Сегодня — торжественное заседание, посвященное тридцать третьей годовщине Великого Октября.

За стенами воет метель, порывистый ветер набрасывается на окна, струится сквозь щели, колышет в лампах огни. И, несмотря на то, что Никодим Афанасьевич на совесть протопил все клубные печи, в Доме Культуры прохладно, поэтому люди сидят в полушубках и ватниках, мно­гие — в шапках.Все радостно возбуждены, переглядываются, поздравляют друг дру­га, гул голосов прокатывается по залу. Настроение приподнятое, праз­дничное.

Вера Лагутина предупредила меня, что я — в составе президиума. Стало быть, буду сидеть за почётным столом. С волнением поднимаюсь на виду у людей по ступеням, ведущим к двери сбоку сцены, вхожу за кулисы, где уже густо толпится президиум. В тесноте узнаю председа­теля исполкома Белобородова, нашего директора школы, райвоенкома Вишневского, прокурора Зубцова, директора МТС Дайлюдёнка, Веру Ла­гутину, председателя колхоза Позднякова, который не однажды бывал в нашем доме. И неожиданно вижу отца. Он стоит ко мне боком и с кем-то там разговаривает. С кем это он? Да это же Белов Николай Спиридонович. Он стоит за кулисой, и я не сразу разглядываю его. Смущенно отодвигаюсь в сторону и неожиданно слышу над ухом:

-   Сынок-то у тебя, Василий Ефимович, в гору пошёл! Наши кадры растут! — и Поздняков похлопывает меня по плечу.

Отец улыбается, польщённый похвалой Позднякова в мой адрес, но тут же лицо его приобретает серьёзное выражение, соответствующее об­щей торжественности. Белов пожимает мне руку, поздравляет с сегод­няшним праздником. Смешавшись от неожиданного внимания и оттого, что сам секретарь райкома поздравляет меня на виду у всего руководства, я что-то невразумительное мямлю в ответ.

Нас приглашают раздеться. Здесь стоит сколоченная из свежих оструганных досок громоздкая вешалка с набитыми в два ряда большими гвоздями вместо крючков. Члены президиума одёргивают кителя, пиджа­ки, расправляют под ремнём гимнастёрки. В глазах ярким блеском ря­бит от медалей — фронтовики прифасонились к празднику. С гордостью отмечаю, что у отца медалей не меньше, чем у других.
-   Ну что ж, сын, пойдём… — говорит мне негромко отец и шага­ет за Беловым на сцену.
Под шумные аплодисменты рассаживаемся за необъятным столом. Изо рта идёт пар, но холода почему-то не чувствую. Передо мною мно­жество лиц, но ни одно из них я выделить не могу. А масса без лиц — это народ. И я сижу перед народом на самом виду. Это не то, что вы­ступать перед зрителями в концерте. Чувство моё мне трудно опреде­лить. Непривычная лёгкость, высота, распростёртые крылья!

Избирается Почётный президиум в составе Политбюро во главе с товарищем Сталиным. Незримо выходят на сцену великие люди, мы как бы ощущаем их близость, причастность к нашему заседанию — и ветерок знобящего благоговения овевает моё колотящееся, возбуждённое сердце. Мы аплодируем дружно и долго, стоя всем залом, а Поздняков, который ведёт заседание, весь подобравшись, с набрякшим лицом, громко звяк­нув медалями, кидает в зал клич:
-   Слава товарищу Сталину!
И пионеры, цепочкой стоящие перед сценой, услышав команду вполголоса старшей вожатой Эры Лисовской: «Внимание… три-четыре!» вскидывают посиневшие от холода обнажённые руки в пионерском салюте и трижды разрозненным хором скандируют:
- Слава! Слава! Слава!
Я вижу, как в такт пионерам Лагутина трижды кивает и скашивает взгляд на Белова, определяя его впечатление. Ну как же! Ведь это она подготовила церемонию праздника — это её отработанный номер!

