из Уральска), а между поездами, конечно, сколько могли, осматривали столицу.

В Москве было два небезынтересных случая. Едем мы в трамвае. Вдруг чувствую какое-то шевеление в районе кармана брюк, где у меня был пухлый бумажник с аттестатом зрелости, всякими справками, паспортом и немного денег (основные деньги, 500 рублей, лежали в специально мамой пришитом кармане в трусах). Тут же мне вспомнилось, что «щипачи» работают в момент крутого поворота, торможения вагона, то есть во время уплотнения пассажиров. Действительно, только притормозил трамвай, стоявший сзади парень «уплотнил» меня дополнительно, и, чувствую, мой бумажник уходит. Будучи к этому готовым, я резко схватил его за руку и поднял ее. Что делать дальше, я не знал. Стояли, и какие-то мгновения я держал эту руку на уровне плеча и смотрел на злодея, он побледнел, опустил глаза и шевелил губами. Но вскоре его напарник (а о существовании такового я не догадывался) энергично отодвинул меня локтем, и они проворно вышли из вагона.

Второй случай, удивительно радостный. Идем вдоль Красной площади, и вдруг кто-то меня хватает за плечо. Борька Шарманов! Мой одноклассник по болградской школе. Просто нарочно не придумаешь. Он тоже проездом, тоже куда-то ехал поступать и решил посмотреть Красную площадь.

Я, Виктор, Инга ( в очках), Галка

Галку Захарову мы оставили у подруги ее детства, Инги, к которой, собственно, она и приехала в гости на часть каникул. По этому поводу и на прощание мы даже сфотографировались вчетвером.

И вот долгожданный Ленинград! Встретил меня по телеграмме Коля, а Виктора — его двоюродная сестра. Поселился у тети Сони, маминой сводной сестры, врача, научного сотрудника Института переливания крови — добрейшей, интеллигентной женщины старой формации. У нее первое время жил Коля, когда поступал в ЛПИ (Ленинградский Политехнический институт), а теперь наступил мой черед.

На другой же день мы с Виктором подали документы в институт, в ожидании начала вступительных экзаменов, ринулись знакомиться с этим прекрасным (до сих пор так считаю) городом. Одним из первых моих действий было разыскать Юрку Красильникова, с которым тесно подружились еще в Уральске, но они, Красильниковы, из эвакуации вернулись раньше, кажется даже до Победы, так как отец Красильников — высококвалифицированный рабочий — был востребован на завод, который восстанавливался. Юрку нашел тоже довольно курьезно. После поисков дома по имевшемуся адресу еду трамваем на Малую Охту (микрорайон Ленинграда) и вдруг вижу рядом, на трамвайной площадке, — Юрка собственной персоной! Хлоп, его по плечу, он от неожиданности сердито и испуганно поворачивается ко мне, ну и пошло!

Впервые оказался в современной квартире, где больше всего восхитил меня мусоропровод, зев которого был прямо внутри, на кухне. Впоследствии от такого решения строители отказались — «ароматы» еще те! Проникали во всю квартиру плюс клубы пыли при соответствующем сквознячке.

В процессе поступления, да и в ходе приемных экзаменов, а тем более, после них рванули мы во все тяжкие знакомиться с Ленинградом. Для нас, провинциалов, абсолютно все вызывало восторг. Даже трудно перечислить, с чем только не знакомились: всевозможные парки и сады, музеи, пригородные лесопарки и «пригородные города» — Пушкин, Петергоф, не говоря уж о самом Питере, где почти каждая улица — музей! Выражаясь фигурально, рот все время был разинут.

Конечно, при взятых темпах денежки, выданные родителями, таяли и таяли, но все-таки благодаря нашему же провинциализму да закалке, полученной в лихолетье войны и послевоенных не сытых лет, мы себя в известной мере сдерживали от излишних трат. Хотя, по большому счету, можно было обойтись без многого, что мы себе позволяли.

На металлургический факультет поступил без особого труда благодаря тому, что на его последнем курсе учился Коля. В приемной комиссии состоял заместитель декана, который знал Николая с хорошей стороны и при прочих равных условиях с другими абитуриентами отдал предпочтение мне, когда увидел в списках знакомую фамилию, отчество и местожительство родителей. Не знал, бедняга, с кем связался! Дело в том, что помимо соблазнов мегаполиса, не давалась мне учеба без постоянного контроля, с довольно свободным режимом посещения занятий, самостоятельной работой над учебным материалом и бесчисленными рассказами «опытных» студентов: дескать, перед экзаменами можно все одолеть, и — сессия в кармане.

Во студентах

Помимо всего прочего, опять увлекся духовым оркестром в институтском клубе, репетиции которого были для меня, похоже, важнее учебы. И, наконец, непривычный к питерскому климату организм дал сбой, и дважды я болел воспалением легких. В сумме всех этих объективных, а главное, субъективных причин, половину экзаменов завалил…Во втором семестре пересдавал, но, конечно, это сказалось на последующих занятиях и вторую сессию… Финал простой — отчислен! Пришлось вновь поступать на первый курс, но на другой факультет: деканат металлургического уже меня знал!

А Виктор Седов, с которым мы приехали из Рени, еще до первой сессии тоже заболел воспалением легких и был отчислен.

Через год я окончил первый курс механико-машиностроительного факультета и собирался уже ехать домой на каникулы, как в институте открылся новый факультет —гидротехнический, на который был объявлен прием на все, кажется, курсы переводом. Разумеется, с дополнительной подготовкой по профилирующим дисциплинам за счет каникул. К тому времени я уже разобрался немного с характером профессий металлурга и машиностроителя и понял, что гидротехника мне более по душе.Не последнюю роль сыграл меркантильный факт — на новом факультете давали стипендию и с «тройками». Дело в том, что в начале пятидесятых в стране начался бум гидротехнического строительства. Именно тогда были заложены или проектировались крупнейшие гидроэлектростанции, поэтому «Родина и партия» бросились создавать все для обеспечения этой идеи.

Лицам переведенным на второй курс следовало ускоренно изучить и пройти практику по основам инженерной геодезии. Этот этап прошел, мне геодезия понравилась, но и только. Не вдаваясь в подробности, я и с этой задачей не справился — не смог на зимней сессии одолеть экзамен по высшей математике, вспылил и, забрав документы, уехал в Рени, на «радость» родителям, с тайной мыслью пойти по военной стезе.

Дома, конечно, сложа руки, не сидел. Недоросль 21 года с «незаконченным высшим», до следующего учебного года (а пока что февраль 1952-го) с папиной помощью поступил на работу в Ренийский торговый порт Министерства морского флота на должность заправщика-смазчика. Я не оговорился — именно «морского», так как по Дунаю ходили крупные суда с Черного моря в несколько придунайских стран Европы и обратно.Среди морских портов, таких как Ленинградский, Рижский, Владивостокский и др., Ренийский занимал шестое место по грузообороту и доходности. По штату в мои функциональные обязанности входило развозить на телеге по территории порта ГСМ и смазывать механизмы портовой техники. Но я этого не делал, так как механики и без меня справлялись. А усадили меня в технический отдел, где я исполнял более актуальную работу чертежника-копировщика, а эта должность не была предусмотрена штатным расписанием. Так прошло почти пять месяцев до следующей попытки поступить в учебное заведение, дающее профессию и… путевку в жизнь.

2.6. Решительный шаг, оказавшийся верным

На мои намеки о том, что хочу в военное училище, родители категорически возражали. И вовсе не потому, что хотели оградить от муштры, а из-за уверенности, что меня не примут как «политически неблагонадежного»: происхождение не пролетарское, один дядя во Франции, другой сослан, третий побывал в ГУЛАГе. Напомню — начало 1950-х годов — пик сталинского мракобесия! В общем, уехал я снова в Ленинград и прямиком в Военно-топографическое училище, где и подал документы на поступление. Чтобы не делать себе сюрпризов, сразу указал на своих «нехороших» дядек и об отчислении из института. Принимающий документы офицер сказал, что к родственникам относятся только родители, братья, сестры. Приемным испытаниям подвергся только по математике (т. к. из-за нее отчислен из института), легко сдал и был принят. Об этом я сообщил родителям телеграммой. Возможно, они и удивились, но были довольны. В то время военные еще были в почете, а папа всегда относился к военным особо почтительно, возможно оттого, что сам был «белобилетником» по зрению.

Наступила совершенно иная жизнь. Дисциплина? Муштра? Ограничение в желаниях? Все это было. Но, хотите верьте, хотите нет, ни на секунду не появлялась мысль о неправильном выборе. Не все, конечно, нравилось, но увлекательного было гораздо больше. По сей день считаю, что три курсантских года были самыми незабываемыми, если не сказать лучшими в моей жизни. Даже сейчас иногда вижу себя во сне курсантом или только что произведенным в лейтенанты. Об этих трех годах позволю себе рассказать подробнее.

