«Бывало и так…» — командир Т-34 Кривов Г.Н. вспоминает один из фронтовых эпизодов.

Октябрь 1943 года.
Рассвет восьмого дня после прорыва обороны противника на правом берегу Днепра встретили у небольшого поселка.

Позади десятки освобожденных деревень,  большой железнодорожный узел и город Пятихатки.

Враг не оказывает активного сопротивления, единственная неприятность — побывали под бомбежкой. Прихватили нас немцы ранним утром, во время вытягивания колонны из леса: се­мерка фоккевульфов, вынырнувшая из-за туч, разогнала танки по полю. Гонялись за каждой машиной, пока снова не скрылись в лесу. В тече­ние дня бомбили лес несколько раз, с одновременным обстрелом из дальнобойных орудий.

Потерь не было. Отделаюсь легким испугом, подшучивали друг над другом, вспоминая, как крутились на поле подобно зайцу, убегавшему от собак. Но механик не разделял нашего настроения: “чтобы вы сейчас “пели”, если б мотор заглох?” Масло-то доходило до 105 градусов . Но обошлось.

Впереди — безлесье. Учтя неудачную попытку двигаться днем, реша­ем замаскироваться в деревушке до вечера. К тому же требовалось осмотреть ходовую часть, дозаправить баки горючим, самим подзаправиться. Рассредотачиваемся по садкам, заравниваем следы гусениц, маскируем машины, безжалостно рубя фруктовые деревья. А что делать — война… Подошла она и к этой спокойной, нетронутой деревушке. Что испытыва­ли хозяева, наблюдавшие, как под нашими топорами гибнут молодые деревца яблонь, сливы, вишни — можно только догадываться.

Но, знать бы им, что произойдет через полчаса из-за небрежной солдатской халатности в этом деле  - не пожалели б и всех деревьев.

Покончив с маскировкой, откомандировали заряжающего Бодягина к хозяйке порушенного садика на переговоры — хотелось чего-нибудь горячего. Сами расселись по местам, расслабились. Тела наши требовали отдыха. Постоянное движение, недосыпание, отсутствие горячей пищи (за время наступления кухню ни разу не видели), изрядно измотали.

- Договорился ! — весело сообщает Бодягин, залезая в башню. — Че­рез полчаса — в хату, на горячую картошку!

Предвкушая трапезу, куда-то улетучивается сонливость, появляется приятная истома, легкость. Но блаженное состояние длилось недолго: в люк к механику заглянул радист с машины ротного, старшего лейтенанта Тришина: — Командир роты вызывает лейтенанта!

Подходя к хате, на которую указал радист, — он там, с комбатом, — я обра­тил внимание на комбатовскую машину с трофейными чемоданами на бортах. Уткнувшись стволом орудия в садок, она наполовину была открыта. Сол­нечные лучи играли металлическими пряжками чемоданных ремней.
- Вот нам постоянно твердят о маскировке, — а сами? — Небось, уже “заправ­ляются”.
Не успел подойти к крыльцу, как в дверях появился Тришин.
- У тебя сколько горючего? В лесу заправлялся?
- Нет. В баках , примерно, половина, да запасной на 80 литров.
- Тогда пошли механика в Медведеву, — немного помедлил. — С радис­том, пусть возьмут его запасной бачок, пойдете в разведку.

Сообщение ротного не особенно было приятным, но приказ есть приказ, — быстро возвращаюсь, отправляю ребят за горючим. «Третий раз посылают, как будто больше некого!» — с сожалением понял, что горячей картошки не видеть, как своих ушей.

Откручивая крышку бака, улавливаю характерные, быстро приближа­ющиеся звуки, которые ни с чем не спутаешь — самолеты!  Чьи? Конечно, немцы! Своих, за время наступления видел всего дважды, на большой высоте, вероятно, на бомбежку тылов шли. А эти уже рядом, вот они! Только бы не заметили! Но вражеские разведчики, их было два, низко пролетев над деревней, разворачива­ются, делают круг и — переходят в пике! Оглушительные разрывы бомб, треск пулеметов.

Прячась под танком, с тревогой думаю о Крюкове и Тихомирове. Они где- то там, в зоне разрывов… Но с ними обошлось, как и со всеми остальными, а вот комбат, майор Лекарь и Тришин…

При первых разрывах выскочили из хаты, а в это время пикировал второй. Бомбы «легли” у крыльца, в трех метрах от присевших на корточки команди­ров. Оба изуродованы до неузнаваемости. Было ясно — объектом атаки стал комбатовский танк.

Дальнейшие события могли обернуться не менее трагично, если бы не коман­дир танка, лейтенант Данельян.

Оставшись в одночасье без командиров, растерянные, молча взирали на по­гибших, но Данельян громко, с твердой командирской ноткой в голосе, прокри­чал:
- Быстро перегнать машины на другой край деревни, быстро!

Меня с Крюковым задержал:
- Помогите ребятам  завернуть их в плащ-палатку и — на трансмиссию! Захороним, как только.. .- хотел, вероятно, сказать — освободимся, но промолчал.

И правильно. Кто знает, что ждет самих в ближайшее время.

Обдав выхлопными газами, машина рванулась, увозя останки комбата и ротного, над которыми скорбно согнувшись, придерживая края палатки, сидели члены их экипажей. .В считанные минуты перебрались на другую окраину дерев­ни, быстро замаскировались. Успели вовремя: в воздухе появилось семь машин со свастикой. Как коршуны устремились они на покинутое нами место.

Мы притихли, притаились с печальной думой о жителях: расплачиваются за нашу беспечность.

Бомбили немцы еще три раза. Они понимали — уйти мы не могли, кругом голые поля, но что сменили позицию — не догадались. И слава богу, а то бы…

Размышляя о случившейся трагедии, с чувством благодарности  и гордости (однокашник по училищу!), думал о Данельяне. Молодец, не побоялся взять на себя ответственность !  Не все на это способны. Есть у него командирская «жилка”,  - вспомнились слова отца о таких людях. Я вот не догадался…

Да, не зря отмечен он командованием еще до боев.

Вспомнилось, как по прибытию в часть, на торжественном построении экипажу Данельяна, за отлично проведенный марш (от места разгрузки танков в Полтаве, до части) было присвоено имя Героя части Алексея Пальчикова.