И в этот момент неожиданно, как будто бы напитавшись нашей энергией, вспыхивает гирлянда электрических лампочек, развешенных перед сценой, над нашим президиумом, и жёлтый свет керосиновых ламп растворяется, тонет в разлившемся ярком сиянии. Я даже зажмуриваюсь — так резануло ослепительным блеском!  Что это Лысков запустил свой движок? Но от движка не бывает такого ровного света — от движ­ка свет пульсирует, и лампы горят вполнакала, а в зал из-за стен доносится ритмичное буханье. На этот раз лампы горят устойчивым светом и — в тишине… Да это же наша электростанция! Ожила нако­нец-то, родимая! Открывали, правда, её накануне, был митинг, и рай­онная газета сообщила об этом событии, но свет дали только сегодня, приурочив к всенародному празднику. Мгновенная пауза… и зал, вско­лыхнувшись, встаёт, возбуждённо гудит, взрывается аплодисментами, криком «Ура!» — и долго бы ещё волновался, но Юрка Пацаев, выйдя пе­ред трибуной, поправив баян на груди, с торжественным выражением на лице играет Гимн Советского Союза, и все замирают, снимают шапки с детей, а военком выправляет широкую грудь, как в строю.

При электрическом свете я замечаю в конце до предела забитого публикой зала, у самого выхода, стоящую в одиночестве Тоню — и меня вдруг охватывает волна мучительной радости оттого, что она воочию видит меня за почётным столом в обществе наших отцов — моего и её — и что это само по себе должно нас сближать и роднить, только мне не­понятно, почему она стоит там, в углу, как совсем посторонняя, как будто случайно оказалась на празднике и для неё не нашлось места в зале…

Докладывает Белов. Положив перед собою пачку листков, но не глядя на них, он твёрдым, уверенным голосом говорит об Октябрьской революции, об её эпохальном значении для всего человечества, о раз­вернувшейся в мире борьбе против атомной бомбы, о том, что возгла­вила эту борьбу страна победившего социализма, защитившая мир от фашистского рабства. Потом переходит к делам в государстве и обла­сти и наконец — в районе. У нас есть успехи, район постепенно ста­новится на ноги, а по производству зерна, например, мы достигли в этом году довоенного уровня. Перечисляются недостатки: пока плохо с техникой, не хватает порой механизмов, машин, лошадей, имеются затруднения и в снабжении района материалами, продовольствием, медикаментами, но эти трудности временные. Критикуются отдельные ру­ководители, да и в свой адрес Белов не стесняется подпустить осуж­дающих слов. И всё же… Как видите, пущена в эксплуатацию межкол­хозная электростанция. Налаживается Культурная жизнь на селе: наш Дом Культуры наконец-то стал настоящим очагом самодеятельности, народного творчества, агитбригады активно работали на колхозных по­лях, помогая крестьянам в страде и в организации отдыха. А люди какие у нас! Это и тот-то и тот-то, в таком-то колхозе и там-то. Золото, а не люди!  О -таким-то народом горы можно свернуть! И в этом — наш главный залог дальнейших успехов!

После доклада вручаются Почётные грамоты. Вручает Белобородов. На сцену выходят доярки, полеводы, шофёры, строители. Несколько гра­мот вручают и школьникам: Ваньке Морозову, Тоське Дубровиной, Жень­ке-профессору, Витьке Дуненку, Пашке Зубцову и мне — за помощь кол­хозникам и строителям электростанции. Нам аплодируют. Мы смущены и обрадованы общим вниманием.

За церемонией вручения грамот не успеваю заметить, как Тоня выходит из зала. Похоже, она приходила сюда лишь затем, чтоб послушать отца…

Опять исполняется гимн. Зал встаёт. Торжественная часть за­вершается.

Больше всего мне понравилось сидеть перед залом в Президиуме, рядом с отцом. Приятно быть взрослым, с взрослыми наравне и чув­ствовать свою значимость в общих делах. Знать, что и ты всем при­носишь какую-то пользу, что в жизни нет малых дел, что всякое де­ло, хотя и невеликим усилием, но всё же вливается в общую силу на-родных свершений. И ты ощущаешь в себе эту силу.

В фойе оглушающе гремит радиола, торгует буфет.
-   Чего продают?
-   Бутерброды с колбаской!
-   Неужто с колбаской? Живём!
Там кто-то танцует, дожёвывая, а кто-то самозабвенно жуёт, от­вернувшись к окну и глядя на небывалую россыпь огней на селе, дру­гие кладут бутерброды в карман, угостить ребятишек — ведь в магази­не колбаски не купишь.

Оглядываю фойе, однако по-прежнему Тони не вижу. Неужели ушла, не дождавшись концерта? А я бы сегодня рискнул пригласить её танце­вать.