Учебная программа была составлена очень продуманно — это я и сейчас понимаю, обладая уже солидным жизненным, профессиональным и преподавательским опытом. Обучение велось по испытанному, старому педагогическому принципу — от простого к сложному. К сожалению, много времени отнимали общественные дисциплины, имеющие целью «оболванить» на догматах партийных наук. Что касается чисто военных предметов (строевая, огневая, тактическая, физическая подготовки), то без этого, конечно, никак не обойтись, да и прививают они неплохие качества молодому человеку. А вот по специальности в полной мере применялся принцип «от простого к сложному», в результате чего выпускник училища получал задание наравне с матерыми топографами и справлялся с ним в первый же рабочий сезон. «Рабочий» сезон не очень-то вяжется с понятием военной службы, но топографические отряды были практически производственными предприятиями — создавали и обновляли топографические карты. А достигалось эта профессиональность продуманной, испытанной методикой обучения, о которой не пожалею нескольких строк для ее описания.

Но прежде несколько слов об «отцах-командирах». Это были преданные своему делу офицеры. Командиры рот были разные, на каждом курсе менялись, переводясь на другие должности, а наш взводный, Анатолий Кириллович Ткачёв, был дольше всех.Мы его уважали, немного побаивались, а расставшись, испытывали сожаление. Надо сказать, что в то время на офицерских должностях преимущественно были фронтовики. Командиры рот — поголовно, взводные — уже «разбавлялись» выпускниками послевоенных лет. Но в училищах большинство взводных были из опытных вояк. О таком явлении, как «дедовщина», и не слыхивали. Старшие курсанты ни в малейшей степени не относились пренебрежительно к младшим. А командиры были не только командирами, но и преподавателями, практическими руководителями.

С первого курса изучалась топография не просто теоретически — там и нет особой теории, — а плотно и постепенно шла практическая подготовка. Вспомогательная дисциплина — топографическое черчение. Даже не совсем корректно называть ее вспомогательной — необходимой составляющей дисциплиной собственно топографии. Математическая основа топокарт обеспечивает возможность точных, в зависимости от масштаба, измерений. Но карта должна легко читаться, а без четкого и наглядного изображения это весьма затруднительно. Кроме того, топографическое черчение было прекрасным методическим средством вырабатывания терпения. Очень часто, даже сейчас, провожу аналогию с персонажем А.И. Куприна в его рассказе «Царский писарь». Почитайте — поймете. У меня даже почерк выработался такой, что родители, получая мои письма, удивлялись: как это удалось избавиться от неразборчивых каракулей, за которые постоянно журили.

Сразу после первомайского парада, который в те годы проводился наряду с ноябрьским, все училище грузилось в эшелон и отправлялось на практику. Четыре месяца почти вольной жизни, хотя многие элементы казармы сохранялись. Но с каждым курсом «вожжи» отпускались слабее и слабее. Так, после первого курса в деревне размещались взводом с командиром и преподавателем. После второго — по отделениям, в разных деревнях, а командир и преподаватель посещали с проверками и помощью довольно часто. После третьего курса — по два курсанта на село, со значительно более редкими посещениями начальства. То есть постепенно приучали к самостоятельности и ответственности. Надо заметить, практика проходила в Новгородской области, вокруг города Боровичи, а деревни в этом регионе России маленькие и находятся друг от друга в 2-6 километрах. Под самими Боровичами, на берегу речки Мста, был училищный лагерь, куда нас сгоняли в середине практики, чтоб «служба медом не казалась», и мы в течение двух-трех недель занимались исключительно общевойсковой подготовкой. Тактика, стрельбы, марш-броски и т. п. Муштровали на совесть.

К концу лагерного сбора так втягивались, что на одном месте стоять терпения не хватало; как застоявшимся коням, хотелось бежать, прыгать, взбрыкивать. Не один раз я сожалел, что поздновато выбрал себе профессию по душе. Если бы знал сразу после школы о существовании такой специальности и такого училища! Правда, по мнению родителей, меня бы не приняли (из-за анкеты); как оказалось, они были не совсем правы. Так или иначе, три года потерял в институте. Короче, не кривя душой, мне топография очень понравилась и нравится до сих пор. Лучше поздно, чем никогда. А ведь узнал об этом училище от бывшего студента-однокашника, которого отчислили на полгода раньше меня. Соответственно в училище он был на курс старше.

Другой штрих. Предыдущие два с половиной года я каждую зиму жестоко простуживался, вплоть до пневмонии, что косвенно и повлияло на мое расставание с институтом. А в училище, не помню, чтобы хоть чихнул. Первое в этом смысле испытание было уже на первом курсе где-то в конце октября — в ноябре. Уже были морозы, но не было снега. На тактическом полигоне — множество окопов, воронок, просто впадин, и все заполнены водой, покрытой ледяной коркой. Отрабатывали атаку. После некоторой теоретической части (проверка знаний Полевого устава пехоты, постановка задачи), длившейся почти час — все это в строю, по стойке «вольно» с полной выкладкой, сама атака, и неоднократно. Преподаватель объясняет: узкие лужи — перепрыгивать, так как это окопы. Траншеи — провалитесь по самые… Обширные лужи — это естественные впадины, преодолеваются «рысью». Главное — не ломать наступательный порыв, вести наблюдение за строем, за противником и, конечно, грозное «Ура-а-а!». Вот с этой «урой» я и угодил в обширную лужу, которая оказалась одновременно окопом… по пояс! Занятия продолжались по расписанию, отстояли в строю разбор занятия, а потом — кузов трехтонки (правда, с тентом) и почти час пути. Думал, все — третья пневмония или что похуже, и — отчисление «по состоянию здоровья» Ничегошеньки! На себе за остаток дня высушил штаны, правда, выдали сухие портянки.

А в другой раз, уже на третьем курсе, пришлось добровольно лезть по пояс в ледяную воду. Это было во время «традиционного» Питерского наводнения. В том, 1954-м, оно было весьма серьезным. Наше училище, как и другие воинские части города, находилось в полной готовности: уже одетые в шинели, но сидели в помещении. Сигнал — через минуту-две на машины и к месту действий на всех парах. Такой сигнал поступил, наш взвод отвезли на прядильную фабрику спасать пряжу из подвалов, а там уже вода. Кое-что спасли, а та, которая намокла, — уже на «списание». Спасать-то приходилось, стоя по пояс в воде, которая уже проникла в склад.

Конечно, наиболее приятным явлением в службе, впрочем, как и в любой работе, было свободное от службы время, которое вносило ощутимое разнообразие в курсантскую жизнь. На первом курсе увольнения были довольно редкими, а до принятия присяги не было совсем. Правда, иногда водили в театр или еще на какое-нибудь зрелище. В училищном клубе по выходным — кино, ну и всё в таком роде. Но выход за пределы расположения в городской отпуск (так по уставу называлось увольнение) был наиболее желательным. В клубе же периодически, кроме кино, бывали концерты, творческие встречи со знаменитыми (и не очень) работниками искусств. Так, довелось видеть и слушать Соловьёва-Седого, Аллу Ларионову, Игоря Горбачева и многих других, которые сейчас уже неизвестны. Конечно, такая возможность была главным образом из-за того, что это был Ленинград. И, наконец, в этом клубе устраивались вечера танцев (сейчас это называется «дискотека»), часто сразу после какого-либо короткого концерта. Эти вечера были открытыми, на них можно было пригласить девушек, которых у КПП встречали курсанты и вводили в здание. Желающих барышень было тьма: еще бы — сотни женихов пропадают! Завязывались знакомства, нередко заключались браки. Жизнь есть жизнь!

За три года прошел боевой путь от рядового курсанта до сержанта. 1952 и 1955 гг.

Но всему бывает конец. При завершении 3-го курса отзанимались на зимних квартирах, затем уехали на практику в «родную» Новгородскую область, Боровичский район и — назад на продолжение практики (камеральная обработка аэроснимков на специальных приборах) и подготовку к госэкзаменам. Здесь уже практически была полная свобода распоряжаться личным временем. Личные знаки — такие жетоны, которые служили увольнительными записками — находились при себе. Гуляй — не хочу! Но тут уже действовало чувство ответственности: не выбрасывать же псу под хвост прошедшие три года, провалишься на «госах» и уйдешь на гражданку рядовым запаса (может быть, сержантом). Таких случаев не было, да и действовал принцип — запрещенный плод сладок. А если не запрещается, зачем к этому стремиться?

Уже в эти дни последних двух месяцев я, да и другие выпускники, ощущали легкую грусть оттого, что кончается славное время. Время, в котором почти не было никаких забот о быте, обрелась сплоченная компания молодых людей, денно и нощно живших вместе, и многое другое, чего не описать словами.Младшие курсы в этот период были в отпусках, мы — выпускники — на все училище одни в обстановке непривычной, без множества голосов, команд, мерного топота строевых шагов. Уютнее, конечно, но как-то не по себе.