Старший лейтенант Алексей Пальчиков погиб под Прохоровкой. За героизм, самопожертвование в бою (спас, ценою жизни, раненного товарища), имя его решили увековечить в части и присвоить лучшему экипажу из нового пополнения. Этой чести удостоился экипаж Данельяна (механик водитель  -  Гавриков И.Н., башнер  -  Соколов А.Т., радист  - Панфилов Н.Ф.) Теперь оно красуется на башне их танка. В общем, справедливо, заслужил…

Только к вечеру появился новый комбат, старший лейтенант, Головяшкин, «ходивший” у майора  Лекаря в заместителях по строевой части. Мы его почти не знали. Видели лишь раз, во время торжественного построения. Но я читал его статью в армейской газете «На штурм” под поэтическим заголовком : «Смекалка на войне помогает вдвойне”. И то, совершенно случайно, тогда нам было не до газет, — друзья заинтриговали другой статьей, — о бое, который был для нас, нового пополнения, боевым крещением. В ней, со слов командира роты, старшего лейтенанта Буровникова, с которым ехали из Тагила и который в пер­вом же бою был тяжело ранен и находился в госпитале, корреспондент Щукин рассказывает, как протекал бой. В конце статьи лестно отозвался о нашем экипаже: «в бою особенно отличился экипаж Кривова. Он умело маневри­ровал на поле боя и непрерывно вел очень точный огонь по противнику.”  Поэтому -то ребята и подсунули : «Читай, герой».

Головяшкин повел нас к деревне Недайводы. К полуночи были на месте.

Немцы оставили деревню два дня назад. Утомленные бессонными ночными мар­шами, бомбежками, с пустыми желудками (трофейная случайная сухомятка — не в счет), надеялись на отдых, но он не получился : приказ — быстро дозапра­виться горючим, пополнить боекомплект снарядами и — заправиться горячей ка­шей (догнала — таки нас кухня ) — был категоричен — на все-про все отвели один час.

Снаряды и горючее «подбросил” танк без башни, кем-то окрещенный «жучкой”. Еле-еле уложились во времени и — новый приказ : выступаем к Кривому Рогу, что в двадцати восьми -тридцати километрах от Недайводы.

Наш командир корпуса , генерал-майор Кириченко , отдавший приказ, считал­ся отважным человеком, грамотным командиром. 29-й танковый корпус под его началом, а в него входили 25-я (наша), 31-я и 32-я танковые бригады , — просла­вился в боях под Прохоровкой, где совместно с 18-м танковым корпусом 5-й Гвар­дейской танковой армии генерала Ротмистрова принял боевое крещение. Удачно действовал корпус и при прорыве обороны немцев на правом берегу Днепра.

Запомнился день первого близкого знакомства с генералом, на пятый или шес­той день после прорыва.

Успешно продвигаясь вперед, освобождая деревню за деревней, нас, вдруг, за­держали: с окраины очередного на пути населенного пункта обстреляли из артил­лерийских орудий. Был ранен один из командиров танка. Пришлось отойти в ло­щину. Пока перевязывали, пока решали, как действовать дальше, со стороны де­ревни неожиданно показался «виллис”, на большой скорости. Приняли было за немцев, но кто-то узнал штабиста, размахивающего фуражкой; а потом — и самого генерала Кириченко. Оказывается, догоняя танки по другой полевой дороге, он заскочил в деревню, обстрелявшую нас. Немцы, а это был заслон из двух орудий, уже смотались, подорвав замки у пушек. Кириченко, поздоровавшись, съязвил:
- Ну, орлы, деревню я освободил, можете наступать дальше!

Он показался простым, общительным, без особого командирского гонора, кото­рый встречается у иных больших начальников. Расположившись у «виллиса” пере­кусить, генерал угостил и нас бутербродами, заботливо приготовленными для него.

К моменту описываемых событий, наш корпус, значительно поредевший в боях, имел не более 30-ти танков. Восемнадцать из них направлялись в тыл врага, к Кри­вому Рогу под командованием вышеупомянутого старшего лейтенанта Головяшкина. Головяшкин имел два боевых ордена, видимо, считался отважным командиром, но в роли командира большого танкового подразделения выступал впервые.

Дальнейшие события показали — в этой роли он не состоялся.

…Продвигаясь к Кривому Рогу с десантом автоматчиков (40 человек), имея батальонный миномет с расчетом — 5 человек, мы и подумать не могли, что через каких-нибудь 10-12 часов от нас останутся «рожки да ножки”. Да и как можно было такое предположить, нам, внушительной боевой силе, девятый день успешно преследующей панически отходящего врага, бросающего на дорогах, в населенных пунктах технику, оружие, автомашины и прочий скарб. Но действительность ока­залась куда прозаичнее.

Однако,  по порядку. Под звук мерно работающего двигателя я незаметно ус­нул. Сказались бессонные ночи. Сколько времени находился в забытьи, не знаю. Очнулся от резких ударов гильзой по броне танка.
- Чья машина? Вы что, оглохли все?
- Виноват, товарищ старший лейтенант,- (это был новый комбат) пытаюсь оп­равдаться, спрыгивая на землю.
- Крепко спишь, лейтенант! А наблюдение кто будет вести?
- Все время вел, да вот, сморило.
- Вел! Сморило! Ладно, в середине колонны идешь, а если б впереди?
Я и сам хорошо понимал, в середине — лучше, потому и расслабился, наверное.
- Снимай миномет, бери двух автоматчиков, пойдешь в разведку.

Из дальнейшего разговора уяснил — два танка, посланные в разведку, не верну­лись, а по времени — пора. ЧП с ними вряд ли могло быть, услышали бы. Значит, наблюдают, а может и поломка какая.
- Идешь на малых оборотах, если что — сигнал — красная ракета в нашу сторо­ну! Ракетница есть?
- Нет.
- Возьмешь у взводного. Отправляйся!

…Автоматчики, выделенные их командиром, старшим лейтенантом, устроились за башней, а мы с Бодягиным, стоя на сидениях, высунувшись на половину из люков, до рези в глазах всматриваемся в темноту. На всякий случай приготовили гранаты. Каждая клетка организма напряжена, в любую секунду готовы к действию, к лю­бой неожиданности, но где-то в подсознании успокаивающая мысль — впереди два наших танка.

Иногда слева и справа дороги чернеют длинные полосы, вглядевшись, успока­иваемся, снегозадерживающие посадки.
Пройдя километра три, улавливаю звук движущейся навстречу машины По шуму двигателя — «тридцатьчетверка», но настороженность не ослабевает: чем черт не шутит, немцы могут быть и на нашем танке! Когда, на­конец , увидел силуэт машины и торчащего в башне человека, интуитивно почувствовал — наш, Фоменко или Савин. Почти одновременно останови­лись, спрыгиваю, бегу к машине. Так и есть, Фоменко!I И — напустился на меня:
- Где вы там, ждем, ждем1

После взаимных упреков узнаю, ребята подошли к железнодорожному полотну, фрицы на платформах тягают что-то взад-вперед, под брезентом, не разберешь.
- Савин остался, а я вот, за вами!
- Давай быстрее, докладывай комбату!

