ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Наступает начало учебного года. Целыми днями я — в школе. Уроки, футбол, стенгазета… Газету мы делаем, должно быть, неплохо — нас хвалят. А редколлегия: Тоська Дубровина, Пашка Зуб­цов, Витька Лунёнок и я. «Школьная жизнь» называется наша газе­та. Вверху — броский лозунг «Вперёд — к коммунизму!», чуть ниже -портрет товарища Сталина, вырезанный из «Огонька», и красное зна­мя. Красиво, торжественно и очень идейно. А дальше — заметки, которые вписывает в газету ровненьким почерком Тоська, сатира и юмор: тройка отличников под дугой с бубенцами тянут, как сани, галошу, набитую отстающими. Этим отделом заведует Пашка. Закрыв­шись в классе после уроков, мы от души наслаждаемся творчеством. Тоська довольна стихами Лунёнка, написанными им специально для свежего номера, и декламирует их е «выражением»:

Перо, чернила и тетрадь -
Впрягайся в дело, друг!
Чтобы природу познавать,
Грызи гранит наук!

Мы с Пашкой морщимся: всё-таки вирши о «Призраке» лучше. Хал­турит наш Витя. Но Тоська нам заявляет, что мы дураки, не понимаем поэзии и утверждает стихи. Мы подчиняемся. Я увлечённо рисую. Бу­магу на стенгазету нам выдаёт наш школьный завхоз Миндалёв / но прозвищу — Менделеев/. Этой бумаги в кладовке целый рулон размером с капустную бочку. А раздобыл её Миндалёв-Менделеев в Иркутске, куда он ездил с директором в командировку за школьным инвентарём. Уж он такой у нас, Виктор Иванович: если вам надо, то что угодно и где угодно достанет. На фронте он был старшиной, на нём ряд меда­лей, увешанных орденом «Слава». Напоминает Чапая — лихие усы, на затылке кубанка. Отматывает ровно метр — не больше, но и не мень­ше — и строго предупреждает:
-   Испортите — больше не дам.
И не даст — это точно. Стараемся не испортить.

Наш классный руководитель Мария Федотовна поручает мне выучить монолог Варлаама из драмы «Борис Годунов». Будем разыгрывать сцену в корчме на вечере творчества Пушкина. Витька Лунёнок у нас Само­званец. Пашке досталась роль Мисаила. Тоська — хозяйка корчмы. Всё . та же компания.

Ой, что творится на вечере! В коридоре, уставленном партами, вынесенными из классов, настоящая давка. Шум, пререкания, толкотня, сидят друг на дружке. Мы на свободном пространстве разыгрываем сце­ну в корчме, в сторонке стоит Мария Федотовна с книгой в руках, за текстом следит, подсказывает нам, если мы забываем слова, улыбает­ся — очень довольна нашей игрой. Мы с Пашкой неузнаваемы с привя­занными бородами из пакли, в затянутых концами на шее ниспадающих покрывалах вместо монашеских ряс, в облезлых ондатровых шапках. Ко­гда, разоблачённый моим Варлаамом, Лунёнок скрывается за дверью де­вятого класса, Пашка зачем-то падает на пол вверх пузом, сделанном из подушки, истошно вопит уже не по тексту и, слыша смех зала, дры­гает ногами — для юмора. Полный успех!

На переменах слоняемся около школы, многие курят, закрывшись в уборной, что на отшибе, в молодом сосняке, и наш математик Дмит­рий Георгиевич — высокий, прямой, в строгом чёрном костюме и галс­туке — подходит к уборной и громко стучит:
-   А ну-ка, откройте! Вы почему там закрылись?
Внутри воцаряется тишина, и кто-то оттуда натужно хрипит:
-   Живот разболелся, Дмитрий Георгиевич…
-   Откройте немедленно! Я вам приказываю! Дайте войти малышам! В уборной — молчание. Ничего не поделаешь, болят животы у лю­дей от плохого питания, а из щелей валит дым.
-   Всех, кто курит, перепишу, — предупреждает Дмитрий Георгиевич

Виновных вызывают к директору, «драят». Что толку, если они с самой войны пристрастились к курению?

Вообще-то директор наш строгий, но справедливый. Марков Гри­горий Петрович. Он муж Марии Федотовны. В сорок втором пропал без вести, но потом отыскался. Оказывается, был в окружении, командо­вал партизанским отрядом. Вернулся домой уже майором запаса. Пре­подаёт нам историю. На уроках его — тишина: побаиваются директора и уважают. А кроме того, всем интересно. Говорит он резко, катего­рично и сухо, по-командирски, почти не касаясь карты указкой, но иногда умолкает, разглядывая западную часть СССР, как будто бы видит там что-то, невидное нам. Роста он небольшого, но плотный, с животиком, на нём гимнастёрка, широкий ремень, галифе, сапоги. Большой гладкий лоб, редкие волосы и глубоко посаженные мальчише­ски-ясные голубые глаза. «Двоек» не ставит.