Но вот и госэкзамены позади. Настроение — еще на несколько градусов вверх, и с легкой грустинкой смотрятся ставшие родными за три года стены, лица постоянного состава училища. Уже и столовая с весьма неплохой кухней поднадоела, чаще стали пользоваться буфетом, особенно если прогуляешь вне училища обед-ужин. Некоторые выпускники, я тоже, сдали в ломбард часы, чтоб не чувствовать себя стесненными в средствах.

А потом возникла проблема с их выкупом. Уже лейтенантами, с месячным денежным содержанием плюс подъемные, идем за своими «ценностями» в ломбард… а документ не соответствует!

Сдавали по курсантскому военному билету, а сейчас — удостоверение личности офицера! И номер, и дата выдачи, да и название другое. Но ничего, разобрались, поверили, тем более что у одного из «заложников» в администрации ломбарда знакомая девушка.В ожидании приказа о производстве в офицеры прошло дней 10-12, может больше. Хотя нам уже выдали офицерскую форму, но ходили мы в полевой, фуражки уже с кокардой (курсантами — с солдатскими звездочками), в хромовых сапогах, офицерские ремни с портупеей. Пощеголяв в обновке, хотелось чего-то более такого… «Такое» было под рукой. В это же самое время в училище прибыло пополнение — абитуриенты. Они были на казарменном положении, но в штатской одежде. Вот мы их и «раздевали», выходили со свертками, у знакомых переодевались и — совсем вольные пташки. Эти эпизоды с переодеваниями мы переняли у предыдущих выпусков. Они уже стали традицией.

В положенный день пришел приказ. Всех собрали в зале клуба. Зачитана констатирующая часть приказа и началось самое волнующее — вызывали всех по списку и вручали пакет с лейтенантскими погонами, дипломом техника-топографа и предписанием о назначении. Затем команда: «Развести на экипировку!» Чинно, строем отправились в свои спальные помещения, то есть в казармы, где бросились срывать с себя полевые гимнастерки, облачаться в новенькие кителя с золотыми погонами, а синие галифе были уже на нас, после чего снова в зал, выслушали какие-то речи, напутствия, пожелания. По плацу прошлись последним парадом (к сожалению, хромовые сапоги не так эффектно грохотали, как кирзовые или юфтевые). И, конечно, заканчивался этот памятный день торжественным ужином, где впервые пили водку со своими строгими преподавателями и командирами. А далее предотъездные хлопоты в виде получения документов, вещевого довольствия, довольно объемного. Помимо форменной одежды, личного белья, нам выдали «приданое» — постельное белье, стопку технической литературы, все это надо было разместить в матрасную наволочку вместе с зимней одеждой, которая в конце сентября была лишь багажом.

2.7. Служба

Распрощались, обменялись новыми адресами — город такой-то, в/ч №… Но перед прибытием к новому месту службы полагался отпуск. И вот, новоиспеченный лейтенант, являюсь перед взором восхищенных родителей, во всем новеньком, сверкающем, с «шикарными» гостинцами по тем временам: папе — рубашку, маме и Ляле — по одинаковой косынке, крепжоржетовые, что ли, только разного рисунка. Выходы в город, встречи со знакомыми и приятелями, в общем, все то, что бывает у отпускников в родном городе.

Как-то зашел в городской дом культуры, где еще школьником бывал несчетное количество раз не только на зрелищах, но и как музыкант городского духового оркестра (!). Хотелось встретиться с «лабухами», которые сохранились с моих времен, и просто посмотреть «родные стены». Из одного помещения доносились звуки пианино, и приятные женские голоса слаженно пели «Весна, весна, поют скворцы…» Заглянули мы с Сашей Дьяконовым (мой «одношкольник», окончивший свое военное училище в тот же год) — стайка молоденьких особ окружили пианино, за которым сидит одна из них, и развлекаются. Это были работницы Дома культуры и учительницы музыкальной школы. Что в таких случаях?

Наметили мы с Сашкой двух и давай «стучать хвостом», делая круги и подкатываясь. Обе девицы в Рени недавно, получив назначение на работу после окончания Одесского музыкального училища — Вика и Алла. Мне понравилась Алла, а он, из солидарности, как полагается, пристроился к Вике. «Полагается» это для того, чтобы их разделить. Было всего три-четыре встречи, мой отпуск подходил к концу, но между мной и Аллой установился контакт, который мы, обменявшись адресами, наметили продолжить. Мне уже шел двадцать пятый год, а «дамы сердца» еще не было. Многие мои сверстники обзавелись женами, детьми, а уж невестами тем более. Мне казалось, что я чуть ли не единственный «бобыль» во всех отношениях. А теперь будет хоть с кем переписываться. Вся эта маленькая история со знакомством не имела отношения к чувствам, была, так сказать, «оценка качеств»: хорошенькая, музыкально образованная, ко мне отнеслась с интересом, моложе меня на шесть лет — вот и все о чем я узнал за 4-5 дней знакомства, не имея никаких матримониальных устремлений — самостоятельная жизнь только начиналась.

Но вот и первый мой офицерский отпуск подошел к концу. К новому месту службы прибыл в последние числа октября, может 1-го ноября, в город Бахчисарай, в/ч 71 719, на должность топограф 2-го разряда. Представился командиру отряда, полковнику Котяш А.И., получил назначение в топографическое отделение, начальником которого был майор Литвинов И.М. Из нашего выпуска в этот топографический отряд, попали пятеро, трое — из нашего взвода (классного отделения), кроме меня — Александр Саранцев и Николай Королев. Королев уже успел в отпуске жениться, а мы с Сашей сняли комнатку у одной старушки и прожили там с месяц. К этому времени, отряд начал передислокацию в Симферополь. Таким образом из древней столицы Крыма перебрались в нынешнюю, где тоже разместились вдвоем в квартире.

Подготовительные работы по аэрофотоснимкам на стереометре с Сашей Саранцевым

В зимний сезон топографы занимались завершением обработки отснятых за лето материалов и подготовительными работами к следующему сезону. Кроме того, обычной армейской рутиной — боевой и политической подготовкой (а как же без этого?), несением внутренней, гарнизонной и караульной службы. Досуг проводили по-холостяцки: кино, вечера танцев в Доме офицеров, с получки — в кабак. Последнее было довольно доступно, особенно после переезда из Бахчисарая, так как, не успев проесть подъёмные из училища в связи с передислокацией, вновь получили таковые, правда, 50% от оклада (по положению, если на расстояние менее 30 км). В ту зиму в Симферополь завезли французское шампанское, солидную долю которого мы выкушали. Надо сказать, ничего особенного мы в нем не нашли по сравнению с «Советским». По крайней мере, наше хоть громче «стреляло».

В то время существовал Таврический военный округ, ликвидированный, кажется, в июне-июле 1956 года (его соединили с Одесским ВО). Для нас это практически не играло никакой роли, разве что статус Дома офицеров был окружной, а стал гарнизонный, но нас и это мало касалось.

Вплоть до выезда на полевые работы ходил раза три-четыре в неделю в спортклуб на тренировки по фехтованию, которым занимался еще в училище на последнем курсе. Участвовал в гарнизонных и окружных соревнованиях. На одном из гарнизонных даже занял первое место.

В середине апреля отряд уже грузился в эшелон и следовал в район полевых работ. В тот год была задача отснять энное количество квадратных километров на стыке Черниговской, Киевской областей и чуть-чуть прихватывали Белоруссию.Имея на руках задание, так называемую т р а п е ц и ю масштаба 1:25 000, разместились вместе со старшим напарником в селе вблизи наших трапеций. Это было село Ивановка (Яновка) километрах в 18-20 от Чернигова. На двоих у нас была бортовая машина ГАЗ-63 с солдатом-водителем и пять солдат. Нас, начинающих лейтенантов, на всякий случай, при самостоятельном задании пристраивали вместе с уже опытными топографами. Нет нужды описывать во всех подробностях технологический процесс создания топокарты, разве что схематично.

В поле делаются необходимые измерения с обязательными зарисовками в условных знаках всех элементов местности, называется «съемка подробностей». Это в плановом положении, а в вертикальном — рельеф, который зарисовывается тут же в поле по вычисленным абсолютным высотам съемочным (пикетным) точкам. Чем больше точек, тем точнее; с приобретением опыта эти точки становились все реже, но до определенного предела, так как существовала норма густоты этих точек. После нескольких полевых дней необходимо было выполнить камеральную обработку отснятого материала. Привести в окончательное, готовое к сдаче, состояние. В те годы уже повсеместно применялась съемка с использованием аэрофотоматериалов. В частности, свои первые три трапеции я снимал на фотопланах.

Первая трапеция готова к сдачи

«Чистая» — мензульная — съемка, то есть на чистом листе, почти отошла в прошлое. Итак, свою первую карту я сдал. В процессе работы обязательно два-три раза приезжало на контроль начальство, в основном начальник отделения. Проверяли в поле и камерально, делались замечания, исправлялись промахи и ошибки, давались рекомендации.