Вернувшись к колонне, ставлю машину на место, где поджидали минометчики, и — к комбатовской машине. Там уже все: командиры машин, механики. Слушая взволнованный доклад Фоменко, проникаясь его возбужденностью, и думая, что вот сейчас, совсем скоро ударим по немцам и наделаем такого шуму, — мы распалились, принялись подсчитывать, какой можем нанести урон, если все, разом, откроем огонь из пушек и пулеметов. Даже если не поражение, — психически какое воздействие будет? Ведь скорострельность пушки — 25 выс­трелов в минуту, пусть теоретическая, не все смогут так, но и наполовину меньше — все равно 200-300 снарядов! А за три — пять минут? Более 1000!
А пулеметы! Вот панику создадим!

Желание поскорее начать охватило всех, никто не сомневался – сейчас будет команда : «По машинам! Вперед!»

Но Головяшкин , выслушав всех, охладил наш пыл:
- Надо связаться с командиром корпуса, доложить обстановку, — и — полез в машину. Полчаса томительного ожидания и:
- Связи нет, не отвечают! Что-то с рацией у них!?

Принимаю решение: — отходим к деревне Вечерний Кут (в 2-х-З-х км, разведана, когда я дремал!), замаскируемся, свяжемся с Кириченко, должны же они заго­ворить, а там, утро. Как известно — оно вечера мудренее — подытожил комбат и приказал разворачиваться.

Общее разочарование выразил Данельян:
- Не то делаем, упускаем преимущество….,н|ше…,  -  не досказав, замолчал.

Большинство ребят были с ним согласны. Нов армии, как известно, решения принимает командир.

…За Савиным отправили Фоменко, а сами — в разведанную деревню. Снова мас­кировка, печальные лица хозяев, радостно было встретивших нас.

Наступило ут­ро. Хозяйка хаты, в саду которой мы «навели порядок», оказалось приветливой, словоохотливой :
- Рубиты, рубиты, колы треба.

Кроме Крюкова (уснул за рычагами), подались в хату, в тепло и, радостно водя носами, «впитывали» приятный запах варящейся картошки. Хозяйский парнишка, лет 11-ти, что-то чеботарит: из мелких кусочков, похожих на кожу, пытается залатать дыры на старой, видавшей виды, обувке. Вспомнив про трофейный хромовый сапог, валяющийся у нас на трансмиссии, посылаю Бодягина. Второй — утерян. Да и вообще, сапоги в подъемах никому не лезли. Увидев такое богатство, хлопец аж прослезился: «Кожи-то скильки!»

Покончив с картошкой, приступаем к компоту. Показался несладким. Снова отп­равляю Бодягина, теперь за сахаром. С четверть мешка, тоже трофейный, с Пяти- хаток.
Но не успел заряжающий закрыгь за собою дверь, как раздался треск автомат­ных очередей. Мгновенно срываемся с мест_, вслед за Бодягиным. Стреляют где-то в другом конце деревни. Не зная, что там происходит, быстро занимаем свои места в машине. Томительное ожидание длиться бесконечно долго. Рация молчит. Ждать становится невмоготу, бегу к взводному Ермишину. Его машина за соседней хатой.

На месте не застаю, еще до автоматной пальбы ушел к Данельяну (Головяшкин са­молично «произвел» его в ротные, сделал своим помощником, что большинство из нас одобрило). Быстро возвращаюсь, а вдруг заговорит рация? Но Тихомиров ра­зочаровывает: «Молчит!» Внутренне состояние отвратительное, неведение — угнетает, а покинуть машину не могу, может заговорить рация… Сидим в нервном напряжении, молчим. Механик жует картошку, прихваченную радистом (успел — таки!). Больше ждать невыносимо, дергаю радиста: «Ну, что, что там? Есть позывные?
- Нет , молчат!

Радист у меня толковый, рацию хорошо знает, на практике убедился, и все же, все же… вдруг промедлит, волну упустит?

Стрельба утихает, а напряжение возрастает, нервная дрожь простреливает ноги, усиливается. Вспоминаю — такое состояние испытывал в ожидании первого боя.

Наконец кто-то к нам бежит. Радист взводного (это был он):
- Немецкий обоз автоматчики обстреляли! Перлись в деревню, а им приказ — наб­людать за всеми проселочными дорогами. Увидели и давай палить! Нет, пропустить бы и тихо, без выстрелов в плен взять. Всего-то с десяток фрицев, да подводы две-три, Теперь разбежались, попрятались в кукурузе, а мы — обнаружены. Подробное сообщение радиста, услышанное от взводного, было неприятно. Конечно промах, нужно было пропустить, взять в плен, но — поздно, поздно… Обнаружены…
- Что нам-то взводный передал, что у вас с рацией?
- Не работает . А Данельян приказал взводному, вам всем быть на местах, ждать команды!

В это время прошелестел снаряд и разорвался где-то в середине деревни. За ним второй, третий. Радист убежал, а мы, не ведая, откуда бьют, где противник, что из себя представляет — чувствовали себя, как загнанные охотником волки. Артиллерий­ский обстрел деревни усиливался, били с разных сторон, кое-где повалил черный дым — горят танки!  Нервы были на пределе, когда появился Ермишин (знал его пло­хо, так как был назначен взводным прошлой ночью). Схватив за рукав, потянул за собой, принудив пробежать с ним рысцой метров 20-ть. Мы оказались на краю большой площади.
- Видишь дерево? — указал он на противоположную сторону.
- Ну?
- Гони к нему, поставь машину так, чтобы наблюдать за той стороной. И миномет подготовьте, гони!

Приказ «наблюдать» был непонятен!? Ясно одно, если появится противник, откры­ваю огонь, пытаюсь уничтожить, а дальше? Преследую, или остаюсь на месте, в обо­роне? Но кого обороняю? И как докладываю о своих действиях, кому? Рация его молчит! Не понятно и то, почему гнать в глубь деревни, когда там, где стояли, ря­дом окраина. Выскочить бы за нее, увидеть, прояснить многое можно. Вопросы возникали на ходу, во время броска к дереву, но ответа на них не находил.

