Однажды Николай Спиридонович приглашает Юркиного отца в райком партии, в свой кабинет. Никодим Афанасьевич, взволнованный и напу­ганный неожиданным вызовом, по дороге в райком забегает к горбатень­кому парикмахеру Грише и просит обслужить его по «первому классу». О чём разговаривали в райкоме Белов и Никодим Афанасьевич, неизвест­но, а только с того дня как отрезало — никто больше не видит Никодима Афанасьевича выпившим.А вскоре в Доме Культуры организуется детский музыкальный кружок. Вначале иные стесняются учить своих детей музыке — уж боль­но непривычное это занятие для сельских людей, но после того как Николай Спиридонович дарит клубу своё пианино, дело идёт. Юрка на­страивает пианино и занимается с детьми под руководством отца. Ни­кодим Афанасьевич, сидя в сторонке, внимательно слушает детские голоса, ещё неуверенно поющие под аккомпанемент пианино сольфеджио, удовлетворённо кивает и произносит негромко:-   Браво. Старайтесь, ребятки.И взгляд у него просветлённый и ласковый.В селе по достоинству оценили и подарок Белова и усилия, ко­торые прилагают Пацаевы для приобщения ребятишек к культуре. Потому, что и то и другое идёт от души, бескорыстно, а бескорыстное и ду­шевное у нас умеют ценить.

С бабкой Ершихой занимается Юрка отдельно, старается вытянуть из неё какие-то старые, забытые песни. Бабка поёт, вспоминая слова, а Юрка, сидя не стуле напротив неё, на слух чутко ловит баяном мо­тив, тихонько подыгрывает и, торопясь, пишет ноты. Потом он по но­там играет мелодию, а бабка без слов, одним только голосом поправ­ляет его. Юрка спорит, бабка ругается, но после чего неожиданно со­глашается с ним:
-   И откуда ты знаешь-то? Такой-то молоденькой. Я-то и то, вишь, запамятовала.
-   Так будет правильно. Слушай. Молчи! — Юрка снова играет. — Ну, старая! Честное слово… такое богатство! Давай, давай, вспоми­най. ..
- Да чо споминать-то?
-   Всё, всё вспоминай! Молодость, песни! Шарики-то шевелятся ещё у тебя?
-   Шевелятся помаленьку.
-   Вот и крути ими в обратную сторону! — покрикивает на неё в нетерпении Юрка, и бабка Ершиха, как это ни странно, не сердится на него, затаённо смеётся, стыдливо скрывая в ладонях бесцветные губы.

Юрка ей нравится. Не думала и не гадала она, что кому-то нужна её память. И кто б мог представить, что грозная бабка Ершиха, одинокая, замкнутая, с палкой в костлявой руке и в чёрном платке, повязанном, как у монашки, по самые брови /этот чёрный платок она носит с тех пор, как один за другим погибли её сыновья, все трое — Ефим, Елизар и Григорий — и все в сорок первом, в начале войны/, да кто ж мог подумать, что эта Ершиха кого-то послушается и подчи­нится, позволит покрикивать на себя, способна смущаться, как девуш­ка? Славно встряхнул её Юрка! Помолодела старуха. Смеётся — и зубы у бабки Ершихи все белые, ровные, что у невесты, а глаза голубые, без старческой пелены и главное — главное! — снял с неё Юрка тот чёрный платок, заставил порыться в окованном сундуке, и нашла-таки бабка цветастую шаль, которую носила ещё до войны и сохранила как память.

У Юрки баян на коленях, чуткие пальцы готовы схватить любой первый звук, трепещут над клавишами:
-   Давай…
-   С греха тут с тобой пропадёшь, — волнуется бабка. — Когда это было-то! И-и-и… Кто их поёт-то теперича? Счас всё другое. — Прячет лукавинку в синих глазах, легонько оглаживает шаль на груди и осторожно вздыхает, настраиваясь.
- Ну, слушайте..
И отрешённо взглянув в пустоту, в своё отлетевшее время, как будто увидев там что-то, чего уж никто никогда не увидит, светлея лицом, объявляет:
-   Пели на свадьбе…
И смело вливается голосом в клубную тишину:

Виноград во саду цветёт
- А я ягода, а я ягода
- Поспевает…
А я ягода, а я ягода -
Созревает…

Что-то как будто не наше — украинское или казачье — слышится в песне, мелодия непривычная, неуловимая, пробую мысленно повторить её — и не могу.