Витька Лунёнок находит меня у буфета, где я стою в длинной очереди за бутербродом. Мне тоже хочется пожевать колбасы, я ведь не ел её с довоенного времени и даже забыл её вкус, но запах от бу­тербродов дразнит, как говорится, до слюнок.
-   Ты что? Мы все тебя ищем! На сцену!
В нашей программе я должен петь в хоре. Какая досада! Не успел получить своего бутерброда. И мне его, видимо, не удастся сегодня попробовать.

Хор толпится на сцене за занавесом, стол уже убран, правда, за­были убрать заодно и трибуну, но ничего, она не мешает. Вскакиваю во вторую шеренгу, а в первой, как и положено, женщины и девчонки. Дирижирует хором Юрка Пацаев. Баян повешен у него не груди, и ди­рижировать Юрке приходится головой и бровями — руки-то заняты. Мы поём песню о горном орле:

От края до края, по горным вершинам,
Где горный орёл совершает полёт,
О Сталине мудром, родном и любимом
Прекрасные песни слагает народ…

Каждый из нас поёт вдохновенно, стараясь перекричать стояще­го рядом, но Юрка не позволяет выделяться из хора — и песня поётся строй/но, легко, никто не фальшивит. По наступившей внимательной тишине, которую мы, поющие, чувствуем, я понимаю, что наше испол­нение имеет успех. Нас награждают такими аплодисментами, что мы на мгновение глохнем.

Концерт удаётся на славу. Но самое сильное впечатление про­изводит на зал Никодим Афанасьевич. Неожиданно он появляется у нас, за кулисами и просит, волнуясь, включить его в нашу программу. И скрипка его звучит в полный голос, открыто и смело над замершим залом, лицо у него просветляется и кажется даже красивым, а мно­гие женщины в зале не чувствуют вызванных музыкой слёз. И мужики присмирели…

А после концерта, как водится, танцы. Теперь уже Лысиков не выключит свет от нехватки горючего. Да и сам-то он что-то не по­является в Дома Культуры.

Праздник в разгаре. Верхняя одежда танцующих свалена в общую кучу на стулья в углу, кое-кто из девчат прихватил с собой летние туфли, ботинки, чтобы танцевать было легче, на полу вдоль стены рядком стоят боты и валенки. Лихо танцую с Валюхой Шамановой — и трудно понять, кто кого кружит по залу, но это не так уж и важно.

И вдруг натыкаемся у самого выхода на… Белова. Он стоит, одетый в пальто защитного цвета с барашковым воротником, шапка в руке, со­брался уже уходить, но всё ещё беседует с председателями колхозов. Тут же, конечно, и Вера Лагутина. А мы с Валюхой, набрав порядоч­ную инерцию, не успеваем остановиться, влетаем в самую середину группы беседующих. Я столбенею от неожиданности, а Валька… ей -хоть бы что!
-  Мы извиняемся, — тянет жеманно она и улыбается так, будто только что съела мороженое. И сразу же, бросив меня, удаляется.
-  Бывает, бывает, — ободряет Белов, а Вера, слегка подтанцо­вывая и поправляя что-то в своей идеальной причёске, подмигивает мне по-приятельски.
-  Ну что, молодой человек? — Белов улыбается. — Сбежала парт­нёрша?

Пренебрежительно пожимаю плечами: тоже мне, дескать, партнёр­ша, важная птица.
-  Понятно. В таком случае не проводишь меня?
Растерянно оглядываюсь на Веру — не ослышался ли? Но та, по­ощряя, кивает: смелей, мол, смелей, не каждый день с секретарём райкома гуляешь!

Теряюсь в догадках: зачем это я понадобился Белову? Однако Николай Спиридонович ждёт.
-  Я только оденусь… — Опрометью кидаюсь в зрительный зал, вскакиваю за сцену, хватаю с вешалки полушубок, возвращаюсь в фойе, на бегу одеваюсь и от волнения не попадаю в рукав.

