Жизнь идёт своим чередом. Ничто не меняется. Всё как всегда. Обычные школьные будни.

Устроившись на крыльце кинобудки Дома Культуры, набрасываю в альбоме здание школы, стоящее рядом на взгорке под сенью разлапи­стых сосен. Ко мне очень важно подходит мой «шеф» Мишка Лысиков — на этот раз трезвый, какой-то торжественный, тщательно выбритый, благоухающий одеколоном, руки в карманах — и задаёт мне вопрос:
-   Как. вижу, рисуешь
Я скромненько отвечаю:
-   Рисую.
-   А задник для сцены смог бы нарисовать?
-   Не знаю. Можно попробовать. Чем?
-   Это дело другое. Найдём. — Мишка присаживается рядом со мной, выплёвывает окурок. — Смотрел я на днях ваш спектакль. При­шёл специально на вас поглядеть. Предрассудки и пустяки. Но дело не в этом.
-   А в чём?
-   Военная тайна. Слушай сюда.
Подвигается ближе и, словно бы кто-то нас может услышать, взволнованно продолжает пониженным голо­сом: — Я только что из райкома. По специальному приглашению. Понял? Товарищ Белов мне поставил задачу — создать настоящую художествен­ную самодеятельность. Ху-до-жественную! Не то что у вас.
-   Откуда он знает про нас? Ведь он же не видел.
-   Ну, может, дочка ему рассказала. Неважно. Да и вообще он должен знать всё. Недаром он — секретарь. Ну, так вот. Есть идея. На днях приезжает к нам лектор из Области. При всех инфузориях и квитанциях. Международное положение и всякие такие дела. А чтобы не было скучно, мы им замастырим концерт!
-   Концерт?
-   Нор-рмальный концерт после лекции! Я видел во Владивостоке, водили нас в клуб моряков, пятьсот человек — и все в сапогах! Пред­ставляешь? — Ещё не успеваю представить пятисот человек в сапогах, как Мишка опять тормошит: — Тебе — боевое задание: сколотить теат­ральную труппу. Там кто что умеет: кто на чём-то играть, кто пля­сать. ..
-   Это в райкоме мне поручили? — перебиваю я Мишку, слегка оша­рашенный внезапным заданием.
-   Это я как худрук тебе поручаю! — досадует Мишка на мою непо­нятливость. -   Доходит? Жираф. Короче, мы будем петь. Сатирические частушки на поджигателей войны.
-   Я петь не умею…
-   Чего там уметь-то? Ты ж не Шаляпин. Ну, в общем, даю тебе сроку… За сутки успеешь?
-   Н-не знаю… — Вконец оробев под напором внезапно проснувше­гося Мишкиного энтузиазма, растерянно смотрю на его вдохновенную физиономию, а Мишка, видя мою неуверенность, энергично подбадривает:
-   Время не терпит. На флоте у нас знаешь как? Свистать всех на­верх — и полный вперёд! Приказ получил — исполняй! При всех инфузориях и квитанциях. Понял?

И я исполняю поручение Мишки. Да и чего исполнять-то? В первую очередь — Пашка, Витька и Тоська Дубровина. Они у нас уже с опытом выступления перед публикой. Правда, Витька сначала отказывается: «Что я вам, клоун какой-то — валять дурака?», но я его уговариваю выступать у нас декламатором — ведь чтец тоже нужен. Пытался при­влечь к самодеятельности и Тоню Белову — пренебрежительно пожала плечами: «Тоже мне, Любовь Орлову нашли!» А вот Сашку Завьялова убеждать не пришлось, с удовольствием согласился — видно, уже на­доело играть на вечёрках, а в Доме Культуры он будет с аккордеоном на сцене, у всех на виду. Мишка уломал свою сестру Люську — теперь у нас есть певица, а уж Люськин-то голос все знают в селе!

- Свистать всех наверх! — раздаётся морская команда — и у нас начинаются репетиции. Витька читает стихи Щипачёва: «Любовь — не вздохи на скамейке и не прогулки при луне», Люська что-то мурлычет под нос и, держа на ладони карманное зеркальце, выглаживает наслю­ненными пальцами стрелки бровей. Она старше нас с Пашкой, но погля­дывает на нас с интересом. Тоська пытается изобразить танцовщицу из мексиканского фильма, её «балетные» па сопровождаются Сашкиным аккордеоном, но, разумеется, ничего мексиканского Сашка играть не умеет, поэтому Тоське приходится обходиться мелодией «Вальс над волнами». А мы с Пашкой /для юмора/ репетируем Чеховский рассказ «Хирургия».

Репетируем   его так. Пашка сидит, раскорячившись, на табурет­ке и, широко раскрыв рот, изображает больного зубами, а я — неуме­лого эскулапа, который никак не может решить, каким-таким способом выдернуть зуб у больного. Глубокомысленно разглядываю разложенные на скамье инструменты — за неимением хирургических мы выпросили под честное слово у Михаила Потапова плотницкие, и он, естественно, дал что похуже: покрытые ржавчиной плоскогубцы, раздолбанный моло­ток, зубило и большой гвоздодёр. Но ничего — это будет даже смеш­нее.