-   Не будем марать товарищу биографию, — говорит он неожиданно тихо и огорчённо. — Спрашивать больше не буду, но — выучить. Знать!

И будьте уверены, товарищ тот выучит. Даже кого-то попросит проверить его перед уроком. Как перед экзаменом.

Другое дело — Владимир Филиппович /преподаёт географию/. Этот особенно любит ставить «колы». Внешне не строгий, спокойный, с кру­глым курносым лицом и пышной волнистой причёской, медленно ходит по классу, как командир перед строем, — блестящие, с вежливым скри­пом хромовые сапоги, офицерские бриджи со стрелками, на облегающем кителе — два ряда пёстрых планок, обозначающих фронтовые награда, на ровных плечах — неспоротые петли от бывших погон, мягкие руки у него за спиной, не выпускают указку, бархатный голос:

- Вопрос. Каботажное плавание. Ответит нам… Урезалова. Дуська Урезалова, здоровенная деваха из деревни Порожки, лени­во выходит к доске и уныло молчит.
-   Мы ждём, Урезалова.
-   Саботажное плавание…
В классе — радостный хохот, Владимир Филиппович гасит веселье указкой и переспрашивает спокойно:
-   Какое?
Дуська моргает, вот-вот расплачется, лицо у неё как калёный кирпич.
-   Садитесь. «Один», — вежливо говорит ей Владимир Филиппович, и не спеша, поскрипывая на ходу сапогами, проходит к столу, а Дусь­ка всё ещё стоит у доски, ненавидяще глядя на «рондо^и учителя, ста­рательно выводящее ей «единицу» в журнале.

А вот химик Степан Емельянович Митрофанов готов, как мне ка­жется, ставить «пятёрки» за одно лишь уважение к химии. Но химию в классе мало кто уважает. Ведь самое интересное в ней — это опыты. А на чём проводить-то их? В пустом застеклённом шкафу лишь тускло поблескивают брюхатая колба, мензурка, пинцет да покосившиеся ап­текарские весы, у которых нет гирь, а на стене безнадежно желтеет от древности Периодическая таблица Менделеева. Вот и всё, что осталось от довоенного оснащения химического кабинета. Химика­тов давно нет и в помине и никакой возможности не представляется где-нибудь их раздобыть. Даже — вездесущему завхозу Виктору Ивано­вичу. Их нет и в районной аптеке. Поэтому опыты приходится только воображать. Но как бы ни старался рассказывать о них Степан Емельянович, у нас не хватает фантазии вообразить, как происходит та или иная реакция и что в результате неё получается. Ученики над Митрофановым постоянно подшучивают. «Хорёк» — его прозвище. Малого роста, тщедушный, лицо старушечье, в мелких морщинах, ноги подогну­ты на ходу, заметно подшаркивают, руки дрожат, а голосок замира­ющий — и химику приходится всё время подкашливать, чтобы оконча­тельно не сбиться на шёпот. Мне его жалко, и я стараюсь как можно серьёзнее отвечать на уроках, и оттого, что я так серьёзен, Степан Емельянович счастлив. Но постоять за себя он не может. Всепрощающая его доброта делает химика жалким.

А тут происходит такая история. Мы с Пашкой — дежурные. На перемене, когда все выходят из класса, мы задвигаем ножку стула в скобу на двери, чтобы дверь не открыли снаружи, проветриваем помещение, моем классную доску. Но в дверь непрерывно стучат, Странное дело: во время уроков все с нетерпением ждут перемены, чтоб вырваться на свободу, а чуть наступает эта свобода — лезут обратно. Зачем? Пашка мочит в ведре лохматую, драную тряпку — тряпка от мела кисельная, липкая — и говорит затаённо:
-   А ну-ка открой…
Дверь раскрывается. В испуге оглядываюсь на Пашку, но тот уже размахнулся:
-   Огонь!
И тряпка летит прямо в лицо… преподавателя химии!

Я приседаю от ужаса, а Пашка моргает, теряя дар речи. Химик от удивления столбенеет, смотря одним глазом на Пашку /другой глаз под тряпкой, наискось залепившей лицо/, медленно поворачивается и направляется через весь коридор к кабинету директора, идёт как-то даже торжественно, неся на лице доказательство нашего хулиганства, не замечая, что школа ликует от небывалого зрелища. Паша со стра­ху ступает в ведро, ведро опрокидывается, и на полу разливается грязная лужа. Вот это мы подежурили!

Зачем химик рвался в наш класс? Может, и он докурил по школе, хотел посмотреть, как мы справляемся со своими обязанностями?.. Как бы то ни было, гадать уже поздно.
-   Что теперь бу-удет…
-   А! Ерундовина.
Пашка, бравируя, легкомысленно машет рукой. Не ерундовина. На общей линейке директор зачитывает выговор Пашке. Тот гордо стоит перед строем учеников, а химик, стесняясь, мнётся в сторонке. Теперь ему стыдно, но уже поздно. Человек, над которым смеются, не вызывает сочувствия.