Николай Спиридонович прощается за руку с председателями, вы­ходит из клуба. Стараюсь не отставать от него, выхожу на крыльцо, застёгивая на ходу полушубок, поправляю криво надетую шапку. И во­время поправляю, иначе её унесло бы хлестнувшей в лицо колючей метелью.
-   Ого! — восклицает Белов, — Разгулялась стихия!
Сбегает с крыльца в буранные вихри, идёт крупным шагом, подняв воротник, сунув руки в карманы пальто. Едва поспеваю за ним, ноги вязнут в глубоком снегу, дороги не видео, сровнялась с сугробами, но Николай Спиридонович каким-то чутьём находит её в темноте.
-   Ничего, что я тебя с танцев увёл? — спрашивает он через плечо.
-   А чего в них хорошего? — стараюсь перекричать вой метели.
-   Ой, не скажи! Я в твоём возрасте закручивал лихача! У нас в части был свой танцевальный ансамбль, кавалерийские пляски играли, с нагайками, с шашками — эх, любо-дорого! Сам Ворошилов приезжал по­смотреть наши пляски! Человек в танце красив, душа у него раскрыва­ется. А ты говоришь… Не-ет, ты не прав!

Николай Спиридонович оживлён, настроение у него превосходное, и я неожиданно обнаруживаю, что смущение моё словно выдуло ветром, беседовать с Николаем Спиридоновичем легко и приятно.
-   А вы в моём возрасте уже были в армии?
-   Сколько тебе? Восемнадцать? Семнадцать? А война-то какая бы­ла? Совершенно верно — Гражданская, В твоём возрасте парни уже ба­тальонами, а то и полками командовали!
-   Я знаю. Аркадий Гайдар…
-   Так что можешь считать себя взрослым мужчиной.

Николай Спиридонович словно бы угадал моё сокровенное: на днях я заметил у себя едва пробивающиеся усы — и тут же возникло желание сбрить их немедленно, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не заметил, но всё ещё не решаюсь взять бритву отца. Из русской литературы я знаю, что в прежние времена молодые ребята гордились своими усами, так по­чему же я так стесняюсь усов?..

Села не узнать. На столбах в круговерти сыпучего снега качают­ся лучистые лампочки, молочные пятна мечутся по сугробам, из окон домов сквозь метель прорывается яркий электрический свет, а над кры­шами, напоминая мне северное сияние, разливается белое зарево. Осве­щаемый снежный буран создаёт впечатление, будто село окутано дымом, дымятся заметённые избы, заплоты, дорога… Из репродуктора, вися­щего на телефонном столба, разносится музыка, репродуктор мотает то влево, то вправо, поэтому музыка то становится громче, а то затиха­ет, глохнет в метели, и где-то уже дружным хором поют «Ермака».

Поравнявшись с райкомом, Белов останавливается, подумав о чём-то. В окнах темно, только стёкла отсвечивают мерцанием уличных лампочек. Неожиданно одно окно вспыхивает, высветив пласт летучего снега.
-   Зайдём на минуту.
Сворачивает к райкому, шагает по топким сугробам к калитке в заборе из крашеного штакетника, огораживающем райкомовский двор. Ста­раюсь попасть в след Белова, но шаг его так велик для меня, что при­ходится даже подпрыгивать. Со стороны это, должно быть, смешно: идёт секретарь райкома ВКП/б/, а за ним кто-то прыгает. Однако вокруг ни души, и никто нас не видит. Всё так же подпрыгивая, вхожу за Беловым в ограду, иду в темноте вдоль строя разлапистых ёлок.

Я здесь ещё никогда не бывал. Здесь тихо, безветренно, метель завывает за высокими елями, а рядом лишь опадают с ветвей невесомые снежные хлопья. Громоздкое здание церкви без купола, обшитое потем­невшими тесовыми досками, высокие окна с резными наличниками. Это -райком. Райком партии. Наш комсомольский райком расположен не здесь, он в двух кварталах отсюда, но скоро переедет сюда, по соседству, где в той же церковной ограде белеет во тьме новый сруб.

Нащупав торчащую из сугроба метлу, Николай Спиридонович выдёр­гивает её и сбрасывает толстый слой наметённого снега.
-   Прошу. — Распахивает передо мною массивную дверь.
Вхожу в коридор, зажмурясь от яркого света, снимаю шапку, как в церкви, отряхиваю ею снег с полушубка. Белов подаёт мне голик, об­метаю им валенки.
-   Проходи. — Меня приглашают так просто, без церемоний, как будто в свой дом.