Виноград — свет Андрей,
Виноград — свет Петрович,
- А я ягода, а я ягода
- Свет Калиновна…

Юрка недвижно смотрит на бабку Ершиху, баян на коленях беззву­чен, но Юркины пальцы живут своей жизнью, следуя за мотивом, как щупальца, двигаются над клавишами, запоминая. Скрипни сейчас не­чаянно стулом — и Юрка может ударить…

Рыбонька-плотвиченька,
У нас Анна молода-молодиченька,
Ей, молодой, мало можется,
Уж ей батюшкин чай пить не хочется.
Батюшкин чай полыном пахнет,
Он и разною горчицей отзывается.
А Андреев чай пить ей хочется,
Он и разными духами отзывается -
и калиною и малиною,
Сладкой ягодой смородиной…
Такой стариной вдруг повеяло в клубе!

Я где-то читал, в какой-то затрёпанной книге, что наши края заселялись лет триста назад, когда казаки, служивые люди, разведа­ли пустующие благодатные земли в лесах у Байкала и вдоль Ангары, а уж потом потянулись за ними из-за Урала /или, как у нас говорят, из Расеи/, семьями, целыми сёлами безземельные переселенцы в поисках лучшей доли и закреплялись, осваивали таёжную целину, врастали кор­нями, пускали здесь новые корни /и предки мои — из донских казаков/, трудились и умирали на этой земле, но что-то от них оставалось — обычаи, песни, перенесённые с запада, передавались другим поколени­ям, хоть многое и забывалось с течением времени или приобретало иные черты и звучание, но кое-что помнилось и докатилось до бабки Ершихи, однако до нас уже не докатывалось, на бабке Ершихе и прервалось, потому что было не до того, чтоб сохранять старину: Гражданская война обрывала привычные связи, потом создавались кол­хозы и полным ходом шло раскулачивание и создавался новый, непривыч­ный уклад сельской жизни — не до обрядов и песен, когда ликвидируют церкви и осуждают всё старое, бывшее, а после снова — война, да и после войны — сплошные заботы и хлопоты, лишь бы как-нибудь выжить…

Но с появлением Юрки Пацаева что-то вдруг шевельнулось в Ершихе, ожило что-то забытое, вспомнилось что-то, дохнуло на нас историче­ским прошлым — живым, ощутимым — и показалось, что все мы живём на земле уже очень давно, что жили задолго ещё до рождения…

Теперь мы замахиваемся на праздничный вечер к тридцать третьей годовщине Великого Октября. Вовсю репетируем, хотя до праздника ещё больше месяца. В нашей программе два отделения: стихи Маяковского, Твардовского, Симонова, сольные выступления, музыка, хор, романсы, фельетоны и басни. Работа кипит. Юркин хор вырастает у нас на гла­зах — ему уже не хватает места на сцене, а Юрка как одержимый всё ещё отбирает в него пацанов и девчонок, совсем малышей — тех, что учатся у него в музыкальном кружке. Поют у нас и двое литовцев, Юркины одноклассники, которые приехали к нам уже после войны, он с ними часто беседует о прибалтийских хорах, они возбуждённо шушука­ются и широко разводят руками, как бы охватывая музыкальную фразу, напевают вполголоса…

И вдруг в Дом Культуры заходит сама секретарь райкома комсомола Лагутина. Неужели и её потянуло к нашим делам?
-   А ну-ка, посмотрим, чем вы тут занимаетесь! — весело произно­сит она, поздоровавшись и усаживаясь в первом ряду перед сценой. — Давайте, давайте, на меня не обращайте внимания.

