Как-то после уроков Дмитрий Георгиевич чётко командует:  Марш по домам! Поужинать, нарядиться во фраки и кренолины — и милости просим на бал!

Бал, разумеется, только для старшеклассников. Задуман он, види­мо, для того, чтоб отвлечь учеников от вечёрок и сомнительных танцев в Доме Культуры.

Мой «фрак» — это френч защитного цвета, пошитый мне мамой ещё в сорок пятом году, Френч тот — на зависть другим. Мама сшила его из мундира, привезённого отцом из Германии, Мундир был трофейный, полковничий, в петлицах зловещие буквы «SS», от борта к застёжке наискосок — муаровая лента, красная с чёрным — знак какого-то фа­шистского ордена, серебряные погоны. Мама спорола погоны, петлицы, брезгливо отбросила ленту, перекроила мундир и сшила из него этот френч — с запасом, как говорится, навырост. И вот уже несколько лет я щеголяю в добротной одёжке и ничегошеньки с нею не делается, как будто она из железа. Правда, ношу я свой френч лишь сезонно — по зи­мам, а летом в нём жарковато. В последнее время он стал мне давить, еле сходится на груди, руки высовываются из рукавов, как оглобли. Вид у меня ещё тот — что у огородного пугала. Как я могу появиться в нём на балу? С досадой снимаю свой «фрак» и швыряю под койку.

Мама молча поднимает френч с пола, отряхивает.
-  Ну-ка, сынок, — зовёт она Митьку, — примерь-ка…

Митька сначала удивлённо таращится, потом с удовольствием при­меряет. Френч ему явно великоват, но Митьке годится, опять же, навы­рост. Братан мой ликует, а мама выносит отцовский пиджак и подаёт его мне:
-  Надень, не стесняйся.

Отцовский пиджак мне почти в самый раз! Чуть-чуть висят плечи, и рукава слегка длинноваты, но эти мелочи почти незаметны. Мне непри­вычно, но выхода нет: в чём-то ведь надо идти. А стыдно мне потому, что я уже взрослый, — вот и одежда отца мне подходит, — а мама опять в «положении», и от этого откровенного её «положения» я чувствую себя неестественно, словно бы я ещё маленький. Родители кажутся мне пожи­лыми людьми — ведь маме уже тридцать шесть! А она вдруг опять округ­лилась. Особенно совестно перед ребятами, у которых есть уже девушки, да и у меня самого есть подруга — не дай бог узнает, что в нашей семье ожидается прибавление…

Народу в школе — битком! Праздничный шум, учителя приоделись. Владимир Филиппович снял, наконец, свой армейский мундир и облачился в гражданский костюм, потеряв офицерскую щеголеватость. И даже лицо у него изменилось — стало круглее, курносее и добродушнее. Все улы­баются, лампы горят, в школе вовсю гремит радиола — это Мишка рас­щедрился, протянул длинный провод до школы и запустил свой движок, — и музыка так оглушительна, что по ушам будто лупят кувалдой. Тоська Дубровина, не удержавшись, одна в уголке танцует под эту упругую му­зыку, но остальные робеют пока, Дмитрий Георгиевич, хлопнув в ладо­ши, отодвигает всех в стороны, к стенам, освобождая пространство для танцев, старается перекричать радиолу, но музыка словно взбесилась, забивает его сильный голос технической мощью динамика:

Посмотри-и-и, милый дру-у-уг,
Как прекрасна земля на рассвете!

Дмитрий Георгиевич, вконец оглушённый, уходит в учительский ка­бинет, где стоит радиола, кричит что-то Мишке и машет руками. Внезапно становится тихо — так тихо, что в ушах появляется звон. Дмитрий Георгиевич объявляет:
-   Слово — директору школы Григорию Петровичу Маркову!

