В конце июня 1873 г. десятилетним мальчиком я приехал в Петроград. Все для меня было ново и необычно в этом громадном столичном городе после простора и простоты сибирского города, похожего больше на село, чем на город. Если память мне не изменяет, впервые я вступил в пределы своей будущей almae matris—3—й гимназия—8-го августа. Парад-ный вход, лестница с железной решетчатой дверью наверх, облаченный в ливрею почтенный швейцар «Мушкет» и масса родителей с младенцами, приведенными «на заклание»,—все это произвело на меня впечатление чего-то сухого, страшного и гнетущего и навсегда врезалось в памяти.

Как меня экзаменовали, что спрашивали не помню теперь. Помню, что по совету матери, старался «не трусить» и «бойко отвечать», но едва ли мне это удавалось.

Через день или два я узнал, что принят в приготовительный класс и что должен явиться к началу занятий 16-го августа. Учителем приготовительного класса тогда был Н. А. Полиектов. Приготовительный класс помещался, отдельно от других, в третьем этаже младшего отделения, выходящего окнами на Соляной переулок. Теперь это помещение сломано и возведено новое здание. В классе нас было человек тридцать. Н. А. Полиектов казался для того времени добрым человеком и к нам «приготовишкам» относился хорошо. Но что меня поразило на пер¬вых порах в нем—это оценка наших ответов. В первый раз, как он меня вызвал и велел прочитать какой-то рассказ из хрестоматии Поливанова и который я бойко и выразительно прочитал, я вдруг увидел, что получил за это тройку. Я был просто поражен такой оценкой. Что же еще нужно? Почему это только три? Как нужно читать, чтобы получить пятерку или хотя бы четверку? Уже в то время я любил читать и прочитал не только все детские книги, которые можно было достать в Сибири, в роде «Хи¬жины дяди Тома», «Робинзона Крузо» и «Истории Рима» Фурмана, но читал даже «Бурсу» Помяловского и кое что из Гоголя. «Конька Горбунка» знал почти наизусть и декламировал его своим домашним. Моим врагом была арифметика и я нисколько бы не удивился тройке за нее, но не за русский язык, даже грамматика которого не особенно пугала меня. Тройка. По правде сказать, эта тройка сразу как то убила во мне веру в себя и охладила мою любовь к занятием вообще. Вряд ли я когда-нибудь удо¬стоюсь лучшего балла. Очевидно. для этого нужно быть каким то особен¬ным человеком? Но каким же? Много позднее я понял эту осторожную систему отметок у учителей, но когда я ее понял, я понял также и весь вред отметок вообще.

Вскоре после поступления в гимназию я захворал корью и не посещал занятий около полутора месяца. Когда я поправился и явился снова в свой класс, занятия шли по заведенному порядку, товарищи мои видимо вполне уже освоились с ними и превратились в настоящих «гимназистов»— дисциплинированных в классе, резвых сорванцов в зале и на дворе, за¬бияк, отравленных стадностью, во время рекреаций.

В классе сидел новый учитель, вместо ушедшего Полиектова, Н. А. С—в — «галдило», как называли его гимназисты. Это был человек иного склада, чем Полиектов. По своему он был хорошим педагогом для того времени: умел поддерживать дисциплину, добросовестно относился к своему делу и, хотя видел в нас не детей, а только учеников, все же поль¬зовался, если не любовью, то во всяком случае авторитетом.

Кроме своего учительства в приготовительном классе, С—в был еще и воспитателем на младшем отделении пансиона. Со второй половины учебного года я был сделан пансионером и имел возможность испытать горе и радости пансионской жизни и плоды педагогической деятельности воспитателей.

На младшем отделении в то время несли дежурства три воспитателя: вышеупомянутый Н. А. С—в, Э. Ф. Бель и А. Д. Кеммерлинг. Ни один из этих воспитателей-гувернеров, собственно говоря, не был подготовлен к своей деятельности. Во время своих дежурных дней они являлись только надзирателями, поставленными для соблюдения порядка. Их роль заключа¬лась только в том, что они ни на минуту не отлучались из того помещения, где находились дети, и награждали наказаниями тех, кто выходил из рамок дозволенного, короче говоря, пансион делился на два лагеря, враждебных между собою, мы—дети и они—воспитатели. Роль первых за¬ключалась в том, чтобы напроказить и насолить гувернерам, роль вторых выражалась в том, чтобы изловить и наказать шалунов. Большего не тре-бовалось.

