Зима наступает внезапно. Мы возвращаемся из колхоза уже по за­снеженной, скрипучей дороге. По вечерам жмут морозы, ледяная луна ярко светит с небес над застывшим, оцепеневшим селом, белый дым из печей поднимается к звёздному небу.

И в первый же день по возвращении из деревни я узнаю от Вальки Шамановой, что Тоня больна. Ещё во время работы в колхозе у неё об­разовалась под мышкой какая-то опухоль, но Тоня терпела, скрывая бо­лезнь, и всё же её отправили из колхоза до срока. Родители вызвали Таисию Марковну, главврача райбольницы, она осмотрела больную и объ­явила, что Тоне требуется срочная операция, и Тоня лежит теперь дома с разрезом под мышкой и никуда не выходит.

Услышав от Вальки тревожную новость, я на уроках думаю только о том, как Тоне больно. С последним звонком выбегаю из класса, срываю с вешалки полушубок, забыв застегнуться, не чувствуя холода, бе­гу по проулку домой, швыряю портфель на кровать и выбегаю обратно на улицу. Слышу, как мама кричит:
- Куда ты? Поел бы…
Но, честное слово, мне нынче не до еды. Тоня больна! Лежит в своей маленькой комнате в одиночестве, никто не заходит к ней, не навещает, а я и не знал, что она заболела…

Волнуясь, вхожу в дом Беловых, здороваюсь с Верой Андреевной. Она мне кивает на Тонину дверь, приглашая войти. Нетерпеливо шагаю через порог и вижу у постели больной… Кого бы вы думали? Петьку Рябых!

Тоня полулежит на высоких подушках, косы её свободно рассыпаны на плечах — и вся она такая простая, открытая, искренняя и так ве­село смеётся чему-то. А Петька расположился на стуле напротив неё, положив ногу на ногу, — важно, самоуверенно, как будто всегда здесь сидел. И как он успел сюда раньше меня? Я ведь из школы выскочил первым, а он, мне казалось, никуда не спешил. Блестящий сапог — го­ленище гармошкой — легонько покачивается на весу, завораживает меня. Смотрю на сапог, не в силах поднять взгляд на Тоню, а она, продолжая смеяться /здорово Петька её рассмешил!/, весело восклицает:
-   Явился — не запылился! А я уж думала, никогда не зайдёшь!
-   Мне Валька сказала сегодня, что ты заболела, — выдавливала я через силу.
-   А если бы Валя тебе не сказала?.. — И смотрит с усмешкой, на­матывая прядку на палец.
А Петька спокойно глядит на меня, ухмыляется. Сидит здесь, как в собственном доме. А я тут, по-моему, лишний.
-   Я… извиняюсь, что помешал… — бормочу торопливо и выхожу. Никто меня не задерживает.

Возвращаюсь домой и обессиленно падаю на кровать. Мама пугает­ся, спрашивает, что случилось со мною. Что ей ответить? Не отвечаю. Горько, обидно. Впервые я испытал чувство ревности. Оказывается, это болезнь. Тяжёлая, безысходная. Хочется плакать. Ну, что такого ей сделал? Зачем Тоне Петька Рябых? Этот драчун, вертопрах? Давно ли этот же Петька пытался затеять драку у клуба из-за Машки Забродиной? И вот уже Машка забыта, и Петька — у Тони… Ох, как я его ненавижу!

Меня тормошат. К своему удивлению вижу Таисию Марковну. Она мне суёт под рубаху холодный термометр. Бедная Таисия Марковна, думаю я. Двое людей болеют одновременно — бегай теперь по посёлку, лечи их… Температура у меня тридцать восемь и пять. Начинается паника. Мама кричит, что я вечно хожу нараспашку — и вот вам, пожалуйста, резуль­тат! Я, должно быть, забыл, как болел во время войны, чуть не умер. Я слабый, мне много ли надо, чтоб простудиться… Я зажимаю уши ладо­нями и, отвернувшись к стене, замираю. Мама укрывает меня и оставляет лежать одного. В аптеку побежала, наверное.

Самое непонятное даже не то, что Тоня общается с другими парня­ми. Главное — с кем? С Петькой Рябых! Что общего у Тони с Рябых? Чем он, такой примитивный, может нравиться ей — тонкой, умной, красивой? По внешности мне не сравниться с Петькой, конечно. Петька — парень красивый и смелый и держится всегда независимо, его буйный чуб выби­вается из-под шапки, глаза нагловато прищурены, ростом он выше меня и голову держит, подняв подбородок, поэтому и смотрит на всех свысо­ка, насмешливо-снисходительно. Он и на Тоню так же смотрел, мне за неё даже стадо обидно, а ей хоть бы что!

Мама всыпает мне в рот порошок, я даже не чувствую горечи, запи­ваю водой и, обессиленный, засыпаю.