Григорий Петрович выходит на середину и, обращаясь к прижавшим­ся к стенам ученикам, звучно откашлявшись и почесав указательным пальцем щеку, уверенным голосом произносит:
-   Приближается праздник Великого Октября. В шестой уже раз мы будем встречать его в мирных условиях. Наша страна под знаменем Ле­нина, под водительством Сталина разгромила фашистских захватчиков, в кратчайшие сроки возродила хозяйство, разрушенное войной, и при­ступила к невиданным в Истории стройкам. Мы идём уверенным шагом в завтрашний день, в наше светлое будущее. Но чтобы оно наступило, нам нужно много и упорно трудиться. Мы трудимся на строительстве нашей электростанции и на колхозных полях. Но что, в основном, зависит от нас? Наше главное дело — какое?
-   Учиться, учиться, учиться! — заученным хором скандируют не­сколько голосов.
-   Учиться… — сдержав командирские ноты, повторяет Григорий Петрович и добавляет: — Не только учиться, но и осваивать, осмысли­вать знания, использовать их в практической жизни, умело их приме­нять. А это тоже наука нелёгкая. Пора выбирать свои будущие профес­сии. Мы пригласим к нам разных специалистов, они вам расскажут о своей профессиональной работе. Но главное — это воспитывать в себе гражданина страны…
-   «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан!»- как всегда, вовремя цитирует Тоська Дубровина.
-   …И патриотом нашей Великой социалистической Родины, — со­гласно кивает Григорий Петрович и продолжает: — Вы должны быть до­стойны ваших отцов, старших братьев, сестёр, отстоявших в жестоких боях завоевания социализма, честь и свободу нашей страны. Я вас при­зываю отметить тридцать третью годовщину Великого Октября высокими показателями в учёбе!

Мы аплодируем, а на место директора выскакивает Дубровина и от имени десятого класса и почему-то от всех здесь присутствующих заве­ряет директора в том, что отныне мы будем учиться исключительно на «четыре» и «пять», и что мы… в общем, мы постараемся, не подведём на фоне коммунистических строек, поможем друг другу и даём обязатель­ство не получать больше «двоек» ни по какому предмету!

Здорово Тоська хватила! Ей что, ей нетрудно давать обещания, у неё и без того сплошные «пятёрки» — Щёки её разрумянились, голое со­рвался, Тоська даже закашлялась, но все мы с усердием хлопаем, как будто и вправду просили её высказать то, что с таким удивлением вы­слушали.

-   Ура! — восклицает некстати Вовка-заика, однако его никто не поддерживает, все только смеются, и он от смущения приседает в тол­пе.
- Ура-то ура, — усмехается Григорий Петрович. — Вот если бы ты на ура и учился и дисциплинку бы подтянуть не мешало… Ну, ладно. Не будем омрачать сегодняшний вечер. Танцуйте и веселитесь. Тут Вовку спасает включившаяся вдруг радиола:

По мосткам тесовым вдоль деревни
Ты идёшь на модных каблуках…

Девчата танцуют друг с дружкой, а парни стоят, как обычно, вдоль стен, подпирая их спинами, поскольку никто из нас танцевать не умеет. Более-менее умеют лишь двое: Женька-профессор и Петька Рябых. Литераторша Вероника Сергеевна, к моему удивлению, обучает танцевальным движениям Ваньку Морозова, и тот весь цветёт, на виду у всех танцуя с учительницей. Ну и нахал!   Я вижу, как Женька, сверкая очками, выходит к ним вместе с Дубровиной, а Петька… Да что же это такое? Петька танцует с Тоней Беловой! Они улыбаются, шепчутся, Петька об­нял её правой рукой сильнее, чем нужно, и Тоня смеётся, а мне кровь бросается в голову, Как! Они снова вместе? Нагло, открыто танцуют, никого не стесняясь, откровенно бросая мне вызов, а я… А что — я? Эх, если бы я умел танцевать! Тогда бы не Петька Рябых, а я бы танцевал с моей Тоней. Немедленно научиться! Но — с кем? Вон Валька Шаманова сграбастала Витьку Лунёнка, стара­тельно топчется с ним посреди коридора, и Витька переставляет непо­слушные ноги, завороженно глядя на них, чтоб совсем не запутаться, а Валька как трактор ведёт его в танце — и всё-таки у них кое-что получается. А может быть, это не так уж и сложно? Надо попробовать. С кем? Не подойду же я к Тоне после того, что увидел. И к Веронике Сергеевне обращаться как-то неловко… А! Пусть меня учит Тоська Дубровина. Когда-то она мне сама предлагала.