Личный состав команды (без лошади)

На следующих трапециях я уже был один с тройкой солдат, а транспорт нанимал в колхозе, где расквартировывались — на каждого топографа в отряде автомашин еще не было. Кстати, в отряде до предыдущего года был свой гужевой парк — лошади, телеги и все им сопутствующее. Автомашины появились в штате лишь первый год.

В таких трудах прошло все лето и добрая часть осени. Село, в котором квартировались, было уже в Киевской области, недалеко от Днепра, в его пойме. Село это было обречено на затопление, так как уже велись работы по созданию Киевского водохранилища. До сих пор удивляюсь несогласованности ведомств — для чего тратить силы, средства, время, если через год-другой здесь будет «море»?! Тем более что лишь к этому времени, если не позднее, карта будет издана? А село это, крупное, вполне благополучное. Почва, правда, супесчаная, но зато картошка превосходная — белая, рассыпчатая. Жил я у старичков, тетки Оксынки и дядьки Андрия; мне предоставили в хате комнату, сами жили в другой.

С места, с песней на работу, МАРШ!

Полевая работа

Утром и вечером — свежие молочные продукты, а обедал вместе с солдатами, которые поочередно кашеварили, но это лишь в камеральные дни, а в поле — сухой паек.

Со всеми сельчанами были хорошие взаимоотношения; с одним студентом, пребывающим на каникулах, даже подружились, после чего переписывались года полтора.

В середине сезона отрядное начальство созывало нас на сборы, на которых подводились промежуточные итоги, проводились совещания, собрания. Приглашенные и назначенные политоделом лекторы просвещали нас о текущих событиях. На все это уходило не более 5 дней, после чего возвращались в свои «наделы» продолжать съемку.

Заканчивали уже в 20-х числах октября. Также эшелоном и также в «телячьих» вагонах двинулись на зимние квартиры в Симферополь. На удивление, эшелон почти не задерживался, и путь назад проделали быстрее, чем туда. Оказывается, в связи с венгерскими событиями (напомню, шел 1956 год) все составы, заявленные военными ведомствами, получали на железных дорогах «зеленую улицу». А дома ждал сюрприз — отпуска отменяются до особого распоряжения. По той же «венгерской» причине. Правда, «особое распоряжение» долго не заставило себя ждать — недели через две я уже укладывал чемодан.

Конечно же, отпуск пролетел быстро. Времяпрепровождение состояло из встреч с немногочисленными к этому времени школьными товарищами, с многочисленными дядьями (кстати, наиболее интересные), свиданиями с Аллой, моей будущей женой.

С ней даже случилась маленькая размолвка. Она вместе со своей подругой и дочкой подруги, трехлетней Лорочкой, жили в арендованной квартирке, приглашали встретить Новый год в их компании — учителя музыкальной школы, обычной школы и других представителей культуры. Я же не мыслил себе другого, как собраться с родителями и дядьками в старом дедовском доме, которым руководила, в котором жила тетя Дора — «патриарх» рода Грековых после смерти их родителей. Занимательные рассказы, воспоминания, простой, но хороший стол, вино, затем старинные песни казацко-запорожского содержания, которые дядья очень слаженно исполняли. Вот девочка и обиделась, что я не предпочел их компанию, а обидевшись, уехала в Одессу к маме. Конечно, я бы мог сломать семейную традицию и принять участие в молодежной вечеринке, но к тому времени полгорода уже смотрели на нас как на жениха с невестой, в то время, как я еще не был готов принять решение. Так что тут примешивалась и вполне объяснимая (с моей колокольни) амбиция.

Вернулся я к исполнению служебных обязанностей в Симферополь даже с некоторой охотой. Во-первых, встреча с «боевыми друзьями», во-вторых, нам был уже известен район съемок грядущего сезона. Им был юго-запад Украины с моими родными местами, в том числе и Рени! Я этот факт скрыл от своих родных (от Аллы тоже) — люблю сюрпризы. Да и не верилось в такую удачу — большинство старых, бывалых топографов на протяжении десятилетий занимались съемкой в лучшем случае вблизи родных мест. А тут, «салага», всего второй раз в поле и — на тебе! Хоть мне и завидовали в этом, но не «по-черному», начальство даже разрешило перевестись в то отделение, где находилась трапеция с моим городом. С большой охотой приступил к изучению задания и имеющихся картографических материалов. С внутренним восторгом рассматривал аэроснимки города, конечно, сразу же нашел наш дом и многое другое, знакомое с пеленок…

С Аллой по переписке помирились, но потом вдруг перестали от неё приходить ответные письма. Я особых мер не предпринимал, чтобы узнать о причине этой паузы, так как знал, что скоро буду в Рени и во всем разберусь. Приехали мы эшелоном, как всегда, и разгрузились на станции Рени. С позволения начальника побежал домой предъявить себя в качестве сюрприза.

Время было очень раннее, около 6 утра, поэтому, когда сонный папа меня увидел, да еще в ватнике и кирзовых сапогах, то сквозь улыбку радости тревожно спросил: «Что, выгнали?!» Долго объяснять не пришлось. Мама в это время гостила в Ленинграде, папа тоже на днях собирался на какое-то время, чтобы потом вместе вернуться. После папиного отъезда в доме оставались Ляля с Гариком. А домина большой, поэтому пригласил коллегу с женой пожить у нас, пока работа (т. е. трапеция) рядом. Но это было несколько дней, вскоре они перебрались поближе к своей трапеции.

Второй сюрприз я преподнес Алле. Но он не совсем получился. Просто она отсутствовала в связи с поездкой в Измаил с группой самодеятельности. Там проводился смотр-конкурс перед Всемирным фестивалем молодежи и студентов (Москва, 1957). Конечно, шансов попасть в Москву не было, но пытаться никому не воспрещалось. В общем, когда Алла через несколько дней вернулась, ее подруга, Галя Жигалова, сообщила новость: дескать, Сергей неожиданно появился в Рени. А сообщить было необходимо не просто так, а по причине довольно деликатной.

За Аллой принялся ухаживать один парень, ударник местного джаз-оркестра, и на его стороне были несколько ее приятельниц, в их числе и Галина, которая опытнее, старше и как бы опекала младшую подружку. Как впоследствии оказалось, Алла мои последние два-три письма не получала, подружки сочли это за мое пренебрежение, и активно взялись за «сватанье» этому парню, кстати, вполне порядочному, симпатичному и в Аллу влюбленному. Я до сих пор уверен, что мои письма перехватывались и уничтожались для достижения поставленной задачи, тем более что девица из их компании работала на почте.

В конце концов, объяснились, разобрались; конечно, в утаивании писем никто не признался (еще бы!), но нас это уже не интересовало. Спустя недели две, не более, но точно помню — 30 мая, наконец-то решился и сделал предложение. Но слишком много возни поднялось вокруг нас: Ляля со своими подругами, одинокими женщинами более раннего поколения (в среднем сорокалетние), были против Аллы, собирали и передавали всякие сплетни; ее окружение — против меня («На этих лейтенантов нечего рассчитывать»). Приехавшие к тому времени из Ленинграда родители по-своему были против. Мама, с подачи Лялиной команды: «У неё было много кавалеров!» Папа: «Не думал, что у меня внуки будут евреи…» — по внешнему виду Аллу можно было так определить, да и фамилия подозрительная — Бордюжевич.

Лейтенантская свадьба. В роли свадебного генерала - Миша Краснов (капитан) - 3-й слева

Алла и Сергей, молодожены

Однако все эти действия лишь раззадорили и подвигли на реакцию противодействия. Надо было самоутвердиться. Хотя особых чувств я не испытывал, но, как было отмечено выше, меня устраивала сумма качеств. Плюс все друзья-товарищи женаты, мой возраст вполне — около 27 лет — э-эх, была, не была!15 июня 1957 года я перестал быть холостяком. С контрольными сроками, принятыми в ЗАГСах, управились в один день, в этот же день устроили торжественный обед — что-то вроде свадьбы, на который съехались вызванные телеграммами мои коллеги-топографы, наиболее близкие не только по дислокации, набралось всего пять человек, ну и родственники. Не пышно, не многолюдно, но весело. Родители приняли невестку очень тепло, решив, что такой вариант поведения наиболее разумный. Впоследствии все наладилось, и о первых сомнениях никто даже не вспоминал.

Большой сбор семьи после свадьбы

Первый год прошел в обычном режиме на службе и в обновленном в частной жизни. Вернувшись с полевых работ, отыскал квартиру теперь уже не для холостяка, а для Семьи! В марте произошло прибавление семейства.