Ступая белыми бурками по красной дорожке, Николай Спиридоно­вич удаляется в конец коридора, открывает там дверь.
-   Здравствуйте, Евдокия Филипповна! — слышу его бодрый голос-С праздником вас!
-   Ой, Николай Спиридонович, — обрадованно отвечает уборщица.- и вас также, дай-то вам бог…   Я уж заканчиваю, не беспокойтесь.

Шаги Белова утихают в глуби помещения. Уборщица шебуршит по полу веником. Иду вдоль стены коридора, разглядываю плакаты по истории партии, вхожу в двухсветный уставленный стульями зал — стулья рядами, как в клубе. А впереди — возвышение, похожее на сцену без занавеса, на том небольшом возвышении — стол под мали­новой скатертью и трибуна. Сбоку — распахнутая дверь, и к ней че­рез зал пролегает такая же, как в коридоре, дорожка, которая как бы указывает дальнейший мой путь. И я направляюсь по этой дорожке.
-   А ты чо тут делаешь? — удивляется Евдокия Филипповна, ду­мая, что я забрёл сюда сам по себе, и строго глядит на меня, опустив руку с веником, а другою держась за натруженную поясницу. — Выметайся отсюдова, а то счас милицию позову! — Пугает, но шёпотом, оглядываясь на распахнутую дверь кабинета. — Негоже тут всяким хо­дить. Выпиши ай заблудился?

Тоже  - начальство! Отвечаю спокойно, с достоинством:
-   Меня Николай Спиридонович пригласил. Мы вместе пришли.
-   А-а, ну тогда… — с уважением тянет Филипповна, сразу доб­рея. — Тогда прохода.

Но я и без её приглашения прохожу через зал и приёмную и оста­навливаюсь на пороге уютного помещения, привалившись плечом к ко­сяку. Оглядываю кабинет Николая Спиридоновича. Стол с телефоном, настольная лампа под колпаком, на синей скатерти — чернильный при­бор, аккуратно разложены папки с бумагами, на окнах плотно сдвинута тяжёлые шторы. В углу стоит сейф,  наподобие шкафа, вну­три сквозь стекло виден маятник с большим медным диском — качается медленно, важно. Расставлены вдоль стены старинные стулья — мягкие, все одинаковые, с высокими спинками. Такие же стулья стоят вдоль другого, накрытого красным стола, приткнутого к письменному торцом, буквой «Т». А из-за спины Николая Спиридоновича, над его головой, из простенка прямо в глаза смотрит Ленин. Такого портрета я ни разу не видел. Ленин слегка наклонился вперёд, а взгляд у него вопрошающий, словно он только что задал вопрос и ожидает ответа — честного, иск­реннего, — и смотрит открыто, в упор.

Вот она — святая святых. Сюда тянутся нити из всех деревень, отсюда идёт руководство всем районом,..

Николай Спиридонович без шапки, в пальто сидит за столом, не отнимая телефонной трубки от уха, и молча указывает мне глазами на стул, приглашая садиться.
- Не отвечает? Переключи на Кондрата Ивановича… Тоже молчит? — Белов озабоченно покусывает губу и неожиданно широко улыбается: -   Правильно! Должно быть, в гостях. Ну, больше не буду тебя беспоко­ить. Прими от меня поздравление с праздником. И,., чего бы тебе по­желать? А как самочувствие мамы? — Слушает, хмурится, удручённо ки­вает. — Понятно. Да, с этим у нас пока слабовато. Но что-нибудь со­образим. Передай ей привет и самые лучшие пожелания. А главное — вы­здоровления. Тебе — выдающегося жениха. Ах, уже есть? Кто таков? Не секрет? А может быть, знаю… — Глаза у него становятся озорными, он разражается таким заразительным смехом, что я невольно расплыва­юсь в улыбке, хотя мне и неведомо, чему так смеётся Николай Спири­донович. — Да? Ай-яй-яй! Молодец! Заранее поздравляю. Но если на свадьбу не пригласишь, непременно обижусь. Учти. До свидания.