Решительно подхожу к кружащимся Тоське и Женьке, беру Тоську за руку и говорю оторопевшему её кавалеру:
-   А ну-ка пусти. Дай, я попробую.
-   А? - По-моему, он не расслышал или не понял, чего я хочу от него.
-   Ведь ты-то умеешь уже.
-   Ну и что?
-   И я тоже хочу научиться.
-   Учись. Мало тебе девчонок свободных?
-   Вот ты и иди к ним. Тебе всё равно.
-   А тебе?
-   А мне — нет.
У Тоськи глаза округляются от такого признания.
-   Ну, ты даёшь… — Женька растерян, снимает очки, опять на­девает, а я поворачиваю Тоську к себе и командую:
-   Давай начинай!
-   Чего начинать-то? — смеётся она.
-   Учи, говорю!
«Профессор», сражённый моим вероломством, уныло отходит к сте­не, но я уже забываю о нём, беру Тоськину левую руку и задираю её выше уха.
-   Да ладно, танцор, — усмехается Тоська, меняет мне руку и об­нимает свободной рукой на уровне пояса. Моя беспардонность почему-то ей нравится. — Слушайся. — Властно ведёт, а я, разумеется, путаюсь и спотыкаюсь о Тоськины ноги. — Быстрее! Двигайся в музыку! Не отставай!

И вдруг; как-то сразу включаюсь в движение. Оказывается, это не так уж и сложно. Главное — двигаться в темпе: пять мелких шагов от­ступаешь назад, поворот и снова — пять мелких шагов в обратную сто­рону, прямо на Тоську, а Тоська, естественно, отступает — и вроде бы из двоих получается один механизм.
-   Чего ты как на ходулях? — морщится Тоська. — Ноги в коленках не гнутся? Это ж фокстрот. Надо пружинить, вот так!

Пружиню, пружиню — тоже мне балерина! Сама успевай. Сейчас ты закрутишься у меня. Сейчас я тебя так заверну — почище, чем там вы­каблучивает Петька Рябых!
-   Не шибко, не шибко, чего ты? — удивляется Тоська. Конечно, откуда ей знать, отчего я вдруг так разошёлся. — А ты молодец. Мо­ментом освоил.

О чём разговор! Нам это дело — раз плюнуть. Ну? Где этот Петька Рябых? Этот фраер? Несчастный танцор. Видал, как танцуют!

Гремит радиола, шаркают ноги, керосиновые трёхлинейные лампы, развешенные по стенам, сливаются в непрерывную светлую полосу, и стены качаются — кажется, вся наша школа приплясывает вместе с ученика­ми. А Тоська хохочет и неожиданно, вроде бы непреднамеренно, прижимается в танце ко мне, и я натыкаюсь грудью на мягкое, ставшее сразу упругим, отчего спотыкаюсь, однако не выпускаю Дубровину. Тоське смешно, она вырывается и убегает.

Моя голова отчаянно кружится. Я приближаюсь к  Женьке-профессору одиноко скучающему в углу, и, думая, что он заметил, как Тоська при­жалась ко мне своей грудью, бросаю в своё оправдание как можно пре­зрительней:
-   Дура она — эта Тоська.
Но Женька молчит. Он всё ещё дуется на меня.

И в этот момент выключается радиола, и Дмитрий Георгиевич объ­являет:
-   Сейчас Емельянова Валя споёт нам. Прошу.
Выходит девчонка из седьмого «б» класса — малого роста, с длин­ной косой, глаза смотрят в сторону от смущения, руки у неё за спиной и неуверенно запевает:

На позицию девушка
Провожала бойца…

Юрка Пацаев подыгрывает ей на баяне. Девчонка стесняется, и Юр­ка кивком подбадривает её. Как-никак — его ученица.

Не вижу ни Тони, ни Петьки. Обеспокоенный, выхожу на крыльцо, возвращаюсь, цапаю за руку Вальку Шаманову:
-  Тоню не видела?
-  Видела. — И смотрит с усмешкой, которая бесит меня.
-  Где она?
-  Где… Голова у неё разболелась. Ушла.
-  А где Петька?
-  Ещё и за ним должна я доглядывать?
-  Вместе ушли?
-  Откуда я знаю? Чего ты пристал?
Ах вот, значит, как! Все они заодно. Ну и компания собралась!