Однако мы уже у дерева, разворачиваемся в указанном направлении, пытаемся найти, чем маскировать машину, Поблизости ничего, кроме дерева. Один из мино­метчиков залез на него, Бодягин подает топор. Тот лезет еще выше, где сучья с пожухлыми листьями помельче, но развесистей. Не успел минометчик ударить по ним и пару раз, как над нашими головами прошелестел снаряд , и в ту же се­кунду раздался оглушительный взрыв. Разорвался метрах в 25-ти от танка. Крикнув: «Бодягину — в машину — мгновенно вскакиваю на броню, но не успеваю опуститься в люк, как второй, более мощный удар, где-то совсем рядом, потряс все вокруг. Горячая воздушная волна вместе с землей, пропитанной едким запахом пороховых газов, ударила с боков и сверху, осыпала голову. Проваливаясь на сиденье, инстинк­тивно хватаюсь за голову, ощупываю. «Кажется цел

И вдруг пронизывает мысль — «Вилка! Сейчас будет третий, наш!» Жуткое состояние ожидания непоправимого, которое вот-вот свершится! Но за бортом — тишина.

Мысль о том, что надо срочно сменить позицию, передвинуть машину в другое место, промелькнула, но тут же померкла: «Не успеть!» Рядом — миномет, ящики с минами, часть которых еще на броне и-минометчики, Бодягин, все у машины, внезапным маневром раздавим…

Сквозь шум в ушах, различаю стоны, доносящиеся снаружи. Неужели Бодягин? Доли секунд — крышка люка откинута, спрыгиваю на землю. Перед глазами жуткая картина: двое минометчиков в неестественных позах недалеко от искаженного взрывом миномета. Снаряд разорвался метрах в четырех от танка. У самой воронки, еще дымящейся — командир минометного расчета. Изрешеченный осколками, он лежит полубоком — на спине, с неестественно подвернутой за голову рукой, с широко открытыми глазами, устремленными в пространство. Красные прожилки пульсируют в них. Смерть настигла несчастного мгновенно, не дала времени испугаться. Поодаль, метрах в шести от него, уткнувшись лицом в землю, раскинув руки, лежит второй, тот, что был на дереве. Сорванный взрывной волной и осколками, он не подает признаков жизни. Третий минометчик — на спине у разбитого осколками ящика с минами, прерывисто жалобно стонет. Клочья разорванной в нескольких местах ши­нели свидетельствуют о множестве ранений, полученных им. Лицо, искаженное болью, выражает страх, глаза взывают о помощи. Но что мог я сделать, чем помочь? Будь рядом госпиталь, врачи  - возможно сохранили бы жизнь. Но мы, хотя и невредимые — беспомощны, в любую минуту можем стать такими же, разделить его участь.

Подошли уцелевшие минометчики. Отряхиваясь, виновато уставились на раненого товарища. Их спасла канава поодаль от дерева и — вероятно, сноровистость, с какой очутились в ней после первого разрыва. Увидев их, раненый зашевелился, но окнув, потерял сознание.
- Перевязать бы его, ребята, — сказал и подумал, как же это трудно сделать, — столько ранений!
- Сейчас, сейчас, бинты у нас в сумке! Их санитарная «аптечка» висела на задней ско­бе башни.

Озираюсь, ищу Бодягина. Вылез из танка Тихомиров. На наш зов откуда- то издалека послышался его голос: «Он там, в capael» Метрах в 30-ти, на краю площади стоял сарай-навес. Не сговариваясь, бросились к нему. Задрав левой рукой гимнас­терку,  держа в правой бинт, Бодягин пытается наложить его на рану возле пупка. Темно-красное, с пятак величиной, пятнопузырится от тяжелых вздохов заряжающего. Щека, продырявленная осколком, багрово-синяя, с затылка на шею стекает струйка крови. Морщась, теряя силы, но, вероятно, еще не веря в самое худшее, надеясь на что-то, он не хотел опускаться на землю. А ноги подкашивались, не держали крупное, еще несколько минут назад здоровое крепкое тело.
- Вот, в машину…сразу…надо было…,- каким-то не своим голосом прошептал, не слыша себя и, непослушными пальцами перевязывая живот Бодягину.
- Коля, за шинелью, быстро!
Но Тихомиров и сам догадался, заторопился из сарая.

Когда теряющего силы, уложенного на шинель Бодягина оставили под навесом, и с тревожными мыслями — «А как теперь без заряжающего’ -вернулись к машине — минометчики все еще перевязывали товарища. Он был без сознания и жутко, утробно стонал. Тихомиров помог ребятам, а потом — и с убитыми — положили рядышком, под дерево, укрыли шинелью.

Я не знал, что делать с ними, с минометом, который вышел из строя, стал ненужен, как и мины, лежащие в ящике. Осколки снаряда задели его, но, слава Богу, не мины, а то, могло быть и хуже. Но… куда еще хуже?! И что еще впереди? Уцелеем ли? Сможем ли сообщить, рассказать родственникам о последних минутах их близких…

А минометчиков, к своему стыду, почти не знал, только по именам. Да где было запомнить, если знакомство состоялось прошлой ночью, в Недайводах, когда коман­дование решило усилить танковый десант еще и минометом.
- Усиливай боевую мощь, лейтенант! Пушка с двумя пулеметами да миномет!

Теперь сам черт тебе не брат! — распинался старший лейтенант, командир автомат­чиков. Не очень-то хотелось иметь лишнюю обузу, но — подчинятся обязан. О стар­шем подумалось: «Небось, был бы на моем месте, предпочел автоматчиков.» Ко­му не ясно — хлопот с ними никаких: при первой же вражеской «болванке», как ветром сдувает. А тут — материальная часть, ответственность, да и ребят пятеро, новые «члены экипажа”. Не ровен час, сорвется какой с брони, покалечится, раз­бирайся потом…

… Снаряды рвались в разных концах деревни, а о нас как будто забыли. И тут с горечью подумал: «Потерял людей скорее всего от шальных снарядов! Остался без заряжающего… Уцелевшие минометчики куда-то попрятались… Механик с ра­дистом на своих местах, рядом, а я один в башне, осиротел…» На душе муторно от неведения происходящего, рация молчит. Верчу головой в надежде что-нибудь увидеть, понять, но — тщетно. Наконец, со стороны взводного бегут двое: .старший, командир десанта и автоматчик — Петр. Знаком по Пятихаткам, ходил с Бодягиным «по трофеи». Притащили тогда три бутылки французского коньяка. И невольно вспомнилось светлое, веселое… Распивали с экипажем Васи Коновалова. Его ра­дист, Голиков, морщась, изрек, что водочка их домашнего производства, лучше.