8 марта в расположении топотряда было торжественное собрание и концертик силами солдатской самодеятельности. Надо отметить, что в те годы Женский день не был выходным. Хором и вообще музыкальной частью концерта руководила профессиональный хормейстер Алла Грекова. При этом на сцене она старалась держаться не в профиль, чтобы не так выделялся вполне созревший контур. Затем под радиолу танцы, а спустя немного часов после заключительного вальса, но уже 9 марта, в 1 час с четвертью родился у нас сын, имя которого было заготовлено заранее — Александр. До последнего момента не знали, кто родится — тогда всяких УЗИ не было.

Небезынтересная деталь. Будучи холостыми, мы с ближайшим моим другом, Сашей Саранцевым, за каким-то ужином в ресторане договорились, что если родятся сыновья, назовем я — Александром, он — Сергеем. Мне это имя давно нравилось, да и сочетание с отчеством подходящее, кроме того, в честь своих родителей продолжить, так сказать, династическое имя. Так вот, у Саранцевых родился Сергей 5 марта, через четыре дня — наш Александр. Но наши мальчишки «виделись» только в возрасте до одного месяца. Вскоре новая экспедиция разъехались в разные районы, а к концу лета Сашка Саранцев уехал поступать в академию и поступил. Дальнейшее общение было только в письмах и в моих приездах в Москву, довольно частых с начала 1960 года, когда я поступил заочно в Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии. Экзаменационная сессия была раз в год, Сашка закончил cвое обучение раньше и уехал в Кемерово, к новому месту службы. А я тащил заочную лямку еще года три. За это время Саранцев успел годик-другой послужить в Сибири, вернуться в Москву и поступить в адъюнктуру, в ту же Военно-инженерную академию, откуда и ушел в отставку полковником, доцентом.

Может быть, излишне подробно останавливаюсь на личности Саранцева, но дело в том, что в конце 2002 года его не стало. Свои 70 лет он встретил на госпитальной койке, химиотерапия, возможно, немного продлила его жизнь. Однако меньше года прошло до трагического конца.

Теперь вернусь к себе любимому. В 1960-м, из нашего топографического отряда отобрали с десяток молодых, но уже «заматеревших» офицеров (все — ст. лейтенанты). Откомандировали в соседний (г. Кодыма, Одесской обл.) отряд — геодезический.

Это было связано с «производственной» необходимостью: требовалось сгущение государственной триангуляционной сети, которая была необходима для высокоточной привязки систем обеспечения РВСН и, попросту говоря, спутников. Примерно месяц мы переучивались, а точнее, доучивались, на геодезистов-триангуляторов. Другие инструменты, другая методика, но все знакомое по программе училища.

Базой моего отделения стал город Болград, то есть опять «дураку повезло»! В геодезистах проработал три года. Следующий год базировались в Березовке Одесской области. 1962 год — в Ладыжине Винницкой области.

По май 1967 года с переменным успехом сочетал службу с учебой. Полученные знания, хоть и таким способом, как заочное обучение, да еще с постоянной практикой в этой области, я применял в своей работе. Правда, с 1963-го гораздо меньше, так как переменил место службы. Всего прослужил и проработал в отряде четыре года топографом, на создании карт, и три года геодезистом, на триангуляции. Именно в этот период, точнее, 13 и 14 августа 1960 год произошла трагедия, которую мне не забыть никогда. Мой коллега и товарищ не только по службе, Сергей Шпанов, застрелился. Причина? Как мне представляется, да и следствие пришло к такому выводу, у него был какой-то вид шизофрении — в подпитии становился мрачным, нелюдимым. В те же сутки утонул другой коллега — Аркадий Субботин, а в соседнем отряде убили по недоразумению еще одного молодого офицера-геодезиста. В округе было три топографические части, в каждой из них в течение суток по одному трупу!..

В конце 1962 года мне предложили «перейти в войска», то есть топографом соединения с переездом в Одессу. Почти не размышляя, согласился. Во-первых, капитанская должность, стационарный более-менее быт, во-вторых, Алла — одесситка, там ее мама, опять же консерватория, в которой она занимается заочно. В последние дни декабря представился я командиру радиотехнической бригады Войск ПВО.

Из топографа-геодезиста превратился в начальника топографической службы этой бригады — совершенно другие обязанности, очень скудное применение профессиональных навыков, много штабной работы. Получил «капитана», а через полтора года и собственное жилье. Квартира отдельная, почти со всеми удобствами, на втором этаже, но однокомнатная, в «хрущобе». В Симферополе прожили в с в о е й, то есть не арендованной, но коммунальной, около трех лет. Вернее зим, и вообще, прослужил в Крыму семь з и м. Поскольку с ранней весны до поздней осени — на полевых работах.

В бригаде служба складывалась из командировок по подразделениям радиолокационного наблюдения и оповещения с проверкой элементов привязки и ориентирования, снабжения картами и участия в разработке штабных документов, связанных с картами, координатами. Так прошло еще пять лет. За это время Алла закончила консерваторию, после чего 28 мая 1966 года родила Иринку, а примерно через год и я одолел свой МИИГАиК.

Получив диплом инженера-аэрофотогеодезиста, я уже начал кое-какие «телодвижения» для того, чтобы перейти на должность, более соответствующую своему образовательному статусу. Но это было непросто. Топографическая служба в войсках занимала одно из последних мест по значимости (необоснованно!). Поэтому, должностей было немного, даже с категориями младшего офицера, а от майора и выше вообще — редкость. Предложений на мои поиски не было, поэтому пришлось положиться на везение.

Вероятно, я родился в сорочке, потому что буквально месяца через три поступило распоряжение командования 8-й Отдельной армии ПВО (командующий — трижды Герой Советского Союза А.И. Покрышкин) набрать преподавательский состав для курсов младших офицеров на должности в радиотехнические подразделения. То ли естественная убыль с этих должностей отслуживших (назначенных с повышением) офицеров образовала бреши на местах, то ли намечалось расширение радиолокационного поля — не знаю, но это было мне на руку. Получил я предложение войти в преподавательский состав этих курсов на майорскую должность. От такого не отказываются. Правда, пришлось уговаривать Аллу, которая, как большинство матерей семейства, прикипают к домашнему очагу, да и на работу в Харькове, подобную нынешней (преподаватель пединститута), вряд ли устроится. Однако желание получить очередное звание — «майорши» — убедило ее в правильности поговорки: «Под лежачий камень вода не течет».

На курсах мои обязанности как преподавателя военной топографии были необременительными, так как на эту дисциплину отводилось малое количество часов, но мне еще вменили вести курс военной администрации и делопроизводства, а так же стрелковую подготовку. Я не упирался, да это и невозможно было, более того, даже было интересно расширить свои знания и опыт. Уже в процессе преподавания этих дополнительных дисциплин понял: чтобы хорошо знать предмет, его надо не изучать, а преподавать!

Свободное время заполнялось в зависимости от возможностей, если они совпадали с желаниями. В Харькове нашел своего земляка, а в первых классах румынской школы мы даже одноклассниками были. Довольно часто посещал его — у них с женой и дочкой свой дом был. Нашел также свою троюродную сестру, Евдокию Маневу, студентку Инженерно-экономического института, которая обучалась по обмену — так называлось обучение иностранных студентов, она — болгарка. Но основное времяпрепровождение было обычным — в общаге расписывали довольно часто пульку, проигрыши записывали, подводили итоги, а в дни получки интеллигентно реализовывали их в ресторане. Пожалуй, только преферанс отличал наш быт от быта семейных офицеров. А при возможности уезжали на побывку к семьям.

Ну а быт? Жили несемейные в общежитии — двухкомнатная квартира на шестерых «холостяков». Семейные снимали частные квартиры, а некоторые успели получить от государства. Говорю «успели», потому что, сделав один выпуск младших лейтенантов, курсы свою деятельность прекратили. Перед нами встала проблема: как быть дальше, куда и как устраиваться?

Двое, достигшие возраста и выслуги лет, ушли на пенсию. Некоторые вернулись в свои части, кое-кто — в другие учебные заведения, а я оказался единственным непристроенным! Это связано было с тем, что, как я упоминал раньше, должности для топографов были редки вообще, а от «майора» и выше еще реже. На капитана можно было бы вернуться, но очень уж не хотелось добровольно идти на понижение! И тут опять повезло!

Узнал, что в Вильнюсском радиотехническом училище должно освободиться место старшего преподавателя топографии. Тамошний мой коллега достиг всех пределов для выхода в отставку, готовился на пенсию. В течение нескольких месяцев я проводил рекогносцировку, переписывался с ним и с его начальством, один раз съездил в Вильнюс, переговорил, с кем надо. Это было не очень надежно, никаких гарантий мне не дали. Оставалось ждать. Примерно к октябрю, уже выведенный за штат и получающий деньги только за звание, я один оставался из прежнего состава в общежитии, куда стали подселять молодых офицеров и прапорщиков. Ребята неплохие, ко мне относились почтительно, однако неустройство и отсутствие ставших друзьями коллег вспоминается как тоскливый период харьковского этапа.