Замечаю, как Пашка Зубцов подаёт мне какие-то знаки. Ему-то чего ещё нужно? Пашка таинственно кивает на дверь восьмого «а» класса и исчезает за нею. Мне, честное слово, совсем не до Пашки сейчас, но безотчётно, не думая, подчиняюсь ему и вхожу в тёмный класс.
-  Дверь запри! — командует он.
-  Это зачем?
-  Счас узнаешь.
Запираю дверь стулом. И слышу, как в темноте что-то булькает, ^то это? Что происходит?
-  Держи. — Голос Лысикова.
В руке у меня — гранёный стакан. Нюхаю. Водка! Запах знакомый, но водки я ещё в жизни не пробовал. Поэтому страшно. Что делать?
-  Ну, быстро, быстро, тару освобождай!
А! Всё равно. И так совсем плохо — хуже не будет. Другие же пьют — с радости, с горя ли, — не умирают. Пошло всё к чертям!

И я выпиваю. Но сразу же что-то ужасное происходит со мною: дыхание перехватывает, внутри жжёт огнём, в глазах какие-то сполохи.
-  На, закуси. — Мишка протягивает горбушку. — Ты чо, в первый раз? Не тушуйся. Сейчас дойдёт.

Через минуту действительно становится легче. Мне слышно, как Пашка и Мишка по очереди допивают бутылку, затем Мишка прячет её в карман своих  клёшей, туда же — стакан и хлопает себя но груди:
-   Пор-рядок! При всех инфузориях и квитанциях.

В голове у меня что-то сдвинулось и мне не удаётся то «сдвинутое» поставить на место. Становится весело, и легко. «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей!» К чему это вспомни­лось? Не имеет значения. Я теперь знаю, как действовать.
-   Выйдем, — предлагаю я Пашке.
-   Зачем?
-   Проветриться надо.
Пашка — друг верный. Надо — так надо. Мы одеваемся и выходим из шкеты. Пашка, оглянувшись, закуривает, скрывая в рукаве папиросу
-   Что дальше?
-   Вызови Тоську.
-   Кого? — Пашка делает вид, что ослышался.
-   Дубровину-тёлку! — озлившись, повышаю я голос.
-   Поглубже дыши, дурачок, — усмехается Пашка. — Дубровину ему захотелось. Ваньку валяешь.
-   Я не валяю, и не твоё это дело. Ты вызовешь или нет?
-   Ты что… — Щелчком запускает окурок в сугроб, недоуменно пожимает плечами, уходит. Из распахнутой Пашкой двери вырывается громкая музыка, вновь утихает, глухо бубнит за стеной.

Отхожу в тень от школы, чтобы меня не увидели здесь. Держась за бревенчатый угол, забывшись, гляжу на движение звёзд. Видно, что-то случилось там, в вышине — должно быть, слетели вселенские тормоза, и весь небосвод начинает вращаться вокруг неизвестного центра в зените. Все звёзды, планеты, созвездия летят по гигант­скому кругу, не успеваю поймать их глазами, они исчезают, скрыва­ясь в пространстве. Движение звёзд увлекает и землю: село, покач­нувшись, включается в общий круговорот, куда-то поплыли и сосны у школы, и школа плывёт вместе с теми, кто в ней веселится, со всей этой музыкой, с Тоськой Дубровиной…

Стоп! А зачем я её вызываю сюда? Глупость какая-то. Пашка прав­ду сказал: что-то я Ваньку валяю. Наверное, снова температура подня­лась у меня. Недаром такая вселенская карусель разыгралась вокруг. И ноги опять почему-то ослабли, Отламываю с завалинки пласт наметён­ного снега, сую его в рот, дышу глубоко, как советовал Пашка, и сра­зу немеют от холода зубы, а пальцы заламывает крепким морозцем, я вытираю их о лицо, отчего всё лицо обжигает игольчатой стужей, а не­босвод замирает. Созвездия, деревья и школа — всё снова на месте.

Нечаянно Тоська припала ко мне или нет? А может, намеренно? Ладно, чего там гадать? Решил её вызвать — и всё. Пусть Тоня Белова узнает, что я не позволю с собой обращаться, как… с кем? А, это неважно. А если вдруг Тоська не выйдет? И чёрт с ней, нужна она мне!