На что я заметил: » На вкус и цвет товарища нет, кому что нравится, «Механик тут же: «сказал рыжий кот, облизывая свои яйца!» — и — попал в самую точку, в яблочко — Голиков был рыжим! Так и приклеилось к нему — «Рыжий кот»!
- Давай, лейтенант, жми к взводному, рация его не работает! «- прохрипел стар­шой, взбираясь на танк. Он был неприятен мне с первого знакомства, а тут еще и раскомандовался, но сообщение обрадовало, потому без лишних слов прокричал механику: «ЗаводиГ Наконец-то, что-то прояснится, что-то будем делать! А в этот момент в люк заряжающего заглянул Петр:
- А Бодягин где?
И меня осенило:
- Слушай, Петя, лезь в башню, заряжать будешь!
- А он где?

Но моя настойчивость, красноречивый взгляд удержали от дальнейших вопросов. Понял…

Меня же прорвало: уверовав — выход найден, с жаром принялся уговаривать стар­шего отдать нам в экипаж Петра — без заряжающего танк — не танк, а Петр сможет, он еще в Пятихатках облазил все; Бодягин с пушкой знакомил, сможет, все сможет!
- Да тут и делать нечего толкни снаряд, клин затвора щелкнет и все1 Лезь, лезь в машину! А вы, товарищ лейтенант, любого в ординарцы возьмете! — бубнил я всю дорогу, пока «жали» к взводному. Старшей согласился, и, когда Петр устроился, наконец, в башне, я вздохнул с облегчением: теперь порядок, все будет хорошо!
- За воздухом, Петя, .наблюдай, за воздухом смотри….
_;         ^
Не обнаружив взводного на месте, не останавливаясь, выскакиваем за деревню на  окольную дорогу. Перед ^лазами голые поля, местами пересеченные низким кустарником. Вдали, метрах в восьмистах — цепь холмов, похожих на рудничные обвалы. Они тя­нулись с севера на юг, как, впрочем,  ближайшая от нас лесополоса. Оглядевшись, увидел машину взводного и еще два танка, быстро удалявшихся от нас.

Ермишин шел правее их, параллельно посадке. Я не ожидал снова оказаться предоставленным самому себе, только в роли догоняющего. Что это? Атака, бег­ство? Скорее последнее, попытка вырваться из западни, в которую попали.

Но почему на юг, а не на восток, откуда пришли? А если атака? Тогда про­тивник, вероятнее всего, правее, там, на холмах!?

Не нахожу ответа, но кричу механику, чтобы прибавлял скорость: «Догонять, догонять надо!»- это же бубнит почти в ухо старшой, он все еще на машине . А где ему быть? У Головяшкина? Сам-то тот где?

Деревня давно позади. Показалось — увидел вспышки на одном из холмов.
Стреляют оттуда?

В это время над головой снова хрипящий голос старшого:
- Тигр, лейтенант, тигр1

И как я не заметил, все вправо смотрел. А он двигался слева, параллельно нам, вероятно, по лощине — видна только башня с антенной. Старшой разглядел, он выше меня на танке, и обзор свободный, не через щель. Прильнув к окуля­рам, лихорадочно кручу рукоятки, поворачиваю башню. Вот она, вражеская свас­тика, в прицеле! Можно стрелять, но Петр медлит, растерялся. Ах, да, сам вино­ват, надо подать команду!
- Бронебойный, Петя, бронебойным заряжай!

Уловив характерный звук клина затвора, защелкнувшего казенник пушки, с облегчением перевожу дыхание — все, сообразил, можно стрелять! Но поразить цель на ходу трудно, надо тормознуть механика. На мой окрик он сбросил газ, почти остановился. Пытаюсь удержать в перекрестии прицела башню с ненавист­ной свастикой, но…но..что это? Поровнявшись с верхушкой дерева, что было на его пути, тигр исчез… Остановился? Или там низина, спустился и — скрылся из виду? Мысли лихорадочно скачут, а руки, удерживая в перекрестии теперь дере­во, давят на гашетку пулемета. Одновременно жму ногой на педаль. Выстрел!

Боевое отделение обволакивает пороховой гарью, Петр закашлялся.
- Заряжай, заряжай!
Вьшустив три снаряда подряд, не видя цели, соображаю – палить бесполезно. А машины далеко, надо догонять.
- Давай, Гриша, жми, жми !
Но он, переключив скорость, вдруг оборачивается, кричит:
- Взводный, Ермишин, горит!
От охваченной дымом машины отделяются двое, еще один. А четвертый где, остался в танке?

Почти одновременно загорелись танки, шедшие впереди взводного. Ребята, кто уцелел, выскакивают, бегут в сторону вспаханного поля. А ведь тигр где-то там? Не он ли подбил их?
- Гриша, возьми вправо, за посадку, прикроет нас!
Но — я ошибся. Не продвинулись и ста метров, как оглушительный удар потряс машину, остановил. От резкого торможения швырнуло вперед, лицом о казенник пушки, из носа хлынула кровь, от боли в переносице в газах снопы искр. Все, приехали.

Была ли в этот миг мысль об обреченности или нет, — не помню. Скорее — не было, потому что, придя в себя, закричал механику: «Заводи, заводи! А он и так давил и давил на стартер, но — безрезультатно. Подбиты1 Надо выскакивать, но что-то удерживает, перед глазами невредимые Крюков, Тихомиров; только я с расква­шенным носом…сам виноват…не удержался, а машина заведется…, должна завес­тись! Механик оборачивается, виновато разводит руками и тут же, увидев что-то позади меня, кричит, показывает! Слова не доходят, глухой шум в ушах от кон­тузии, но — быстро оборачиваюсь… Из моторного отделения сквозь щели прорыва­ются язычки пламени. Мгновенно почувствовал жар, удушающий запах горелого масла, быстро заполняющий боевое отделение. – Выскакивай^! Это последняя команда моя в машине.

Отбросив люк, слышу, вдруг, резкий звук мотора. Неужели завелся?  Но пулеметная очередь крупнокалиберного, присоединившаяся к нему, все объясни­ла: над нами самолет, пикирует! По-настоящему осознал свершившееся несколько секунд спустя, распластавшись в 5-6 метрах от горящего танка, когда второй са­молет выходил из пике. Мгновение, и я снова у танка, пытаюсь юркнуть под днище, но мешает бездыханное тело радиста, свесившееся из люка механика. Еще секунда, и я под танком со стороны трансмиссии.  Увидев впереди механика, обрадовался, живой Гришка! Стрель­ба скоро прекратится, и мы выберемся, выберемся…

Но она не прекращается, наоборот, усиливается. Пули, ударяясь в правый борт, разрываются, издают невообразимый свистяще-оглушающий звук, от которого сжи­мается все внутри. До меня вдруг, доходит, что подбили нас с рудника, и маневр за посадку только ускорил попадание. И те машины подбиты справа – сверлит в мозгу… Немцы, пытаясь нас доконать, ведут огонь из всех видов оружия.