Вера Лагутина — очень эффектная девушка, в распахнутом лёгком пальто, в строгом сером костюме, с комсомольским значком на высокой груди, с пышной, но всегда аккуратной причёской, волосы светлые, а глаза голубые. Она не из нашего района, из соседнего — Братского, откуда перевели её к нам на работу. Энергичная, быстрая, деловая, уверенная. Положив ногу на ногу, вприщур наблюдает за тем, что про­исходит на сцене, и машинально щелкает семечки, доставая их цепкими пальцами из кармана пальто. Я незаметно разглядываю её. Вера мне нра­вится своей деловитостью, определённостью. Можно сказать, что по-сво­ему она даже красива. Сельская девушка, а вот сельского в ней ничего не заметишь — всё городское. Ловкая, ухватистая какая-то.
-   Ну, так! — Вероятно заметив, что я уставился на неё, она под­нимается и ссыпает оставшиеся семечки из ладони в карман. Видно, ей всё уже. ясно. — Поговорим? Отпустите людей. — Она обращается к Юрке как к главному, но, видя, что я собираюсь покинуть зал вместе со всеми, останавливает меня:
-   А ты задержись.
Я спотыкаюсь от неожиданности и останавливаюсь, глядя на Веру, не понимая, зачем ей понадобился, но она не обращает внимания на ме­ня. Прохаживаясь на свободном пространстве между первым рядом и сце­ной и потирая озябшие руки /всё-таки в клубе не жарко/, выдерживает долгую паузу, как бы осмысливая увиденное, и останавливается перед Юркой, все также потирая ладонь о ладонь…
-   Праздничный вечер готовите? По собственной инициативе? Хвалю. Молодцы. А почему не пришли посоветоваться? Возможно, вам помощь нужна?
-   Да мы как-то сами справляемся, — отзывается Юрка.
-   Справляетесь? Хорошо. А почему же всё-таки не обратились в райком комсомола?
-   Зачем? — удивляется Юрка.
-   Зачем? — в свою очередь удивляется Вера, искренне рассмеяв­шись и почему-то опять взглянув на меня, продолжает: — А разве рай­кома комсомола больше не существует? Или вы не доверяете нам? Ведь это же наше общее дело! — кивает она на сцену. — Тем более — празд­ничный вечер! Хотелось бы остеречь вас от кое-каких перекосов…
-   А мы никаких перекосов не делаем, — возражает ей Юрка, глядя Лагутиной прямо в глаза.
-   Вам это кажется?
-   Что вы хотите этим сказать?
-   Поверьте, я лично желаю вам только добра!
Вера прикладыва­ет ладони к груди, смотрит прямо, открыто, чтобы мы ей поверили. — Поэтому не будем уж так… агрессивны друг к другу. — Она довери­тельно улыбается, поправляет причёску. — Должна же я разобраться в том, что у вас происходит. Что у вас здесь творится.
-   И что же у нас здесь творится?
Юркин взгляд неуступчивый, отчуждённый.
-   Ну как же? Пьянки, дебоши…
-   У нас теперь этого нет.
- Но были? Учтите, что это не ваш личный дом, где можно устра­ивать всё что угодно. Это   наш   дом. Народный! И народ не потер­пит присутствия в Доме советской культуры предателей Родины. Тем более — выводить их на сцену! Тем более — в День Октября!

Вот это Вера даёт! Даже я не выдерживаю:
-   А кто это у нас предатели Родины?
-   А эти литовцы, по-вашему, кто?
-   Они просто школьники… — улыбаюсь растерянно.
-   А их родители — кто? За что их выслали к нам — вам известно.

Мне неизвестно. Я только ошеломлён заявлением Веры и даже не знаю, что ей ответить на это. А вам известно, о чём они тут поют?
-   Литовскую народную песню, — отвечает ей с вызовом Юрка.
-   А почему не по-русски? Где перевод? Откуда мы знаем, что за этим скрывается?
Юрка хохочет. Но Вера и сама уже, кажется, понимает, что че­ресчур увлеклась, поясняет:
-   Это, к слову, о перекосах. Имейте в виду. Кстати, в вашей программе я почему-то не услышала ни одной патриотической песни. Есенин, романсы — сплошное мещанство. Будем считать, что это слу­чайность, и вы эту случайность исправите. Всё? Есть вопросы? Нет? До свидания. Не забывайте, какой у нас праздник. Желаю успеха.
И, благодушно смягчившись к концу, на прощание одарив нас улыбкой, Вера уходит.