Но Тоська выходит. В пальто, в платке, в варежках — стало быть, вышла надолго. В недоумении топчется на скрипучем крыльце, не заме­чая меня, но всё-таки не уходит. Я, потомив её в одиночестве, выхо­жу в лунный свет. Тоська тут же сбегает с крыльца и останавливается передо мной.
-   Звал? Зачем?
Как будто не знает, зачем. Знает, но притворяется, и что за ма­нера у этих девчонок — всегда притворяться?
-   Ну… если хочешь, могу хоть до дому тебя проводить. Если хо­чешь, конечно.
-   Чего это ты меня гонишь домой? Мне ещё рано. Да и, небось, не муж ещё мне, чтоб указывать. А я тебе, вроде, пока не жена…

Подходит вплотную ко мне, а голос у неё затаённый, она улыбает­ся, зубы блестят и кажутся голубыми — и вся она совсем непохожа на Тоню Белову, и так она мне непривычна, чужда, что я неожиданно резко срываюсь:
-   Ну просто так погуляем! Чего тут смешного?
-   Смешно… А что на это скажет Белова?
-   Да пусть говорит, чего хочет. Мне всё равно.
-   Ишь ты какой! Ему всё равно…
-   Тебе-то что?
-   Мне? Ничего. А вот глаза твои жалко. Они у тебя…
-   Что — у меня?
-   Синие-синие. Как снеговая водичка весной…
-     Вот ещё!
-   Жалко мне их…
-   А чего их жалеть-то?
-   Как бы Белова не выцарапала. Из-за меня…
-   Очень нужен я ей! — Обида на Тоню соскальзывает у меня с язы­ка, и я, не желая того, выдаю себя с головой.
-   Ах, вот оно что-о… — язвительно тянет Дубровина. — А я-то подумала, что эта Белова действительно тебе надоела. Так-так. Значит,

Славика она развернула. То-то, гляжу, подбивается к Петьке Рябых, интересно… — Слова её отзываются болью под сердцем, я еле удержи­ваюсь, чтобы не оттолкнуть Тоську в снег. —  И ты, чтобы ей подсолить, решил прогуляться со мной?
-   Не хочешь — не надо. — И я с облегчением отхожу. Но Тоська хватает меня за рукав.
-   Да как тебя бросишь-то, такого несчастного? Да кто тебя пожа­леет-то? Ладно, пойдём уж… — По-бабьи вздыхает притворно. — Ты толь­ко возьми меня под руку. Склизко…

Мне неприятно брать Тоську под руку — и я проклинаю себя за ми­нутную слабость, за то, что нелепым свиданием сознательно предал Лю­бимую девушку, хочется плюнуть на эту затею и убежать. Но именно в этот момент открывается дверь, слышен смех, и на крыльце появляются несколько возбуждённых фигур. Испуганно дёргаю Тоську за локоть, та­щу её в тень, мы быстро идём вдоль стены, увязая в сугробе, не выходя на тропу, чтобы нас не увидели вместе. Тоська тихо смеётся сквозь зубы, прижимая к себе мою правую руку и тяжело повисая на ней, а я чертыхаюсь.
-   Куда ты ведёшь меня, Славка? Да ну тебя к лешему!
-   Тихо ты…
-   Снегу начерпала полные катанки…
Не отвечая, тащу её дальше, уходим за шкалу, и там Тоська власт­но, рывком останавливает меня:
-   Не дури. Надень рукавицы. Пальцы ещё отморозишь — потом отве­чай за тебя. Где они?
-   Кто?
-   Дед пихто. Рукавицы. В кармане? — Бесцеремонно лезет рукой в карман полушубка, находит там варежки, натягивает на мои окоченевшие пальцы. — Вот так будет лучше. — Берёт меня под руку и с неожиданной силой вытаскивает из снега на утоптанную тропу. — Ну чо ты как пья­ный?
-   Я пьяный и есть. — Хочется вызвать к себе неприязнь, чтобы Тоська отстала . Но той хоть бы что:
-   Когда ты успел? Для храбрости, что ли? Кого ты боишься? Меня?
-   Тебя? Ха, ха, ха. А хочешь сейчас поцелую?
-   Слабо’…
Что-то творится сегодня со мною — и я не могу с собой совладать. Внезапно хватаю Тоську за плечи и прижимаюсь губами к скользнувшим девичьим губам. Мой нос утыкается в Тоськин затылок, а Тоська хохо­чет, но не отталкивает меня. Наоборот, её руки сжимают мои напряжён­ные локти, она тяжелеет и оступается в снег.
-   Держи меня, Славка! Я утонула…
Мы снова стоим на тропе. Тоська дышит мне прямо в лицо, голова моя вновь начинает кружиться, и что-то влечёт меня к Тоське — власт­ное, сильное, неодолимое, — но это совсем не похоже на то, что влек­ло меня к Тоне Беловой. Хочется, чтобы Тоська опять прикоснулась ко мне своей грудью, во мне разливается что-то тяжёлое, тёмное, я вновь обнимаю её и прижимаю к себе. Она отбивается:
-   Славка! Вот бык! Раздавишь меня! Отпусти!
-   Не отпущу…
-   Да ну тебя! Чего это ты?..
-   Сама напросилась…
-   Да чо напросилась?  Увидят. Пойдём-ка отсюда…