Наконец, в первой декаде декабря 1969 года, поступило известие, что моя кандидатура одобрена, остается дотерпеть до приказа. В ожидании такового уехал в Одессу, где на домашнем довольствии, за счет жены (сам был уже, напомню, полунищий) прожил дней 10-12. И вот звонок из Харькова: прибыть к новому месту службы такого-то. Были сборы недолги — портфель с самым необходимым с собой взял, чемодан с основным имуществом — в багаж, и с места, с песней! Перед самым отъездом «накрыл поляну», как смог, для оставшихся в Харькове отставников (а как же иначе?), которые искренне за меня порадовались по той причине, что я дольше всех был в «подвешенном состоянии», но получил очень хорошую должность — подполковничью!

Вечером того же числа (19 или 20 декабря 1969 г.) сел в поезд до Киева, где переночевал у товарища. Из Киева — прямо в Вильнюс, куда прибыл вечером. В училище идти было ни к чему, вернее не к кому, поэтому двинул в гарнизонную гостиницу в центре города, в старом здании с печным отоплением. Из Харькова уезжал было вполне тепло, одет был соответственно, в Киеве — аналогично, но прошло двое суток и переместился я в более северную широту, да и декабрь есть декабрь! Вильнюс меня встретил не только своим очаровательным обликом, но и чувствительным морозцем. Сам в полуботинках, в фуражке, под шинелью ничего дополнительно утепляющего, а основные вещички ехали багажом! Короче, пробежал в гостиницу в надежде согреться, но не тут-то было! Для того чтобы прогреть это помещение до нормы, топлива для печек КЭЧ выделял явно недостаточно.

В Вильнюсском училище. 1970 г.

Наконец, и эта ночь позади. В училище представился, получил койку в офицерском общежитии, которое располагалось прямо на его территории. Строение старинное, прежде на этом месте был монастырь, а наши «кельи» — палатами… кожно-венерического отделения госпиталя при монастыре.

Опуская детали того, как приступил к исполнению, затрону лишь некоторые чисто личные и бытовые моменты. Через пару дней прибыл мой чемодан, и стал я, как все. Но не совсем — какие-то формальности не позволяли выплатить мне денежное содержание сразу — следовало дождаться дня получки, а это должно было быть 15-го числа каждого месяца, то есть ждать недели три. Новые товарищи, узнав о моём «бедственном» положении, пришли на помощь весьма просто: привели в кассу взаимопомощи (КВП), я срочно в нее вступил и, не заплатив ни копейки членского и вступительного взноса, взял ссуду. Потом, конечно, все было приведено в соответствие. Но зато полностью лишился всех комплексов, организовав «прописку» в ближайшем кафе.

Далее все шло без особых «всплесков»: занятия по расписанию, всякие там совещания, заседания, собрания и конференции, помимо подготовки к занятиям, несения внутренней гарнизонной и караульной службы. Досуг? Много ходил по интересным достопримечательностям этого древнего города, в кафедральном соборе недавно смонтировали немецкие специалисты орган — посетил несколько концертов. Зимой — лыжные прогулки по холмам Антакальниса (урочище вблизи района расположения училища). Природа там восхитительная — хвойные леса и лесочки, озера, грунт песчаный, то есть никогда не было грязи при довольно частых осадках, климат мягкий. Ну и, конечно, праздники, именины, преферанс, кино и книги. Несколько раз летал в Одессу, Алла дважды — в Вильнюс, один раз с Сашкой. Город им понравился, но она не видела для себя никаких перспектив в смысле работы, да и климат не понравился — в эти дни было пасмурно и мокрый снег, а из Одессы улетала — там солнечно и тепло. Погода, конечно, дело переменчивое, так что не это было главным. Алла заходила в местный пединститут, где ей дали понять, что русских, русскоязычных, к работе не привлекают. Кроме языка ощущалось неприкрытая неприязнь к русским. Я и сам неоднократно ощущал это отношение и, сказать откровенно, не осуждал их, видя, как иногда ведут себя русские!

В конце концов, с большими трудностями, в декабре 1971 года я был переведен в Одесское командно-инженерное училище Войск ПВО. С моей стороны было приложено усилий в разы меньше, чем это сделала жена. Ее коллега еще по объединенному хору музыкального училища и консерватории, а ныне ректор консерватории, использовал свои ректорские связи. Сложными ходами удалось воздействовать на командование училища, тем более что их топограф уходил в отставку.

Преподавание здесь было особенным, потому что контингент обучаемых состоял из курсантов стран Азии, Африки и Латинской Америки. Особенности были разного характера. Программы — высшая, средняя и курсы усовершенствования или переподготовки офицеров.

Из латиносов были только кубинцы, короткое время обучались на курсах перуанцы. Азию представляли вьетнамцы — самая многочисленная часть, афганцы; индийцы, бенгальцы, корейцы. На наших курсах учились даже финны (!). Были еще монголы, но эти хлопцы ничем не отличались от наших ребят. Из Африки — танзанийцы, малийцы, угандийцы, сомалийцы, эфиопы.Наиболее многочисленная «орда» была почти из всех арабских стран. Последние — наиболее трудная публика, как я их определял, «помесь цыган и грузин»: никакой дисциплины, полная раскованность и назойливость при выпрашивании оценок,хотя встречались среди них и очень симпатичные, спокойные и старательные ребята. Но все эти негативные качества они проявляли только по отношению к нам — у своих старших (как правило, офицеров из их особых отделов) ходили как шелковые.

Разросшееся семейство. 1973

Через полгода после прибытия мне присвоили подполковника, еще через год дали трехкомнатную квартиру. Когда мы расставили вещи, перевезенные из однокомнатной, то с удивлением обнаружили, что, по большому счету, все обставлено,и больше ничего не нужно! Мы в той тесноте настолько рачительно и экономно расставляли всю утварь, что был у нас комплект всего необходимого. Ну конечно, потом приобреталась и новая не только взамен старой. Квартира была вполне удобная, но на пятом этаже пятиэтажного дома. В этом тоже был свой плюс — никто над головой не грохотал, никто не заливал, а мы еще молодые — подняться, даже взбежать по лестнице не составляло труда, привыкли. Ощутимым неудобством было отсутствие телефона, без которого мы прожили здесь примерно шесть лет.

Из событий последующих этапов выделю самые крупные.

В 1975 году в феврале умерла наша мама. До этого у нее несколько лет был «букет» сердечно-сосудистых болезней — гипертония, стенокардия, одна почка, другую удалили еще при румынах в 1934-м. В возрасте почти 79 лет ее не стало. А за три месяца до этого мы их с отцом поздравляли с золотой свадьбой. В доме остались жить папа и Ляля. Через какое-то время пустили квартирантку за символическую плату (или совсем бесплатно?), чтобы не быть в огромном доме одним.

В том же году сын Саня окончил 10 классов и поступил в строительный институт «учиться на архитектора». Мы заметили, что он с раннего детства, хорошо рисовал, а мне нравилась эта профессия, сам бы не прочь, но не обладал необходимыми данными. Конечно, ему пришлось поработать с репетитором, точнее, на подготовительных курсах, чтобы научиться рисовать грамотно, как нужно для поступления.

А через год сбылась «мечта идиота»: я купил автомашину!!! В течение последних четырех лет подавал заявку, но «высокая комиссия» находила более достойных офицеров — это были в основном лица, приближенные к руководящим особам.В этом же году воспользовались возможностью вместе с Аллой реализовать туристскую поездку на Кавказ, на базу Минобороны — Красная Поляна. Впечатления незабываемые! Сейчас там база отдыха Президента России, и простым смертным туда путь заказан!

Еще раз я использовал подобную возможность накануне увольнения в запас, решил узнать, что собой представляет санаторий. Выбрал самый неходовой период — середину декабря и не очень востребованное место — под Ленинградом, в городе Приозерске (бывший Кексгольм). Там же встретил и новый, 1983 год. Но все это было потом, я несколько забежал вперед.

В октябре 1978-го похоронили маму Аллы, Анастасию Петровну, которую свалил рак на 69-м году жизни. Эта проклятая болезнь унесла двоих ее сестер, третья умерла от инсульта, что избавило ее от страданий. Наверняка у нее тоже сидела эта гадость. Был у них еще брат, но связи с ним потерялись.

Однако жизнь продолжалась. В феврале 1979-го «получил папаху» — полковника(!), что, конечно, дало прибавку к жалованью, некоторые льготы (например, приобретение в воинской кассе билета на поезд вне очереди), а также поднялась планка предельного возраста службы — до 50 (майор, подполковник — 45 лет). Конечно, и так бы дослужил, как многие, сверх этих пределов. Но надо было бы «прогибаться», чего делать не умел и не хотел. Кстати, и предел пенсии тоже несколько выше, чем подполковникам.