Вешает трубку на телефон, что-то быстро записывает в блокноте, задумчиво мнёт в пятерне подбородок. Обо мне он как будто забыл
-   Такие дела… — отвечает каким-то своим размышлениям и огорчённо вздыхает.
Заглядывает уборщица и осуждающе выговаривает Белову:
-   Ох, Николай Спиридонович, не берегёте вы себя. Негоже уж так-то. Все люди давно уже праздновают, а вы всё работаете. А серд­це-то у вас нам известно какое — ить на таблетках токо и держитесь. Уж мы-то всё видим, не обессудьте. Шли бы домой ладком отдыхать, как все добрые люди, семья-то заждалась вас однако…
-   Ухожу, ухожу, — прерывает Белов сердобольную речь Евдокии Филипповна. — Вы сами-то задержались сегодня. А дома ведь тоже вас ждут.
- Задёржисся тута, — ворчит Евдокия Филипповна, снова делаясь строгой. — Как понаедут председатели энти, мусору после них, табачишша… Вот где этот проклятущий Силантий? Тоже за табаком, вишь, зашёл, — ругает она дежурного милиционера. — Ушёл, как] за смертью, не­бось, загулял. А ты жди его тута…
- Придёт, — добродушно успокаивает Филипповну Николай Спиридо­нович.
- Он у нас не таковский. Старый вояка. Ступайте домой, а мы тут дождёмся его, чуток отдохнём.

На прощание Филипповна расцветает умильно  улыбкой:- С праздником , до свиданьица вам, чтобы всё хорош отметить и вашей семье…
-   И от меня поздравьте ваше семейство.
-   Спасибочко вам, Николай Спиридонович, сохрани вас господь. Филипповна, шаркая валенками, уходит, одевается в коридоре, продолжая осуждать милиционера за то, что он заставляет секретаря райкома ожидать его тут. Слышно, как гулко хлопает дверь под поры­вом буранного ветра.

Остаёмся одни, Николай Спиридонович расстёгивает пальто, отки­дывается на спинку массивного стула. Из-за окна — завыванье метели. Медленно, мягко постукивают часы в кабинете.
-  Ты не торопишься? — спрашивает Николай Спиридонович. — Поси­дим тут немного, покурим. Дома не позволяют мне… — Он выдвигает столешницу, достаёт из неё заветную коробку «Казбека», не спеша раскрывает и, выбрав, размяв папиросу, закуривает. — Не проболтайся кому-нибудь.

Не проболтаюсь, будьте спокойны, Николай Спиридонович. Приятно что сам секретарь доверяет мне свою слабость, о которой, возможно, мало кто знает во всём районе.
-  Сам-то не балуешься? — интересуется Николай Спиридонович, с каким-то непонятным мне любопытством разглядывая меня. — А многие школьники курят?
-  Да есть…
-  Надо кончать с этим делом. Чего улыбаешься? Думаешь, хитрый Белов, призывает бороться с курением, а сам втихоря смолит в каби­нете? — Досадливо гасит окурок, суёт его в спичечный коробок, кото­рый кидает обратно в столешницу /пепельниц нет, в кабинете не ку­рят/, недовольно ворчит: — Бросишь тут чёрта горбатого, если дышал этой гадостью смолоду…

Сижу и гадаю, с какой такой стати Белов в этот праздничный ве­чер беседует со мной о курении? Ведь не для этого же разговора он меня пригласил…

Раздаётся малодичный удар изнутри кабинетных часов, ещё удар и ещё… Точно колокол бьёт в бывшей церкви, и гул его выплывает в распахнутую дверь кабинета, наполняя торжественным звоном зал засе­даний.
-  Николай Спиридонович…
-  Да?
Сам не знаю, как у меня это вырвалось, но под внимательным, поощряющим взглядом Белова набираюсь отваги и продолжаю:
-   А можно дружить мне с Юркой Панаевым?
-   Вот тебе раз! — смеётся Белов, — А почему ты спрашиваешь у меня разрешения? Разве такие дела не решаются без советов, самосто­ятельно? Хочешь дружить — дружи на здоровье. Кто же тебе запрещает?