Берёт меня за руку и увлекает вниз по тропе. Оказываемся в пустом переулке, где только заборы из тонких жердей да огороды под снегом за ними. Тоська запарилась, дышит:
-   Ну вот, Славик, здесь… — И тут же сама обнимает меня — порывисто, крепко, не вырваться, — целует жадно, взахлёб, впивается в мои вялые губы своими упругими, волевыми губами. И я окунаюсь, как в омут, падаю плавной спиралью и не за что удержаться и не вернуться назад, цепляюсь за Тоськины плечи и куда-то лечу вместе с нею…

Но вдруг что-то жёсткое останавливает наше падение, слышит­ся треск, а горло и уши обжигает морозным, колючим.
-   Вот это славно! — Тоська, лёжа на мне, неудержимо хохо­чет. — Ка-ак мы с тобой… Ой, не могу! Если б ты только увидел себя!

Я чувствую на лице её грубоватые пальцы, она отгребает с за­лепленных глаз комья хрусткого снега — и наконец понимаю, что мы утонули в сугробе, лежим под забором, а рядом валяется перелом­ленная нами жердина.
-   Вот это да-а-а… — тянет Тоська, смеясь. — Погуляли. Сло­мали забор, и как это нас угораздило, а?
Но мне всё равно. Лежу на спине, руки вольно раскинуты но снегу, тупо смотрю на луну.

А Тоська склоняется надо мной, близко смотрит в глаза:
-   Чего развалился? Как в постели разлёгся…
-   Ну и что? Как в постели.
-   Так и будешь лежать?
-   Так и буду.
-   А мне чо же делать? Тоже тут лечь?
-   Делай что хочешь.
-   Замёрзнем совсем.
-   Утром найдут.
-   Да ну тебя, Славка! Какой ты… Тебе хорошо, ты в штанах, а у меня коленки застыли. Погрей. — Хватает меня за ладонь, зубами стаскивает с неё рукавицу, прикусив указательный палец, суёт мою руку меж своими коленями. Вздрагивает и затихает.

Где-то что-то звенит в вышине, около самой луны, в морозном её ореоле, звон тот нисходит с тревожащим светом на землю, оглу­шает сознание, всё тело моё цепенеет, а пальцы зажаты в девичьих коленях. Становится вдруг тоскливо и страшно. Я вырываю ладонь из-под Тоськиной юбки и прячу в холодную рукавицу.

-   Ой, чего мы наделали! — Тоське смешно. — Завтра бабка Ершиха будет кричать: «Опять фулюганы забор поломали!» А это мы с тобой «фулюганы». Ведь правда?
-   Вот уж не знал, что ты можешь так… хулиганить. — Подни­маюсь из снега, отряхиваюсь, добавляю в осуждение ей: — И кто бы мог подумать…

Но Тоська всё ещё неудержимо хохочет, сидя в снегу, не мо­жет остановиться. Вот дура! Чего тут смешного? Становится гадко, мучительно хочется куда-нибудь скрыться. Ещё, слава богу, не ви­дит никто.
-   Я пошёл.
-   Ку-уда? Сла-авик! Куда-а?..
-   Поиграли — и хватит.
Тоська резко встаёт из сугроба, ойкает, падает снова:
-   Нога подвернулась, встать не могу. — Она протягивает мне руку из снега.
Поднимаю её. Она повисает на мне и жалобно просит, заглядывая в глаза:
-   Постой. Помоги отряхнуться.
Со злостью сбиваю с её спины снег.
-   Чего ты дерёшься? Возьми меня под руку. Вот, так-то ладно.