А мы остаёмся. Юрка нахохлился, сидит неподвижно, какой-то по­давленный, угрюмо молчит.
-   Ничего себе, да?.. — Пытаюсь прервать это тягостное молча­ние, но Юрка не отвечает.
Потом неожиданно вскакивает, нервно шарит в карманах в поисках папирос, не глядя, бормочет:
-   Ты понимаешь? Ты думаешь, она сама к нам пришла? По своей доброй воле?
-   Н-не знаю… А что тут особенного? Она секретарь и почему бы ей не зайти?
-   Не-ет, дорогой. Она — по наводке. У нас тут собственный дя­тел завёлся.
-   Какой ещё дятел?
- Не знаешь? Который стучит. Доброхот. Бывает такая порода лю­дей. Ей кто-то докладывает, доносит на нас,
-   А чего доносить-то? И так всё известно.
-   Да нет. Он не просто докладывает. Он ещё от себя добавляет. Свои умные выводы. Ты понимаешь?
-   Ай, брось. Тебе это кажется.
-   Кажется? Да? Мы это с отцом уже проходили… — И умолкает, взглянув на меня с недоверием.

Я замечаю его недоверчивый взгляд, и у меня перехватывает дыха­ние от Юркиных подозрений: — Ты думаешь.. я?
-  А почему же она задержала тебя? Всех отпустила, а тебя задержала.

Юркин вопрос озадачивает меня. Действительно, а для чего она меня задержала? Я это тоже как-то не понял. Да кто я такой для неё? И поче­му ей понадобился именно я? К тому же, ни слова мне не сказала и ни о чём не спросила, как будто меня тут и не было…
-   Ты с ней в каких отношениях? — интересуется Юрка — и мне не­приятно его любопытство.
-   Вообще ни в каких! Чего ты пристал?
-   Юпитер, ты сердишься, — хмыкает Юрка. — Ты что? Зачем же так сразу — в пузырь? Ну, нет — значит, нет. Если нет — значит, будешь. Я только спросил.
-   А что ты имеешь в виду? — Меня действительно бесит ирония Юр­ки, его скользкий тон.
-   Да так, ничего, — опять усмехается Юрка и добавляет устало: — Всё. Кончили. Разбежались.

Теряюсь в догадках. Что происходит? Я чувствую внезапное охлаж­дение Юрки ко мне, но в чём виноват перед ним, я не знаю. Да разве можно так жить, не доверяя друг другу? И как же мы станем встречаться теперь, собираться все вместе? Выть вместе со всеми — и постоянно оглядываться один на другого? Поганое чувство. Но почему так случилось?

И вдруг происходит событие, которое резко меняет всю мою жизнь.
Василий Сухих призывается в армию и вместо него секретарём комсомольской организации школы избирают меня, В общем-то, это уж не было такой неожиданностью. Ещё накануне меня пригласили в райком комсомо­ла, со мною беседовала Вера Лагутина в присутствии полного состава бюро, предупредила о том, что завтра меня обязательно выдвинут на общем собрании /о чём я с удивлением впервые узнал от неё, поскольку мне в школе об этом даже не намекали/, что дело ответственное, серь­ёзное, политическое, поэтому недопустимо проявлять никакой самоде­ятельности, самоотводов и прочее… Словом, мне следует оправдать доверие коллектива.
-   Спасибо за доверие, но…
-   Ты комсомолец? Так вот. Никаких таких «но»!
-   Но я ведь в школе только до лета. Ведь я же уеду поступать в институт…
-   Бyдут у тебя заместители. Короче, предоставь это нам. А вот спасибо всем скажешь потом, когда тебя выберут.
-   А может, не выберут?
-   Выберут, выберут, успокойся.
Откуда ей всё известно заранее — о том, что меня обязательно выдвинут, выберут?.

После отчётного доклада Василия, его, как водится, благодарят за работу, желают успехов в воинской службе, в боевой и политической подготовке. Обидно, конечно, ему, что так и не удалось окончить среднюю шкалу, — парень попал под осенний призыв, — однако Василий не уныва­ет:
- Авось поднатужимся. В армии сдам за десятый и получу аттес­тат. А в случае невозможности, школу и после армии можно закончить. Василий у нас оптимист.