Летом того же года мы предприняли грандиозное путешествие на машинах; предварительно, для тренировки, съездили в Крым, к местам и к друзьям своей молодости. Мы — это моя семья, семья моего друга Ивана Юхименко и еще один сослуживец, Владимир Володкович с сыном, выпускником Одесского артучилища, которого через полтора года привезли в цинковом ящике из Афганистана.Вояж получился, конечно, очень интересным. Пункты такие: Яремча (предгорье Карпат) — два дня; Ужгород — два дня (там расстались с Иваном и Володей), Львов, Минск, Вильнюс. Из Вильнюса сделали вылазку в Ригу, где отметил свои отпускные удостоверения, но не нашли, где переночевать, смалодушничали и вернулись уже ночью в Вильнюс.

В Риге почти ничего не видели, кроме Домского собора, ну и, конечно, самого города по пути маршрута. Сделали несколько фотографий на слайды, чтобы потом могли говорить: да, были мы в Риге…

Обратный маршрут наметили по топографическому принципу — «по снятому не ходить». На этот раз путь лежал через Гомель, и одним духом — в Киев, где посетили моих очень давних знакомых, папиного соученика по гимназии Дмитрия Степановича с женой и их дочь с мужем по фамилии Таукач. В Одессу мы вернулись своевременно, перегруженные покупками, сделанными в Беларуси и Литве. Дети на заднем сиденье не только были обложены пакетами, коробками, свертками, но и на коленях держали коробки со столовым сервизом. Дня через два-три съездили в Рени, и на половине пути туда, в сельском магазине попался нам багажник, который крепится на крышу автомашины. Как бы он пригодился в предыдущей поездке! Конечно, купили его, ведь не последняя же поездка.

В 1980 году я слетал в Уральск — захотелось посетить место, с которым были связаны не самые лучшие воспоминания. Нашел там своего школьного друга, уже директором школы, прошелся по улицам, взглянул на дома, где снимали жилье, да и назад. В это же время Алла с Иркой «грабили» московские магазины, в которые товару дефицитного подбросили, так как шла в том году в нашей столице Олимпиада.

В 1981 году опять же самолетом — в Томск, к Мишухе, которого очень редко видел, после того как их сослали, затем реабилитировали. С ним на его машине поехали в Кемерово, оттуда еще немного на юг, к месту, откуда можно было наблюдать полноесолнечное затмение — зрелище и ощущение незабываемые!

Зато возвращение в Одессу было с приключениями. Из Томска вылетел свободно, а из Москвы — дудки-с! У меня билет был свободный, то есть без указания рейса, а мест не было (начало августа!), даже с местом пассажиры не могли улететь. После нескольких попыток пробиться на какой-нибудь одесский рейс (а на это ушло двое суток не только без сна, но и без того, чтобы где-нибудь присесть!) получил в кассе деньги за неиспользованную часть авиабилета и прямым ходом на Киевский вокзал, в надежде хоть там как-то уехать. Повезло! В этот день начинал курсировать дополнительный скорый поезд Москва — Одесса, и билетов было «хоч ложкой хлябай»! Очередищи в кассу, конечно, бескрайние, но тут я воспользовался недавно приобретенным правом, тем более что был в форме. Кстати, эта форма мешала мне в аэропорту присесть, а то и прилечь на пол, а так хотелось! Но приходилось соблюдать приличие. Уже с билетом в кармане, а до отправления поезда времени полно, поехал я к Саранцевым, вваливаюсь к ним со словами: «В душ. Побриться. Поспать!», что и было предоставлено с прибавлением к заявленному — обед со стопкой. Помню лишь, как на балконе у них повалился на что-то горизонтальное и мягкое. А затем в поезд — нижняя полка, прекрасное настроение, полная благодать…

Но ставить точку было еще рано. На станции Вапнярка, примерно в пяти часах езды до Одессы, сосед по купе выходил.У него был очень тяжелый багаж, и я вызвался помочь. Донес ему какой-то чемоданище до перрона, а рядом за углом автостанция, и туда с ним повернул. На все это ушло минуты три, не более, но когда вернулся к своему поезду, то увидел только проходящий мимо последний вагон! Оказывается, этот поезд, совершающий первый рейс, двигался по приблизительному расписанию, и делал продолжительность остановок столько, сколько успевал для необходимых действий, я же понадеялся, что в Вапнярке, довольно крупном узле, простоит не менее пяти минут! Стою в тапочках и спортивных штанах, в рубашке с карманчиком, в котором личные документы и немного денег.

Короче, остался в Вапнярке со смешанным чувством досады и насмешки над самим собой… Конечно, доложился дежурному, тот протелеграфировал бригаде моего поезда, вещи мои актировали, их потом в полной сохранности получил. Сам доехал ближайшим по времени поездом через несколько часов. Домой явился с солидным опозданием. Мои домашние были мной раньше оповещены об этой задержке, тем не менее это оттянуло не только наши планы путешествия на машине, но и планы наших друзей, с которыми собирались в поездку по грибы в Белоруссию.

Серебряная свадьба. 1982 г.

Через день-два, на двух машинах — мы с Аллой и Иркой, друзья — Скороходы со своим сыном, Валеркой, двинулись не спеша к озеру Белому Крыжопольского района в Белоруссии. «Не спеша», потому что решили не ставить каких-то рекордов скорости, а просто любоваться новыми местами (а дамы — магазинами), останавливаться на отдых в местах, которые понравятся. Часов в 19 уже присматривали какой-нибудь красивый бугор, при водоеме, где и разбивали бивак. Было у нас по палатке, необходимая снедь, вода и постели, так что поездка заняла примерно двое суток и нас, водителей, не утомила. Возвратились с грибами и впечатлениями через две недели. Впереди — последний год службы (сам себе так наметил) и еще один отпуск, о котором уже упомянул выше — санаторий в Приозерске.

Летом 1982-го мы с Аллой решили закатить серебряную свадьбу, тем более что тогда, в 1957-м, свадьбы настоящей не было. Сказано — сделано. Пригласили солидную толпу родичей, наиболее близких друзей, и «свадьба пела и плясала» в зале для подобных торжеств.

2.8. Пора на заслуженный…

В сентябре 1982 года исполнилось 30 лет моей службы в армии, тщательно рассчитал, что достиг потолка своей пенсии (250 рублей 00 коп.), превысил пенсионный возраст (пошел 53-й годок) — пора уступать место молодым, и подал рапорт на увольнение по вышеуказанной причине: выслуга плюс возраст.

Одно из последних дежурств. 1982 г.

Приличия ради (а может, и искренне) поуговаривали, приведя пример всех тех, которые дожидаются, пока их не попросят, но именно этого я и не хотел. Всю службу делал так, как хотело начальство, сейчас представился случай, единственный(!), поступить по собственному желанию, его не упущу! Об этом семья не знала, потому что я как-то заикнулся о таком варианте, но домашнее «начальство» с возмущением все отвергло — опасалось снижения доходов. Впоследствии и Алла поняла, что в этой части, то есть в доходах, мы нисколько не потеряли, даже немного выиграли. И без дела не остался.Очень скоро меня нашли, поскольку геодезисты сравнительно редкая профессия, а потребность тогда была немалая. В общем, через полтора месяца (как будто в отпуск сходил!) уже выехал в поле вместе с группой, выполнявшей работу по трассировке ЛЭП. В особенности этих инженерно-геодезических изысканий вник сразу — бывали работы и посложнее. Давно, правда. Но сноровка никуда не делась — с инструментами ни в войсках, ни в учебных заведениях не расставался, навыки тоже не пропали. Проработал в Сельэнергопроекте ровно семь лет. Должностной оклад был не очень большой, но полагались различные премиальные (за реализацию проекта, за ввод объекта в эксплуатацию, квартальные), кроме того, командировки выписывались на нормативный срок объема работ, а выполняли мы их, как правило, гораздо раньше, то есть расходы были меньше — тоже подспорье.

В декабре 1985 года, на 92-м году жизни умер папа. Отметили его 91 год, вскоре ему стало некомфортно с желудком, затем все хуже и хуже. Через три недели он ушёл… Возможно, вылечили бы, прожил бы подольше, несмотря на возраст, однако Ренийская медицина не справилась. Помню, как он лежал обессиленный, с закрытыми глазами, пересохшими губами от обезвоживания организма. С трудом говорил, но точно отвечал на вопросы местного директора создаваемого музея, какое здание в городе кому в прежние времена принадлежало, что в нем было. Директор записывал и только глаза поднимал от удивления, шепотом успел мне изречь: «Ну и память!..» Охарактеризовал все заметные старые постройки. Сосед по дому приходил его отвлечь кроссвордом (последние годы папа ими увлекался) — отвечал, попадая в «десятку» чаще всего не задумываясь. Но становилось все хуже, временами начинались галлюцинации. Лечащий врач решил поместить папу в стационар под капельницу. Как позже понял, врач был невежда, но папе он почему-то импонировал, и он ни к кому другому не обращался.