И вдруг просыпаюсь от стука. Что это? Тихо, темно. В доме все уже спят. В кухне тикают ходики… Может быть, мне показалось? Но снова отчётливо слышу, как кто-то снаружи ещё раз тихонько стучит но стеклу — и стук отдаётся во всём моём теле, как будто стучатся в са­мое сердце, потому что — я чувствую — этот сигнал адресуется мне. И тот, кто стучит, верно, знает окно, у которого стоит моя койка. Вски­дываюсь и прилипаю к окну. Вижу расплывчатую фигуру, стоящую на ули­це перед домом, но кто это, узнать не могу сквозь ледяные наросты на стёклах. Заметив меня, таинственный человек быстро машет, вымани­вая на улицу, и по знакомому жесту я узнаю Валюху Шаманову. Смутно предчувствуя что-то значительное, выскакиваю из комнаты, срываю с гвоздя полушубок и шапку и слышу глухой мамин голое:
-   Славик, куда ты? И — шёпот отца:
-   Не мешай.
В сенях откидываю крючок на двери и… задыхаюсь от дикого хо­лода. Луна ослепляет меня. А за воротами слышен скрип снега под ва­ленками — Валька озябла, приплясывает в ожидании. Чего-то страшась, выхожу за калитку.

Улица тонет в морозном тумане. Откуда внезапно упала такая сви­репая стужа? Меня начинает трясти изнутри, но я понимаю, что этот озноб — не от холода, а отчего-то иного. Того, что случилось уже и мне предстоит об этом узнать.

Валька подходит, бормочет из-под платка, которым она укрывает свой нос:
-   Бeгай тут по ночам, мири вас… Иди, чего стоишь, ноги при­мёрзли?
-   К-куда мне идти-то? — Мой голос прыгает от волнения.
Валька кивает в тень от заплота. Только теперь различаю там То­ню. Стоит, привалившись плечом к промороженным плахам, вся сжавшись от холода и спрятав лицо в воротник.
-   Пошла я, — ворчит Валькин призрак. — Сдохнешь тут с вами.
Она удаляется, скрип торопливых шагов затихает вдали, и наступа­ет гнетущая тишина. Ни звука и никакого движения в оледеневшем сиянии. Стоим друг перед другом, молчим…

А над нами, свершая извечный свой путь, летит в пустоте мирозда­ния круглая туша луны — и ей наплевать на людские страдания, на то, что любовь человека может быть точно измерена градусником: тридцать восемь и пять — и что жить с таким градусом чувства почти невозможно.
-   Подойди, — просит Тоня.
Подхожу и не вижу, но чувствую, как Тоня дрожит внутри своего пальтеца. Неужели не могла потеплее одеться? Распахиваю полы отцов­ского полушубка  /я только теперь обнаруживаю, что в спешке накинул не свой/ и укрываю им Тоню от холода. Она вдруг доверчиво прижима­ется, спрятав лицо, и я боюсь шевельнуться, не веря тому, что случи­лось… Потом отстраняюсь от Тони, чтобы увидеть её. Такой я её ни разу не видел: лицо запрокинуто, подставлено лунному свету, глаза чуть прикрыты белёсыми от мороза ресницами, бледные губы в слабой улыбке.
- Тонька моя… — И я так сжимаю её, что она тихо ойкает.
- Больно?
-   Да нет, ничего.
-   Не обманывай. Я вижу, что больно. Тебе надо лежать.
-   С тобой полежишь!
-   А чего он припёрся к тебе?
-   Припёрся — и ладно. Стоит ли о нём говорить? И сразу становится неуютно и зябко.
Тоня берёт меня под руку. Мы направляемся к дому Беловых.
-   Глупый ты, Славка.
-   Зато Петька умный!
-   Чудак. Ну при чём тут твой Петька?
-   Зачем ты впускаешь его?
-   А что же мне делать с ним? Выгонять?
-   Почему выгонять? Уж если он тебе нравится…
-   Ой, не смеши! — Тоня слегка приседает от смеха. — Да ну тебя, Славка! Вот даже рука заболела.
Меня — точно током от Тониной боли:
-   Как тебя выпустили из дома?
-   А я удрала. Дождалась, пока все уснули, и удрала.
-   И побежала Вальку будить.
-   А что же прикажешь делать с тобой? Испугалась. Если б ты ви­дел, какое было лицо у тебя! Вот и пришлось мне нарушить постельный режим. — и, навалившись мне на руку, смотрит в глаза, стараясь шагать со мной в ногу, а губы дрожат от зажатого смеха.

Ответить мне нечего. Наверное, действительно было «лицо»! Но разве я виноват? Молча иду, проклиная в душе ненавистного Петьку.

А около дома Беловых пытаюсь ещё раз обнять развеселившуюся под­ругу, однако не успеваю.
-   Баиньки, Славик! — слышу из-за ворот.
И, расстегнув полушубок, — шапка моя на затылке, руки в карма­нах, — не чувствуя холода, иду не спеша по ночному селу. Никак не привыкну я к смене её настроений и не могу угадать то единственное, главное, искреннее, что помогло бы настроиться, как говорят, на «волну», найти с Тоней общий язык, приблизиться к ней, уловить её сокровенное, но стоит мне только при близиться, как Тоня куда-то уходит, вы­скальзывает, как рыбка из рук, скрывается за шуткой, игрой, озорст­вом и дразнит, отдаляясь…

Но всё же сегодня мне хорошо и легко. И градусник мне больше не нужен.

Далее
В начало