Когда нам было лет 13—14, мы много уже читали, знали почти всех лучших писателей того времени и интересовались книгой. Правда, был в большем ходу и Терайль и Монтепен и Поль-де-Кок, но на ряду с ними обращался и Дрепер («История умственного развития Европы») и Добро¬любов с Писаревым. Чтение было без всякой системы, читалось все, что попадалось под руку, все, что приносилось из дома и пансионерами и при¬ходящими. Мы даже составили свою библиотеку, в которую жертвовались разные книги: за право пользования библиотекой необходимо было при¬нести какую-нибудь интересную книжку. Хранилась библиотека в одном из пустых шкафов, ключ от которого был поручен мне. Однако, наша библиотека просуществовала недолго, она была обнаружена начальство» и реквизирована. Кто-то попался в классе за чтением Поль-де-Кока и дол¬жен был признаться, что получил книжку из нашей библиотеки. Мне пришлось отсидеть в воскресный день после обеда часа два в карцере, по распоряжению Н. Г. Потапова.

К этому же времени относится и другое наше предприятие. Мы стали издавать газету-журнал «Гимназические Новости». Помимо статей, расска-зов и стихотворений в журнале помещались и каррикатуры. Первый номер прошел удачно, но на втором нас «залопали». «На местах», вместо приготовления уроков, сотрудники старательно переписывали для подписчиков экземпляры журнала, они так увлеклись работой, что не успели до прихода инспектора убрать и спрятать изготовляемые экземпляры и были накрыты. Проницательный взгляд Потапова заметил смущение работников и попытку спрятать нашу литературу, лежавшую на партах вместо латин¬ских авторов. Газета попала в инспекторскую цензуру и я со своим това¬рищем Вегенером, как главные редакторы, были привлечены к ответствен¬ности. Мы выслушали строгое внушение и получили первое и последнее предостережение следующего содержания: «если выйдет третий номер вашей газеты, то четвертый вы будете обдумывать в карцере. Вместо того чтобы учить уроки, вы занимаетесь всякой ерундой, да и другим ме¬шаете учиться». Аппелировать на приговор цензора было некому, да и бесполезно. Слава Богу, что нас не ввергли в узилище.

Карцерами Потапов награждал нас особенно щедро. Достаточно было жалобы гувернера, учителя и даже просто служащего, чтобы там винов¬ник нашел себе уготованное место…

С уходом Потапова на должность суб-инспектора в Университет, пансионский режим несколько ослаб. За краткосрочное пребывание инспектором А. А. Слепцова—зтого светлого явления в жизни З-й гимназии, интересы учащихся повысились. Своим подходом к нам, частыми дружескими беседами с нами в рекреационное время на всевозможные темы Слепцов направил нашу мысль по совершенно другому пути. Вспоминается такой случай. В одно из своих посещений пансиона Слепцов застал меня за чтением какого-то бульварного юмористического журнала. Я ожидал разноса, наказания и конфискации чужого журнала и приготовился к энергичному отпору. Но к моему удивлению Слепцов подсаживается ко мне и начинает разговор на . тему: что меня может интересовать в этой бульварной прессе и неужели я могу удовлетворяться таким чтением? Мои по¬пытки защищаться и указать, что и здесь могут встретиться серьезные или по крайней мере остроумные мысли, беспощадно разбиваются логикой Слепцова и я чувствую себя припертым к стене. Нас окружают товарищи, вступают с нами в разговор, беседа становится общей и оживленной, она совершенно не носит характера «потаповских» разговоров с нами, но вместе с тем в ней чувствуется сила умного и благорасположенного к нам человека. Разумеется, победа остается за Слепцовым, и мы долго еще после его ухода продолжаем обмениваться затронутыми в разговоре мы¬слями. Это было что-то новое, неизведанное нами, и мы начинали пони¬мать, каково должно быть «начальство» в гимназии. Но Слепцов очень скоро был признан неудобным и изъят из состава педагогов.