Тащимся по проулку. Тоська прихрамывает, но, чувствую, при­творяется. Чёрт с ней, доведу её до самого дома. Всё равно уже влип. Тысячу раз пожалел, что связался. Зачем? Что это дало мне, кроме гадкого чувства? Сам себе кажешься грязным: разгуливаю с дев­чонкой, к которой совсем ничего не испытываю, морочу ей голову…

А Тоська беспечно болтает, смеётся, не зная о чувствах, кото­рые гложут меня.
-   Чего ты молчишь-то? Оглох, что ли? Я тебя спрашиваю.
-   О чём?
-   Ни о чём. Пролетело. Ну, представляю, как взбесится эта Бе­лова! Подумаешь — Петька Рябых! Красавца нашла! И чего в нём тако­го? Только что вид. Ой, очень нужна мне его красота! С лица, зна­ешь, воду не пить.
-   Завидуешь?
-   Ко-ому? Пусть лучше Белова мне позавидует.
-   Ты, значит, тоже со мной — назло Петьке?
-   Не угадал.
-   Ну ладно. Привет. Я — домой.
-   Куда ты торопишься? Дома-то дети, что ль, плачут?
-   Ага. Семеро по лавкам. Ты только это… смотри не болтай.
-   А чего мне болтать-то? Не я, так — другие. Вон Пашка всё знает, и Шаманова слышала, как он меня к тебе вызывал. А уж она-то обязательно Беловой расскажет, не сомневайся. Ну чо? Испугался?
- Не испугался, а… не люблю трепотни.
-^: Испугался… — Тоська хихикает, покачивая головой, под­дразнивает, разглядывает меня прищуренными глазами. Вздыхает: -Эх ты! Она правильно сделала, что отшила тебя. Ты стоишь того.
-   Ну, вот он, твой дом.
-   Я знаю, что мой. — Она не отпускает рукав моего полушубка и ждёт от меня чего-то ещё. — Придёшь в клуб на танцы? Танго на­учу танцевать…
-   Обязательно. — А сам себе думаю: жди — не дождёшься. Учи­тельница танцев нашлась!
И ухожу, не оглядываясь. Слышу, как сзади громче чем нужно брякает щеколда калитки.

А ведь и её зовут Тоня — а какие они разные, эти две Тони! Одна вызывает во мне ощущение сказки, другая — неприятное, гнетущее чувство.

После «свидания» ,с Тоськой Дубровиной Тоня Белова становится мне неизмеримо дороже. Тоську Дубровину видеть теперь не могу. Прежде девчонка была как девчонка — не хуже и не лучше других, — но после этого вечера опротивела. /Да и сам я себе опротивел/. Несколько раз подходит ко мне то затем, чтобы я посоветовал, какую ей книгу выбрать в библиотеке, то якобы по делам нашей школьной газеты — и каждый раз, разговаривая со мной, как бы нечаянно прикасается осторожно плечом или сжимает ладонь жестковатыми пальцами. Однажды не выдержал:
-   Знаешь что? Брось.
-  Чо бросить, Славик? — И смотрит в глаза так невинно.
-   Не приставай.
-   Ой, очень мне надо! Вижу, тоска берёт по Беловой? Забудь и не майся. Она-то тебе меня не простит. Поверь мне, такие вовек не прощают,
-   Прощать-то чего?
-   Ка-ак чего? — Бесцветные глаза её округляются и проявляют­ся веснушки на бледные щеках. — А знаешь, что она мне недавно ска­зала? Поздравляю тебя, говорит. Но ты на него не надейся. Обманет тебя, говорит, больно скользкий он парень, к другой перекинется.
-   Правду сказала.
-   Да я и сама уже вижу, какой ты непостоянный. То — с одной, то — с другой…
-   Иди-ка ты! Все вы…
-   Чо все-то? Уж раз заикнулся, так договаривай.
-   А ну вас!
Похоже, обиделась. Ну и плевать.