Натягиваем сшитый из старых мешков разрисованный малярными красками задник, изображающий, как в «Огоньке», колосящееся пшенич­ное поле — и наша убогая, неоснащённая сцена преобразуется, стано­вится праздничной.

Через неделю мы с Пашкой рисуем афишу, вывешиваем её на запло­те около магазина, где полюднее, отходим подальше и наблюдаем: чита­ют ли? Не только читают, но удивляются и обсуждают такое невиданное в селе объявление. А вечером сельский радист Ванька Соков, к тому же, ещё сообщает по местной трансляции о предстоящем концерте — и в назначенный день наш зрительный зал наполняется до отказа. Не только стулья все заняты и даже балкон, но люди толпятся вдоль стен, а шустрое пацаньё набивается в оркестровую яму.

Приезжего лектора слушают в тишине, с напряжённым вниманием: ведь речь-то идёт не о чём-нибудь — об атомной бомбе, которой нам угрожает Америка, а мы ещё не забыли о прошлой войне. Из-за кулисы я вижу сосредоточенные лица сельчан, внимающих лектору, и мне так близки и понятны переживания каждого…

А после лекции без перерыва за сценой раздаётся привычная мор­ская команда:
-   Свистать всех наверх!
В зале — слитный гул голосов, мы чувствуем массу людей по ту сторону занавеса, где публика ожидает начала концерта, нас бьёт ко­лотун.
-   Ты только смотри, слова не забудь! — предупреждает меня Тось­ка Дубровина и грозит кулаком.
-   Иди ты! Сама не забудь.
А Тоське и помнить-то нечего — она у нас за суфлёра, а в «бале­те» её и тем более нет ни единого слова.
-   Занавес! — торжественно командует Мишка,
Мы с Пашкой тянем верёвку, накинутую на блоки под потолком и спущенную концами до пола по обе стороны сцены, чтоб занавес рас­ходился постепенно и плавно, но от волнения не рассчитываем усилий и обрываем   гнилую верёвку. Она повисает, раскачивается, смазав Тоську по шее, сверху сыплется мусор и тоже — на Тоську. Она присе­дает и плачет:
-   Да провалитесь вы с вашими концертами, дураки!
Жаль, что наша «механизация» вышла из строя. А мы так старательно надшивали её! Придётся отдёргивать занавес просто руками, а это на театр совеем не похоже.

Лысиков в бешенстве. Не получается у нас, как во Владивостоке, где Мишка бывал на концертах со всем экипажем — пятьсот человек в сапогах.

В зале — топот и свист:
-   Начинайте!
Из-под занавеса к нам заглядывают любопытные и, увидев разъярён­ного Мишку, выгребающего рассыпанный мусор, смеются, и Мишка замахи­вается метлой:
-   А-ну, брысь отсюда! Из зала кричат:
-   Чего вы там тянете? Артель-канитель!
Мишка, кинув метлу за кулисы, взмахивает рукой и ныряет за зад­ник:
-   Давай открывай!
Оттягиваем занавес в стороны, зал оживляется, слышатся возгла­сы: «Тихо!», и гул голосов откатывается волнами к выходу, постепенно стихает, слышно, как шаркают ноги, люди устраиваются поудобнее, гля­дя на сцену, с кого-то там, в третьем ряду, срывают фуражку, там воз­никает лёгкая перебранка,. Мы, прячась в кулисах, подглядываем в щёл­ку за залом, лиц я не вижу, не различаю, в груди поднимается что-то прохладное, а тело становится лёгким, почти невесомым.

Успех превосходит все ожидания. Концерт ведёт Лысиков. Выходит на сцену, неся на лице ослепительную улыбку, и травит морскую балан­ду. Лунёнок читает стихи Щипачёва, Завьялов играет «На сопках Манч­журии», Люська поёт: «По Дону гуляет казак молодой», Дубровина в баб­киной юбке, с бумажным цветком в распущенных волосах выделывает свои «балетные» штучки под Сашкин аккордеон, а я наседаю на Пашку с плотницким инструментом, вызывая у публики безудержный смех. И в заключение Мишка ещё раз манерно выходит на сцену, явно копируя лихого ковбоя из трофейного фильма, и объявляет свои сатирические частушки в соответствии с темой сегодняшней лекции. Сделав знак Сашке, в сопровождении аккордеона надсадно поёт диким голосом:

Невтерпёж капитализму
Сбросить бомбу сатаны -
Вставим мы большую клизму
Поджигателям войны!