После него инспекторская власть перешла в руки А. А. Федотова, мягкого и добродушного человека, но совершенно не способного заменить с одной стороны Потапова, а с другой—Слепцова. Жилось нам при нем много легче, но не стало того крепкого порядка, который был при Пота¬пове, и не создавалось ничего нового, что могло бы идти ему на смену. У наших воспитателей не хватало ни желания, ни уменья руководить нами. Учителя в классе ограничивались прохождением программы и выставлением нам отметок, гувернеры—отбыванием положенных дежурных часов и на-казанием ослушников. Директора, «бессмертного» В. X. Лемониуса мы ви-дели лишь мимоходом и тогда еще, когда требовалось пустить на нас «тяжелое орудие» для вразумления и назидания. В большинстве случаев эту роль исполнял инспектор, но «Антоша» не умел исполнять ее так. как умел это Потапов и не внушал нам особого страха; жилось поэтому нам легче, но наше благополучие продолжалось не особенно долго. Федотов вскоре заболел и умер, а на его место был назначен учитель греческого языка в младших классах А. Ф. К—в,

Когда К—в был только учителем, гимназисты, не скажу, чтобы любили его, но относились к нему очень хорошо. Он никому не делал зла, был со всеми ровен, не преследовал и не придирался и этого было доста¬точно, чтобы он слыл за хорошего человека. Заняв — неожиданно для всех—инспекторскую должность, К—в сразу переменился: насколько он был приемлем, как учитель, настолько он стал несносен, как инспектор; мелочный, придирчивый, мстительный и упрямый. Шибко не взлюбили его пансионеры, да вряд ли он приобрел симпатии и среди своих товарищей- педагогов: слишком он близко принял к сердцу интересы наступившей реакции и того Деляновского режима, который осуществлялся тогда в школах. К — в старался плыть по течению и преуспевал в сферах. Многим из нас было, что называется, не в моготу переносить К—ва, он раздражал нас ежедневно своими придирками в роде того, почему пальто не застегнуто на все пуговицы, почему валяется бумажка на полу, почему шли по улице гурьбой в четыре-пять человек и все в этом духе. Несносно все это было чрезвычайно и раздражало иной раз до того, что выйдешь из терпенья и наговоришь ему грубостей, а это влекло за собой помимо наказанья и продолжительную месть К—ва, до такой степени изводящую, что очень и очень многим пришлось из нас искать себе при¬станища в других гимназиях и учебных заведениях. Из того кружка, к которому принадлежал я, только троим из семи удалось получить аттестат зрелости в 3-й гимназии.

Пришлось и мне оставить стены пансиона раньше времени и искать пристанища в другом месте. С грустью покидал я гимназию и оставлял своих товарищей, с которыми сдружился с самых юных лет. Дух товари-щества, та спайка между нами, которая приобреталась в пансионе, общ-ность интересов, укреплявшаяся в виду необходимости отстаивать их от покушений начальства, связывали нас прочными и крепкими узами. С уве-ренностью могу сказать, что потом в жизни мне не удавалось найти себе таких близких и дорогих друзей, какими я запасся во время пансионской жизни в гимназии.

Больше половины нашего кружка уже нет в живых, за пятидесятилетний период времени смерть успела их вырвать у нас; сошли со сцены и те, память о которых не может быть особенно светлой, но вместе с ними сошли со сцены жизни и такие педагоги., вспоминаешь которых с уважением, таковы, напр., Я. Г. Гуревич. Э Э. Кесслер и даже грозный Н. Г. Потапов. Правда, и у них были недостатки и они причиняли иной раз большое горе нашему детскому и юношескому сознанию, но кто не без греха? Вспомним, что это были люди своего века и вряд-ли лучше того, чем они были, они и могли быть. Мир их праху!

Январь 1923 г. П. Попов.

Далее >>
В начало