Это продолжалось недолго, но казалось вечностью.

Лежать под танком больше нельзя, каждую минуту может взорваться боекомп­лект и…

Но неодолимая сила, словно магнит, удерживает, притягивает к земле. Хочется зарыться в нее от сотрясающих, оглушающих, ослепляющих всполохов, бьющих со страшной силой по броне, каткам, гусеницам в каких-то сантиметрах от распрос­тертого тела.
В воспаленном мозгу мелькают обрывки мыслей. С горечью подумал о лейтенанте Смирнове, однокашнике по танковому училищу. Случайная встреча произошла прош­лой ночью, в Недайводах:
- Кому снаряды, горючее, выходи! – громко оповестил сидящих в избе. Увидев меня, расплылся в улыбке:
- О, опять земляка встретил — ты харьковчанин?
- Нет, ташкентский.
- А я что говорю, с Харьковского танкового! (оно во время войны было эвакуиро­вано в г. Чирчик).

Узнать товарища по училищу было нелегко — весь черный, чумазый от солярки, масла. Рассказал, как с месяц назад подбили, башня с пушкой — в ремонте, а сам, вот, на «жучки», подвозит горючее, снаряды. Как своему «отвалил» пару лишних ящиков — вот, нагреваются теперь, каждую ми­нуту могут взорваться.
- А Петр – хорош — хотя бы крикнул, предупредил…
Печальные мысли прервал механик:
- Немцы, лейтенант!

Откуда они появились, далеко ли, близко — не видел, но ни секунды не раздумывая, не обращая уже внимание на рвущуюся вокруг смерть, выскочил из-под машины, и, стремглав — в сторону, на распаханное поле, куда минутами раньше бежали ребята с подбитых машин. Крюков — в 10-15-ти шагах от меня. Огонь усиливается. Жуткий свист пуль прижимает к земле, заставляет сгибаться, хочется брякнуться, расплас­таться, но тогда не уйдешь… Мыс ль о плене где-то в глубине сознания: нет этого не будет, не может быть! Однако, непрекращающийся свист, жужжание пугает: толь­ко бы не в ногу, не в ногу … не уйдешь, возьмут раненным. Надо сделать вид, что попали, убили, надо падать! Как подкошенный, валюсь на землю. Неудобно под­вернулась рука, но не вытаскиваю, не шевелюсь. Дыхание — как у загнанной соба­ки, сердце подступает к горлу, от спазм бьется с перебоями, но с удовлетворением отмечаю — стрельба прекратилась, поверили. И , надо же, в этот момент услужли­вая память заставляет мысленно улыбнуться; вспомнилась похожая ситуация: на охоте с любимой овчаркой, Ингой…гоняемся за скворцами, подранками по виног­раднику; перед глазами — ее трясущийся язык, до земли, слюна срывается на землю… Механик завалился, как и я, жив, слава богу ! Отдышавшись немного, не сгова­риваясь, одновременно вскакиваем, мчимся дальше. И — все повторяется сначала: бешеный огонь, жуткое жужжание «пчел», пакостные мысли. Но стал замечать — пули свистят выше, над головой, значит ушли далеко — не попадут!

Появившаяся надежда — «Уцелели Г — вдруг сменяется внутренним холодком, но­вым сосанием под ложечкой от нарастающего гула авиационного мотора. Внезапное появление самолета, и — снова на земле, вверх лицом, с неумолимой потребностью видеть происходящее. А он с разворота, чуть не задевая колесами землю, проносит­ся над нами. Вытянутая шея,  склоненная на бок голова, ищущие большие глаза — очки. Заметил, паразит, сейчас вернется I Но разум берет верх над отчаянием, срабатывает мгновенная реакция — надо вытянуться вдоль борозды, забросаться землей — не заметит ! Снова — оглушающий рев мотора, снова — глаза — очки, но не стреляет, пронесло \

И вот мы уже рядом, идем, не опасаясь быть подстреленными, пули посвисты­вают где-то вверху. Вокруг — степь с неровным рельефом, местами, — вспаханные участки, ни людей, ни животных.
У механика — автомат, подобрал у танка. В экипаже он закреплен за радистом. Тихомиров выронил, умирая. Несем попеременно, кажется очень тяжелым. Но — на душе легко…

Вдруг, позади раздался мощный взрыв, обернулись, и — отлегло от сердца, вздохнули с облегчением — на месте нашей машины бесформенная масса. Немцы теперь ею не воспользуются. Нагрелись — таки снаряды, разнесло что — куда…, башня улетела метров на двадцать… Бедный Николай Николаевич, что от него осталось…

Ободренные взрывом, двинулись дальше. В лощине набрели на родник, умы­лись, передохнули. Самочуствие — прекрасное, не смотря на шум в ушах и рас­пухший нос, который, как говорит Крюков, до свадьбы заживет. Но чувство тревоги, все же не покидает: тигр, он ведь где-то в этой стороне? Убрался? Не до нас?

Сейчас, когда мы не в машине, и небо видим не в отверстие люка, с удовлет­ворением отмечаем активность нашей авиации; то и дело «петляки» по двадцать, тридцать штук идут на бомбежку немецких тылов.

В одной из лощин наткнулись на автоматчиков. Их — трое, и, надо же, — Пет! Уцелел!
- Что ж ты драпанул? Увидел самолет и – деру, не предупредил.
- Не-е, я крикнул, вы по ТПУ разговаривали с механиком, не услышали, наверное. Выкрутился.
У одного автоматчика — осколок в плече. Отвели их к роднику, благо , ушли не далеко.  Перевязав раненого (у Крюкова нашелся бинт ), двинулись дальше.

В другом овраге — еще несколько наших, в основном, автоматчики, и — радист взводного. Уцелел. Об остальных не знает. Кажется, Ермишин выскочил, но разминулись. Может, подстрелили?