Хватает ума не пожаловаться на Веру Лагутину.
-   Но ведь отец его был осуждён…
-   Ну так что из того? Твой-то Юрка при чём?
И, встретив искреннее расположение Белова ко мне, я не могу не задать и следующего вопроса, потому что другого подходящего случая может и не представиться. Кого же и спросить-то как не Белова, ко­торый, конечно же, всё разъяснит, растолкует, развеет сомнения, сни­мет гнетущую тревогу с души
-   Я хочу взс спросить, если можно…
-   Ну, спрашивай.
-   Разве могут у нас осудить невинного человека?
Николай Спиридонович пристально, долго глядит на меня, как смотрят на нечто расплывчатое, неясное, и, наконец, сфокусировав внимание на чем-то таком, что он хотел во мне разглядеть, произ­носит весомо и жёстко:
-   Ты у нас уже парень взрослый и, надеюсь, поймёшь меня пра­вильно. Мы, Слава, живём в очень сложное время. И международная обстановка, и наши внутренние дела… Имеют место и перегибы, ошиб­ки, да может вмешаться и чья-то недобрая воля. И если случается не­что подобное, что ж… время рассудит, кто нрав, а кто виноват, рас­ставит всё по местам… — Он умолкает, глубокая складка ложится меж кустистых бровей, нависших над немигающими глазами, и я весь напря­гаюсь, почувствовав, что услышу сейчас что-то важное, может быть, главное, определяющее всю мою дальнейшую жизнь, а Николай Спи­ридонович, помолчав, продолжает спокойно и убеждённо: — Есть партия, есть комсомол. Человек ты серьёзный, сам разумеешь. Секретарь ком­сомольской организации — шутка ли! Приходится тебе и решения при­нимать и ответственность брать на себя — в общем, знаешь, как это бывает. И как секретарь комсомольской организации ты особо отвеча­ешь за каждое принятое решение, за каждый поступок и слово, сказан­ное тобой… Ты меня понимаешь?

Ну, это мне ясно: устав комсомола, инструкции, указания — дей­ствуй, не рассуждай, проводи комсомольскую линию! Лагутина мне это всё уже втолковала.

Однако Белов продолжает:
-   Не за горами то время, когда вашему поколению принимать от нас, стариков, государственные дела. Надо загодя готовиться к этому. Многое будет меняться. Жизнь не стоит на месте. И от вашего поколе­ния будет зависеть, какой она станет в нашей стране. Вам в ближайшее время потребуется великое мужество, стойкость и вера в себя. Надо воспитывать в себе эту веру, закалять свою волю, приучаться к само­стоятельности, исповедовать честность, порядочность, справедливость, бесстрашие и человеческое достоинство. А главное — верить в великую силу и мудрость народную, быть вместе с людьми.

Его пристальный взгляд, озабоченный вид, его сдержанный голос дают мне понять, что от благих устремлений до их воплощения лежит непростой и, может быть, слишком ухабистый путь и очень многое на этом пути зависит от меня самого — от моего отношения к делу и лю­дям, от чувства ответственности за слова и поступки — собственно, от того, каким буду я сам.
-   Понимаешь?
Понимаю ли я? Когда разговариваю с Лагутиной, меня часто коро­бит её приказной, категорический тон, зато у неё всё понятно, всё ясно и чётко — что и как выполнять. А тут… оказывается, многое в жизни зависит от тебя самого, от собственного решения, простого же­лания, настойчивости и веры в свою правоту. А если я ошибусь? Если буду неправ? Что тогда? Не обвинят ли и меня в политической близо­рукости?..

Но разговор, который ведёт со мной Николай Спиридонович, под­купает своей доверительностью, как будто и не секретарь райкома BKП(б) разговаривает со мной, а отец или близкий товарищ. Две пары глаз вопрошающе и терпеливо глядят на меня: секретаря райкома Белова, сидящего за рабочим столом, и Ленина — с большой фотографии в раме, висящей в простенке между гардинами. Что им ответить?
-   Я понимаю. — Отвечаю серьёзно, по-взрослому.
-   Так. Хорошо. — Николай Спиридонович ещё какое-то время глядит на меня, но я замечаю, что взгляд его постепенно уходит куда-то во­внутрь, а брови опять нависают над веками, и выражение глаз скрыто тенью. Он сразу как-то стареет…

Слышно, как топчется в коридоре, сбивая снег с валенок, вернув­шийся на дежурство Силантий, но Николай Спиридонович не обращает внимания, не шевелится, как будто не слышит, сидит неподвижно, оце­пенело. Мне даже как-то становится не по себе. Да что это с ним?