Подкарауливаю Вальку Шаманову у магазина, небрежно так говорю:
-   Дело есть.
В руке у Вальки авоська с продуктами. Оглядывает меня, усмеха­ется:
- Ну ты и гусь…
-   Да ладно тебе. Спросить я хотел…
-   Чего уж теперь-то? Поздновато однако. Рыльце в пушку…
И снова глядит на меня с любопытством, как будто не видела никогда.
-   Сама-то она с этим Петькой…
- Ты говори, да не заговаривайся. Не гоже!
-   А скажешь, не правда? Не танцевали весь вечер друг с друж­кой? Не провожал он её?
-   Дурак. Я её провожала.
-   А где же был Петька? Они вместе удрали. Скажешь, не так?
-   Эх, друг называется!
-   Не провожал он её?
-   Чего ты пристал? Всё Петька да Петька! Откуда я знаю, где он бывает? Ну, видели его в «Чайной» в тот вечер, выпивал там с ребятами из автобазы. Мне-то какое до этого дело?
-   Так она с ним танцует!
-   А что же ей делать-то? Ты ведь не приглашаешь. Прохлопал подружку? Тоже, нашёл с кем… с Дубровиной-тёлкой! На кого про­менял! Как Тоня увидела, что эта дура к тебе прижимается, чуть не заплакала. А ты и попался на удочку, как карась.
-   Ладно, не лайся. Я, может, нарочно. Назло ей…
-   Чего ты хотел — того и добился. Назло — так назло. Чего уж теперь-то? Теперь уже поздно. Ты ей себя показал, какой ты.
-   Ну и прекрасно. Мне всё равно. Валька прищуривается:
-   Так и передать ей?
-   Можешь прибавить. Язык у тебя намозоленный.
Я отворачиваюсь и отхожу. Но Валька догоняет меня:
-   Погоди. По секрету. Петька и правда хотел её проводить, а Тоня меня позвала. Ну, я его и отшила. Ты знаешь, у меня не задер­жится. Вот он и отправился в «Чайную». С горя.
-   Не врёшь?
Валька в ответ пожимает плечами: нужда была врать. Верить — не верить? Ах, как нелепо! Снова, выходит, я вино­ват. А как доказать, что моей вины нет? Ведь всё-таки есть. Зачем водку пил? Из-за неё всё так глупо и вышло. А ещё секретарь комсомольской организации! До чего же противно. И дома… Мама так на меня посмотрела… ничего не сказала, но я-то всё понял.

Но хуже всего — эта встреча с Тоней Беловой у школы. Заметает метель, раскачиваются снежные вихри, больно хлещут в лицо, я отво­рачиваюсь от ветра, прикрываюсь воротником полушубка и замечаю То­ню только тогда, когда сталкиваюсь с ней на тропе. И до того вдруг теряюсь, что чуть не убегаю за угол школы.

Тоня молча разглядывает меня, покачиваясь под порывами ветра, потом говорит:
-  Поздравляю тебя.
-  Чего это ты всех поздравляешь? — Вспохватываюсь, но поздно, проговорился, и Тоня уже поняла, что я знаю о её разговоре с Дубро­виной.
-  На этот раз — с братиком. Как вы назвали его?
Ах, вот оно что. Моя мама вчера родила, и Тоне, конечно, из­вестно об этом событии. Приходится сделать независимый вид:
-  Сергеем назвали. А что?
-  Хорошее имя.
И, не простившись, уходит, скрываясь в метели. А я ещё долго стою, не замечая, что снег забивается за ворот­ник, сжимаясь в холодные капли…

Отныне при встречах уже не здороваемся, как будто совсем не знакомы. И все-таки я не теряю надежды на то, что Тоня когда-нибудь обернётся. Но Тоня уходит, не оборачиваясь.

Не вытерпев, посылаю по почте письмо, в котором прошу извинить за недостойное моё поведение и обещаю впредь никогда не позволять себе подобных поступков. Письмо, разумеется, без обратного адреса, чтоб почтальонша Морозова Надька не догадалась, кем оно послано. А через день получаю ответ — и тоже без обратного адреса, для кон­спирации, хоть каждому теперь ясно, кто кому нише*. Ответ, как ни странно, в стихах. Сначала это меня удивляет, но тут же соображаю, что Тоня ответила песней — из своего потайного альбома списала, на­верное :

Не тревожь ты себя, не тревожь,
Обо мне ничего не загадывай
И когда но деревне идёшь,
На окошко моё не заглядывай…
И дальше — особенно мстительно:
Голубые глаза хороши,
Только мне полюбилися карие…

Всё правильно. У меня глаза голубые, а у Петьки именно карие. Как говорится, спасибо за точность. А заканчивается это послание такими словами:

Я на свадьбу тебя приглашу,
А на большее ты не рассчитывай.

Страшно обидно и унизительно. Особенно – когда тебе отвечают словами безжалостной песни, и ведь выбрала месть побольнее: меня эта песня преследует всюду, она популярна — и Тонин отказ оглашает­ся изо дня в день в концертах по радио, казнит постоянно, приводит в отчаяние.

Тоня уходит ровной походкой всё дальше и дальше, и косы, за­брошенные за плечи, покачиваются в такт её лёгкому шагу…

Далее
В начало