Собралось всех 13 человек и старшой, командир автоматчиков, тоже тут. Уви­дев его без сапог, перед глазами, вдруг, возник наш недавний «драп» по пахоте: не более, чем в сотне метров от меня, слева, впереди по диагонали, пригнувшись, бежит старшой, в одних трофейных носках. Они особенно запомнились, потому  что у меня — такие же, с Пятихаток… Пахота, как видно, далась старшому нелегко… не выдержал испытание. Но удивился я другому: погоны тоже «оказались» тяжелы, их не было на плечах. В общем, выглядел он не лучшим образом. Как бы в укор ему, наш раненый — ничего из армейского имущества не бросил: и шинель, и автомат с запасным диском, и вещмешок — все при нем. А бежал — по той же пахоте!

Неприязнь к старшему лейтенанту, возникшая при первом знакомстве, еще боль­ше усилилась. Но сам он, похоже, не испытывал смущения: как старший по зва­нию (хотя этого уже не было видно ), начал командовать, как уходить, кому с кем и т.п. Смешно и грустно вспоминать об этом. А тогда, чтобы не участво­вать в комедии, начальство — «подчиненные», мы с Крюковым расположились подальше от него, не вмешиваясь и не обращая внимания на советы. Решили — как найдем нужным, двинем к своим. «Прибился» к нам и Петр. В его глазах акции старшего, у которого недавно был в ординарцах, резко упали.

Злосчастный день 24 октября для нас, уцелевших, ставший как бы вторым рождением, выдался светлым, солнечным. Стояло бабье лето. Немецкая ави­ация, как и наша, активизировалась,  большими группами шла на бомбежку. Это, а также неудачная попытка трех автоматчиков, попытавшихся было уйти из оврага, но вернувшиеся ( фашистские разведчики низко, сволочи, летают, заметят), заставило нас отлеживаться в укрытии до вечера.

Неимоверная усталость от всего пережитого, плюс — многие бессонные ночи свалили на землю. Не хотелось ни шевелиться, ни думать.

К концу дня на наше «лежбище» наткнулся местный житель, пробиравшийся оврагами в покинутую нами деревню. Задержали его, расспросили, откуда, куда, за­чем идет. Оказался словоохотливым, но слушали настороженно, мало ли было полицаев на этой земле. Да и шел не навстречу своим, а в обратном направлении, на Запад. Хотели взять его «в проводники», но взмолился — отпустите, я не пре­датель.  И отпустили, решив, что пока доберется до Вечернего Кута, стемнеет, мы будем далеко.

Отдохнувшие, повеселевшие — не пропадем, — я, Крюков и Петр двинулись в направлении, «указанном» немецкими самолетами. Ночную тишину нарушал иногда отдаленный гул разрывов, характерных для дальнобойной артиллерии и бомбежек. Мы не воспринимали их всерьез: наши «локаторы» были нацелены на другие, ближайшие к нам волны. Ho-все спокойно, и уверенность в счастли­вом избавлении нарастала: мы на своей земле, она нас не выдаст I

Вскоре вышли на большую дорогу, по которой прошлой ночью направлялись в тыл врага. Меряя километры в обратном направлении, теперь уже пешком, как-то разом смолкли, почти не разговаривали. Не знаю, как укладывалась пос­тигшая нас трагедия в головах товарищей, но мне казалось,  - испытывали оди­наковые чувства смятения. Радость избавления от смерти смешивалась с тяжелым чувством одиночества и — вины перед погибшими. Мы вырвались, шагаем живые, невредимые, а они… Сутки назад всего лишь были,  и — нет. Масштабность тра­гедии не укладывалась в головах. Скольких сразу не стало.

Картины подготовки к рейду в деревне Недайводы, вставали одна за другой: смех и подначки во время заправки желудков кашей, которая, наконец, нас догнала, недовольство Бодягина другой заправкой, снарядами — куда столько берем, все рав­но… Он часто высказывался так, не верил в жизнь, благополучное возвращение с войны. Может провидение к таким пристрастно? Забирает в первую очередь.

А Тихомиров, бедняга, — послушный, исполнительный, — оправдывал фамилию. Полная противоположность Бадягину — ростом мал, молчалив, не суетлив  и физически крепок. Как ящики со снарядами таскал, без отдыха, хоть куда… А вот лов­костью, быстротой реакции не было. Мерз постоянно, не любил снимать ши­нель, даже в бою. Наши уверения, — она помеха, когда выскакивать придется,  не действовали, вот  и…

Но ловлю себя на мысли — ему-то вылезать из горящей машины пришлось вто­рым, за Крюковым… Да, как видно, дело не только в шинели.

Их лица, лицо минометчика, что часто просил оставить «бычка» докурить (ма­хорки не доставало), неотступно следовали за мной, смеющиеся, порой, хмурые, но­не изуродованные осколками снарядов.

Приближаясь к деревне, мы становились свидетелями вчерашних бомбежек: немцы настигали наших славян врасплох — кругом трупы лошадей, разбитые автомашины, повозки, походные кухни. Последние — даже с неостывшей еще кашей, что очень было кстати.

Мы недоумевали: куда рвались, местность крутом открытая?  Куда спешили, по чьей вине?

Под утро добрались до Недайводы, первой ее хаты и — свалившись у порога (кругом спящие солдаты), — отключились. Но ненадолго — с рассветом на­чалась бомбежка, продолжавшаяся, с небольшими перерывами, весь день. При­ходилось прятаться в погребах, отсиживаться среди бочек с квашеной капустой, мочеными яблоками. Последнее скрашивало вынужденные неудобства. Хозя­ева хат скрывались в оврагах, в соседней деревне у родственников. Ее немцы почему-то не трогали, хотя нашего брата, солдат, в ней было полно.

Только к вечеру собрались в одной из «штабных хат” командира корпуса Кириченко. При разборе трагедии узнаем — виновник в нарушений связи офицер, отвечавший за нас.  Перепоручив дежурство на рации сержанту, отпра­вился к очередной фронтовой знакомой в деревню Анновку, недалеко от Недай­воды. И плохо там кончил, попал под бомбежку.
- Предатель, —  резко, с негодованием выразился о нем Кириченко, — жаль по­гиб, расстреляли бы принародно.
Но нам от этого легче не было.

Командующий интересовался подробностями трагедии, действиями коман­диров, командами. Нас удивило — не услышали осуждения в адрес Головяшкина. Вся вина за происществие легла, как бы, на офицера связи.

В конце беседы заверил : «Все будете награждены по заслугам.” Лестно было слышать, но понять, за что — в голове не укладывалось.

Размышляя тогда о происшедшем, мы считали виновником трагедии Головяшкина, и того, кто доверил ему командовать рейдом.