Ну и так далее — всё в том же духе. Частушки сочинял Мишка сам, поэтому исполняет их истово, с полной отдачей, с набрякшим лицом, вращая глазами, и после каждого куплета неизвестно зачем отчаянно лупит чечётку с припевом из «Трёх мушкетёров»: Ах, вар-вар-вар-варвара… Из-за кулисы мне видно, как лектор, сидя в первом ряду и при­жав свой пузатый портфель к животу, трясётся от смеха, уже досмеял­ся до слёз и утирает вспотевшую лысину и глаза карманным платком. Значит, и его проняло наше творчество! А рядом с ним, положив ногу на ногу, спокойно сидит Николай Спиридонович, сдержанно усмехается — и мне непонятно его отношение к тому, что’ он видит на сцене.

Нас награждают такими аплодисментами, какие, должно быть, по­лагаются настоящим артистам. Занавес закрывается. В зрительном за­ле – густой одобрительный гул голосов.

А за кулисы к нам неожиданно поднимается Николай Спиридонович, здоровается со всеми участниками концерта. Слегка оробев при появ­лении секретаря Райкома ВКП/б/, стараемся скрыть своё возбуждение, но по сияющим, блестящим глазам и разрумяненным лицам нетрудно пред­ставить, как счастливы мы нашим успехом.
-  Да, лихо вы это, — улыбается Николай Спиридонович.
-  Ну, это что! Мы и не то ещё можем! — обещает наш бравый худ­рук. — Да мы, Николай Спиридонович, мы…
-   Верю, верю, — успокаивает Белов распалённого Мишку. — Толь­ко про клизму, пожалуйста, больше не нужно. Договорились? А то слы­шал я как-то вечером, как ты распевал… там что-то такое про щи.
-   А, щи горячие?
-   Вот-вот. Щи обширные…
Я извиняюсь. — Мишка смущается: частушки-то матерщинные. — Народное творчество, как говорится. Бытие определяет сознание.
-   Передо мной-то ты извиняешься, а вот публично открытым тек­стом рубишь, без извинений. Какую же культуру мы в массы несём?
-   Так это ж для юмора, — защищается Мишка. — Охота людей по­смешить. И так житуха такая, что не до смеху…
-   Юмор, конечно, вещь замечательная. Но если ещё раз такое услышу…
-   Всё, понял. Кранты.
-   А в общем-то, с вашей энергией можно дела завернуть.
Белов оглядывает меня, Сашку, Тоську, Пашку и Витьку, словно оценивая, на что мы способны, и продолжает:
- А то вон ребята по вечерам без де­ла болтаются, да глупости всякие вытворяют…
Мне кажется, что Белов намекает на драку, которую чуть не затеяли из-за Машки Забродиной Кенка Минаев и Петька Рябых, и которой я всё-таки помешал, за что и был украшен фингалом, но вряд ли Белов имеет в виду только это событие, случаются стычки и поострее. — Я думаю, что желающие на­йдутся. Собрать бы вот таких боевых, — указывает он на меня и на Пашку и улыбается поощрительно, отчего я краснею. — Организовать бы свой хор, танцевальный ансамбль, кружки по интересам детей, при­влечь педагогов, специалистов — ведь всё это входит в обязанности руководителя клуба, не так ли? А мы вас чем можем, поддержим. Ну, как? Одолеете?
-   Будьте уверены, Николаи Спиридонович, — зажигается Мишка. — Да в доску все расшибёмся! При всех инфузориях и квитанциях! Свистать всех наверх!
Он рад, что гроза его миновала, и тут же готов, засучив рукава, развивать районную самодеятельность.

Уже возвращаясь из клуба домой, я слышу в темноте разговоры:
-   Ай; молодцы! Это ж надо такое…Как в городе.
-   Дак вон Поздняков, председатель колхоза, и то говорит: «При­еду домой, говорит, расскажу, какой тут в райцентре театр открыли!*

А дома только и разговоров о том, как мы с Пашкой играли на сцене. Ленка с Митькой взахлёб — они, оказывается, тоже были на нашем концерте, — перебивая друг друга, мне же рассказывают, как я здорово Пашку перепугал, как он со страху опрокинулся на пол, и как они громко смеялись.
-   А ты хотел ему зуб гвоздодёром!..
-   Ага! А он кувырком! И снова хохочут.
Отец, улыбаясь, пьёт чай, а мама докладывает:
-   Хвалят тебя. Всем ты понравился. Сын-то у вас артист, говорят.

Взволнованный и обессиленный, ныряю в постель, но сон не идёт. В памяти кружатся лица — Пашкино, Тоськино. Витькино… Потом я задумываюсь над словами Белова, сказанными после концерта, и вспоминаю о том, что услышал от Тони в тот памятный вечер, об угрожа­ющих их семье неприятностях, однако ни тени тревоги, сомнения, ни даже малейшего беспокойства ни в поведении Белова, ни в его голосе, взгляде я не заметил — наоборот, его бодрый, уверенный тон вселя­ет уверенность в нас — и утверждаюсь во мнении, что Тоня тут что-то преувеличивает. Да мало ли что в жизни случается! Что же теперь, бояться всего и жить с постоянной оглядкой? Ведь все мы живём в Советской стране, а не в каком-то капиталистическом мире, где ца­рит произвол. Так что не надо нагонять на нас страху. Не очень-то мы испугались.

Далее
В начало