А на самом деле этот эскулап не сумел распознать диабет, дошло до комы. После того как увез папу в больницу, я, наивно полагая, что там ему будет оказана действенная помощь, уехал в Одессу. Через два дня Ляля позвонила, что папа в больнице без сознания, и я тут же вернулся, но, выйдя из поезда, увидел Лялю и все понял — папы уже нет…

Очередным изменением в нашей жизни стал квартирный обмен. Тетка Аллы, Марфа (младшая сестра моей покойной тещи), жила одиноко в коммунальной квартире одна. Мы съехались, то есть ее жилище и наше обменяли на четырехкомнатную квартиру. Это произошло в мае 1987 года. За месяц примерно до этого Алла перенесла операцию, но об этом ниже. Квартира просторная, места всем хватило, так как было нас четверо, не считая собачки, которая поселилась как член семьи тетки.

Мы все тетку называли Марийка, а о том, что она по паспорту Марфа, узнали только при оформлении прописки. Так вот, Марийка, как все в их семье, была онкологически больна. Лет 10 до описываемых событий перенесла по этому поводу операцию, а сейчас у нее случился рецидив, в результате которого довольно быстро и почти без мучений она скончалась в конце мая 1988 года.

На этом наши несчастья не закончились — ровно через полгода, 25 ноября, в возрасте 52 лет умерла Алла. Проклятая болезнь их семьи — рак, достал и ее… В конце 1986-го почувствовала боли в области желудка. Анализы и исследования показали язву. Медикаментозные лечения, диеты и прочее ничего не дали. Назначили операцию, которую провели примерно через полгода после начала лечения. Удалили 3/4 желудка, в результате чего обнаружены были раковые клетки. Это был апрель 1987-го. С периодическими госпитализациями прожила еще полтора года, на диете, с приемами лекарств, с курсом химиотерапии. 10 ноября 1988 года последний раз поместили в онкобольницу, откуда вывезли через две недели на кладбище.Эти две недели я, иногда в дневное время сменяемый Иринкой или одной из двоюродных сестер Аллы, находился с ней. Под утро 25 ноября начались дикие боли, агония и конец. Похоронили рядом с ее мамой.

В доме остались мы вдвоем с Ириной, так как Саня в это время жил в Киеве, учился в аспирантуре. В этом же году Ира окончила институт и была уже в интернатуре, через год — ординатура, почти врач. Я продолжал свою работу, изобилующую командировками. В начале 1990-го познакомился не без помощи некоторых кумушек с подходящей по возрасту и семейному положению (тоже овдовевшей в 1988-м) женщиной — Любовью Васильевной Сарапиной.

Мы с Любовью. 1992 г.

Вскоре мы стали жить вместе. У нее дочь во Владивостоке, тоже Ирина и тоже Сергеевна, 10-летняя внучка Светлана, мать и сестра в Армавире. А к концу года и Саша женился. Но так как в Киеве никакого просвета в получении (приобретении) квартиры не было, решил перевестись в Одессу с семьей — Наташа, на которой он женился, уже имела пятилетнего мальчика от первого брака. А в конце марта у них появилась Катюша, родилась она уже в Одессе. Это было уже в следующем, 1991-м, после получения Сашей кандидатской степени. Я перешел полностью жить к Любе, дети остались в нашей квартире. Никто из нас тогда не подумал, что две хозяйки редко уживаются в одной кухне, даже если они молодые и прогрессивные. Ира, как правопреемница, считала себя главнее, а Наташа, как мать двоих детей и жена старшего брата, считала таковой себя. Саня, естественно, на ее стороне. Пришлось размениваться, что и сделали в мае 1992-го. К сожалению, холодок между ними оставался надолго.

К этому времени и всеобщая обстановка переменилась в корне. Август 1991 — ГКЧП, затем развал СССР, «незалежность» Украины, инфляция, безработица, повальное воровство и тому подобные «прелести», занимающие прочное место в нашей истории.

С апреля 1990 года я перешел работать в другой проектный институт (Укрсвязьпроект) начальником отдела изысканий. Переход этот был связан, главным образом из-за частых командировок, кроме того, хотелось попробовать себя в должности «начальника». Прямо скажу — не понравилось. Привык отвечать только за свою работу, не давить на людей, тем более нести ответственность за их ошибки и недоработки, да и производство стало сходить на «нет». В общем, передал я свою должность одной из работниц отдела, которая, был я уверен, справится с этой ношей, а сам занял ее место. Сделано было перемещение по моему рапорту, что вызвало искреннее недоумение очень многих — от начальства до сотрудников других отделов.

Чтобы добровольно? Такого они понять не могли! А потом пошла «мода» на отпуска за свой счет, так «на тормозах» и завершил я свою профессиональную деятельность.

Материально в ту пору мы не бедствовали, хотя ощущалась нехватка многого того, что позволяли себе раньше. Жить на одни наши пенсии было бы весьма дискомфортно. Люба устроилась экспедитором — для нескольких магазинов доставляла молочные продукты, в основном творог, из Ширяева (120 км от Одессы), конечно, перепадало и нам и деткам 1-2 раза в неделю. Мелочь, а приятно! Я, по мере способностей, в этом ей помогал, но это была капля по сравнению с ее стараниями.Несколько раз мне перепадала «халтурка» по специальности — тоже мелочь, но…

А в апреле 1996 года повезло. С помощью друга своего, Ивана Юхименко, устроился на автостоянку охранником. Вот теперь я достиг вершины карьеры для отставника! Но это длилось до конца года, руководство троллейбусного депо, которому принадлежала стоянка, в целях экономии фонда зарплаты решило кое-кого сократить. А через примерно месяц другой друг перетащил в свою контору сторожить, а еще через месяц — третье «сторожевое» место. Это было, можно сказать, самое фешенебельное место по сравнению со всеми предыдущими. А иначе и быть не могло — это было представительство организации «Корпус граждан за демократию» (СDС), основоположник Джордж Буш (папа), вернее, его фонд. Их функции заключались в оказании помощи мелкому и среднему бизнесу в 44 развивающихся странах. Ни для кого из нас не вызывало сомнения, что этот Корпус не что иное, как резидентура ЦРУ. Но и этому трудовому этапу пришел конец: в Вашингтоне решили, что хватит расходоваться так щедро, обязали передислоцироваться офису в более скромное помещение (а предыдущее занимало четыре огромных комнаты метров по 26-32 плюс гигантская кухня).Все это на пять менеджеров, одного шофера-завхоза, приходящую уборщицу и нас, четверых «гвардейцев» — ночных сторожей. Благодаря таким условиям мне пришла в голову благая мысль начать эти записки. Машинку я купил еще лет 20 назад, объясняя эту «блажь» полушутя, что выйду в отставку, буду мемуары кропать. Это было в 2000-м.

В общем, контора переселилась в здание, которое имело систему консьержев, нас и уборщицу сократили, двух менеджеров тоже. Мы — безработные. После этого я походил ночным охранником автостоянки, подменяя двоих-троих отпускников, тоже наших сослуживцев в отставке. Затем образовалось проектное частное предприятие из большой доли инженеров «Сельэнергопроекта», куда меня пригласили, но уже не изыскателем, а сторожем. Мы с Владимиром Скороходом, моим давним приятелем, с которым прослужили и в радиотехнической бригаде, и в училище, и в СDС, влились в команду охранников этого предприятия — «Энергопроект». Большинство его работников было мне хорошо знакомо еще по совместной работе в 1983–990 годах, но теперь ранги у нас были разные, и при внешней почтительности чувствовалась дистанция, правда, не со всеми, но это и естественно.

Всякую трудовую деятельность закончил уже с другого места работы, но в той же должности. Это была уже совсем маленькая контора — совмещенное предприятие: адвокатские услуги, распространение печатных изданий (или что-то ещё?). Работников было всего пятеро, помещение полуподвальное, но просторное теплое зимой и нежаркое летом. Туда же перетащил и Скорохода. Хотел отработать до своего 75-летия, но уже с октября 2005 года уволился. Новая Отчизна позаботилась, упорядочила военные пенсии даже и тем отставникам, которые служили еще «москалям», то есть в Советской армии. Материальная необходимость отпала (хотя денег лишних не бывает!..)

По прежнему с Любовью. 2013 г.

Потекла далее жизнь без «казенных» обязанностей и, как оказалось, не такая уж бездельная — работа и дома всегда есть, да и в гараже ее непочатый край, с машиной повозиться надо и т. п.

На этом можно и закончить записи — возможно, потомки их продолжат. Да и мысли будут, и оценки, с их точек зрения, про нас, пока еще живых и стесняющихся давать эти оценки самим себе. Но не исключаю, что какие-то заслуживающие внимания моменты из прошлого вспомнятся, что-то важное в текущей жизни, что вернет меня к продолжению записок. К ним должен добавить и рассказы Николая, Жени Манева, любого другого источника интересных сведений о прошлом.

Автор: Греков Сергей Александрович | слов 29609


Добавить комментарий