Перед Головяшкиным, нашим командиром был майор Лекарь. Погиб глупо, бесславно, по вине членов экипажа, да и, вероятно, по своей — не проконтроли­ровал. Но командир он был грамотный, решительный, Головяшкин же оказался не способным принимать самостоятельно решения в сложной обстановке. Мы ви­дели ошибки его в том, что уклонился от решительных действий — немедленного ночного удара после доклада разведки. Ведь смысл ночного рейда, считали мы, и заключался в том, чтобы внезапно обрушить танко-артиллерийскую мощь на голову неожидающего нас противника.

А потом, в деревне, когда нужно было строжайшим приказом озадачить необстрелянных автоматчиков на охрану полевых дорог? -  Кому не ясно, забравшись в глубокий тыл врага ночью, с наступлением дня возможны всякие неожиданности. Вопрос — не дать себя обнаружить  - наиболее важен. Что может произойти при халатном отношении к нему — испытали, буквально перед этим, на собствен­ном горьком опыте. Поэтому, приказ на охрану дорог, инструктаж автоматчиков, не видавших еще «живых немцев» должен был быть проведен самым серь­езным образом. Но этого, вероятно, не было; случилось худшее, — нас обнаружи­ли,  Головяшкин, вместо того, чтобы немедленно предпринять решительные дей­ствия, командовать нами, молчал, чего-то выжидал, и мы, как слепые котята, прячась между хатами в садах, дождались, пока нас начали расстреливать. Чем все кончилось, я, как мог, правдиво, поведал в этом печальном рассказе.

Теперь, по прошествии многих лет, вспоминая отдельные фронтовые эпизоды, участником которых был, и, сопоставляя их с другими, подобными из художест­венной литературы, вижу, к сожалению, что далеко не все ладно было в армии с профессионализмом многих командиров. Нарушения воинской дисциплины, отдельных, казалось бы незначительных положений устава, влекли за собой цепь ошибок, приводивших к неоправданной гибели людей. После войны редкий мемуарист высокого ранга рассказал все доподлинно правдиво, как, порой, было. Они обычно старались приукрасить, а если невозможно — умолчать о неприглядных моментах своей фронтовой биографии.

В воспоминаниях о боевом пути 5-й гвардейской танковой армии нет, конечно, упоминая о трагедии танкистов из 29 танкового корпуса. Лишь вскользь упоминается, что к Кривому Рогу подошли ослабленными, танков в бригадах не­доставало и освободить город  в октябре 1943 г. не удалось. Все правильно. Но вот в своих воспоминаниях генерал И.С.Конев («Записки Командующего фрон­том «) рассказывает, что  »23 октября 1943 года 5 -я гв. Танковая армия ос­новными силами вышла на подступы к Кривому Рогу. Утром части 18-го Танкового корпуса с десантом пехоты с налету ворвались в Кривой Рог, но бу­дучи контратакованы сильной танковой группировкой противника, закрепиться в городе не смогли.»

И.С.Конев находился в это время на наблюдательном пункте П.А. Ротмист­рова, командующего 5-й  гв. танковой армией и видел бой за город.  Наблюдал действия армии и поддержку танкистов штурмовой авиации В.Г.Рязанова, ко­торый тоже был на наблюдательном пункте. Далее Конев вспоминает: «Я ука­зал на необходимость после овладения городом прочнее закрепить его за собой и лучше взаимодействовать с армией М.Н.П Шарохина (команд. 7-й гв. армией). От Ротмистрова я поехал к Шарохину. Ориентировал его об обстановке под Кривым Рогом и предложил держать в готовности артиллерию для отражения танковых атак противника».

Из воспоминаний командира напрашивается вывод: он почти уверен в освобождении города!

Находясь на наблюдательном пункте Ротмистрова не мог он быть осведомлен , что кроме 18 корпуса, танкисты которого ведут бой уже почти в городе, есть в 5-й гв.т.армии и 29 танковый корпус, который тоже воюет.

Не могу поверить, чтобы о нашем ночном рейде знал лишь один Киричеко и лишь он один думал о поддержке сражающихся.

А срадались танкисты 110-й танкоовой бригады под началом не таких командиров как наш  Головяшкин.

Вот что говорится в кратком биографическом словаре – двухтомнике «Герои Советского Союза»:
«…Младший лейтенант Н.М.Козлов отличился в ходе битвы за Днепр. 24.10.43 г. в районе г. Кривой Рог (Днепропетровская обл.), оказавшись без пехоты, будучи в окружении, в течение 8 часов вел бой с превосходящими силами противника. Умелым маневром и смелыми действияями экипаж танка уничтожил 5 дзов, одну противотанковую пушку, 4 бронемашины, 30 автомашин с военными грузами, 5 БТР, до 60 гитлеровцев и вывел свой танк их окружения. Звание Героя Советского Союза присвоено 10.03.44 г.

- Вот где мы должны были бы быть. Но не случилось.

…То, что произошло с нами — всего лишь небольшой эпизод грандиозных событий страшной войны, жертвы которой — миллионы советских солдат. Но она была выиграна нами, а как говорят: «победителей не судят». Однако, какой ценой досталась эта победа, забывать нельзя. Нужно помнить  делать выводы, чтобы избежать в будущем, чтобы меньше было вдов и слез по погибшим.

Каждый раз,  задумываясь над этим, вспоминаю отца, бывшего царского офицера, пережившего две войны. Он прекрасно разбирался в вопросах воен­ного дела.

В начале ВОВ, меня и моих школьных товарищей, десятиклассников, истовых патриотов родины, стремившихся скорее попасть на фронт и сражать­ся с ненавистным врагом, он, разделяя наши чувства, вразумлял, доказывал, что спешить не надо. Умение стрелять из винтовки — еще не все. Этого недос­таточно, чтобы победить врага, хорошо обученного и оснащенного первоклас­сной техникой. Нужны знания военного дела, отличная физическая подготов­ка, духовная закалка, а это приобретается в военных училищах.

Много раз приходилось убеждаться в этой истине на фронте, да и не толь­ко там.

Чтобы побеждать в сражениях на полях битв, выигрывать деловые споры в гражданской повседневной жизни, вообще быть грамотным специалистом в любой отрасли, нужны фундаментальные знания. Для этого надо постоянно учиться на протяжении всей жизни.

Казалось бы — истина, не требующая доказательств, однако, ее следует повторять и повторять.

Кроме этого, главного аргумента, взяться за перо заставило меня так же желание вспомнить фронтовых друзей — товарищей, оживить в памяти их светлый образ. Они честно выполнили свой солдатский долг, отдав жизни за дорогую всем нам Победу.

Далее >>
В начало