Опять раздаётся тугой мелодичный удар. Николай Спиридонович, словно очнувшись, встаёт, застёгивает пальто, но я, подчиняясь внезапному побуждению, опережаю его:
-   Николай Спиридонович…
Белов останавливается с шапкой в руке.
-   Я ещё хотел вас спросить…
-   Слушаю… — произносит он выжидательно. — Что же ты замолчал?
-   Почему это Тоня… не в комсомоле?
-   Вот ты бы у неё и спросил.
-   Да она… не доверяет мне, что ли…
Николай Спиридонович приглаживает волнистые волосы, заправляет под шапку и вдруг задаёт непонятный вопрос:
-   Ты уважаешь малиновое варенье?
-   Варенье?.. Конечно. А что?..
-   Заходи к нам на чай. Вот там и поговорим. Все вместе. Так будет лучше, я думаю. Как ты считаешь?

У меня перехватывает дыхание от неожиданного приглашения, рас­терянно спрашиваю:
-   Прямо сейчас?
Николай Спиридонович улыбается:
-   Ишь ты, скорый какой! Ну что же, это похвально. Идём, гостем будешь. А то у нас как-то нынче гостей не предвидится, а без гостей что за праздник?

Так, балагуря, посмеиваясь, он выключает настольную лампу, про­пускает меня впереди себя в дверь, запирает её. Идём через зал, и я с опозданием, вспохватившись,  досадую на себя, что вроде бы сам напросился на приглашение, а это уже выходит за рамки приличия. Но и отказываться теперь уже поздно.

Выходим на запорошенное крыльцо. Там в ожидании нашего выхода курит, теряя с конца самокрутки весёлые искры, дежурный милиционер.
-   С праздником вас, Николай Спиридонович! — приветствует он Белова простуженным голосом и опускает тяжёлые руки по швам.
-   И вас поздравляю, Силантий Назарович, — кивает Белов. — Все­го вам хорошего.
-   Спокойствия вам, — провожает нас добрым напутствием старый блюститель порядка.

Тёмные ели глухо шумят, завивается снег, сметаемый с крыши. Иду за Беловым и думаю только о том, как будет расценено Тоней моё необычное появление. Вот удивится, наверное…

Ветер накидывается с разных сторон, свободно гуляя по площади, снежные вихри застилают глаза, мешают дышать, и я поднимаю воротник полушубка. На улице по-прежнему пусто, ни одного человека. Оно и по­нятно — ведь праздник сегодня особенный, впервые встречаемый при электрическом свете, поэтому каждый встречает его под собственной крышей, не то увидели бы, конечно, меня, полноправно вышагивающе­го рядом с Беловым, и, может быть, обсуждали бы впоследствии это событие. Но, к сожалению, вокруг ни души. И даже вечёрка не бала­ганит сегодня — вся молодёжь нынче в Доме Культуры, сияющем на возвышении широкими окнами, поэтому никто и не видит двоих, шага­ющих под яркими лампами, лишь длинные тени, сжимаясь и вновь удли­няясь, сопровождают нас в нашем пути.

До самого дома Беловых не произносим ни слова. У Николая Спиридоновича руки в карманах пальто,  шапка надвинута на самые брови вид у него нахохленный, озабоченный. Как удивительно скоро он пе­реходит от серьёзности к добродушной улыбке, шутке, весёлости, смеху — и тут же опять становится строгим, задумчивым, сосредото­ченным, или заботы вообще не покидают его, а этой улыбкой он лишь скрывает их от людей? Вдруг замечаю, что и у меня тоже руки в кар­манах, и шапка так же надвинута на глаза, и у меня озабоченный вид. Ещё бы! Ведь с каждым шагом я приближаюсь к порогу, перешаг­нуть который мне нелегко…

Дом смутно чернеет в крутящейся мути, знакомая калитка в мас­сивных воротах, заснеженная тропа от ворот до скрипучего в три ступеньки крыльца, просторные тёмные сени… Дыхание моё всё прерывистей, чаще, а мысли, подхваченные метелью, кружатся и бесслед­но уносятся, не успев задержаться в сознании. Николай Спиридонович в темноте — я чувствую движения его плотного тела — нащупывает ручку двери, и в сени из дома врывается свет. Я осторожно шагаю через порог…

Обмахнув с бурок снег, Николай Спиридонович подаёт мне голик и улыбается Вере Андреевне, которая хлопотливо является в коридор в цветастом переднике, вытирая руки кухонным полотенцем.
- Принимай гостя, мать! Вы знакомы?
- Знакомились, — отзывается Вера Андреевна. — Слава Зарубин.
- Правильно. Слава Зарубин, — подтверждает Николай Спиридоно­вич и приглашает меня: — Раздевайся и проходи.