Потом меня представляет собранию Тоська Дубровина, рассказывает, какой я хороший, достойный и прочее, что у меня по всем дисциплинам «пятёрки», «четвёрки», — в руках она держит классный журнал и листа­ет его в подтверждение своих слов, — и с поведением у меня всё в по­рядке: я не курю, как другие, и не сбегаю с уроков, ударно работал на стройке, активно занимаюсь общественной деятельностью, оформляю стенную газету — и наша газета одна из самых идейных среди предпри­ятий села, — отец у меня большевик, из крестьян, а в партию вступил не где-нибудь, а на фронте, имеет награды, ранения; мать беспартий­ная, из крестьян, служит примером на производстве. Выходит, что я по всем статьям подхожу, лучшей кандидатуре и не придумаешь. Всё расска­зала, к своей биографий мне и добавить-то нечего, И откуда она всё это знает — и про отца и про мать?..

После голосования аплодисменты. А я ещё сомневался: выберут ме­ня или нет! Лагутина крепко пожимает мне руку и выражает уверенность, что я оправдаю оказанное доверие. Уже само её появление на школьном собрании производит на всех впечатление: не кто-нибудь, а сама сек­ретарь удостоила нас своим посещением! Прежде такого ещё не случалось« Поэтому все присмирели, ловят каждое слово Лагутиной, От парторганизации школы на нашем собрании присутствует Дмитрий Георгиевич, Он улы­бается, даже подмигивает: не дрейфь, мол, герой! Не беспокойтесь, Дмитрий Георгиевич, не подведу. Оправдаю доверие.

На этом собрание закрывается. Когда все расходятся, со мною бе­седуют Вера Лагутина и Дмитрий Георгиевич, ободряют. Василий делится со мной своим опытом, вводит в курс дела, показывает планы дальнейшей работы. Передо мной открывается перспектива моих новых дел. На первом месте, как и должно быть, успеваемость и дисциплина, воспитание у школьников чувства патриотизма, любви к своей Родине, затем — подго­товка пионеров к вступлению в комсомол, оказание помощи колхозникам в уборке урожая, сбор лекарственных трав и так далее. Дел, в общем, много.

Ну надо же! Я — секретарь комсомольской организации. Не ждал – не гадал. Даже не верится. Но если уж это случилось, то мне надлежит пересмотреть своё поведение. Никаких больше шалостей и легкомыслия. И — никаких колебаний! Как Вера сказала, я должен проводить только твёрдую комсомольскую линию.

На следующий день после собрания на перемене между уроками ко мне приближается Тоня. Открыто, при всех. Признаться, я даже опешил. Ведь раньше подобного с ней не случалось. Старался и я не показывать нашей дружбы на людях. Но Тоня идёт через весь коридор, направляясь ко мне.
-   Поздравляю. Я за тебя очень рада.
-   А почему ты не была на собрании?
-   Не имею законного права. Я ведь не комсомолка.
Её ответ ошарашивает меня. Настолько теряюсь, что не могу даже вымолвить слова.
-   А ты и не знал?
Откуда ж мне знать? Ведь это было первое собрание после летних каникул. Но мне бы и в голову не пришло, что Тоня не комсомолка!
-   Но… почему?
Тоня мрачнеет и опускает глаза.
-   Долго рассказывать. Да и не хочется. И, отвернувшись, уходит.
Что это с нею?..

И всё же у меня в голове не укладывается: дочь первого секрета­ря райкома ВКП/б/ — и не комсомолка! Но — почему?! Как это могло так случиться, что Тоня не в комсомоле? Неужто Николай Спиридонович мог допустить такое равнодушие к дочери? Нет, невозможно представить. Здесь что-то другое. Но — что?.. «Я девочка комнатная», — вспомина­ется мне. Но что это значит? Тогда я не обратил на эти слова никакого внимания — уж слишком был занят собой, своим новым чувством, которое Тоня пробудила во мне… Надо бы вызвать её на прямой разговор, да не на школьной же перемене, в толкучке и гаме, а после уроков, мо­жет быть, вечером, наедине и спокойно во всём разобраться. Но как разберёшься, если желанные встречи по какой-то неясной причине вдруг стали короткими, редкими, как бы случайными, почувствовалась прохлада в наших свиданиях, какая-то торопливость, словно бы Тоня всегда занята, она извинялась и уходила. А может, она перестала мне доверять? Ведь началось это, кажется, с того самого вечера, когда она приоткрыла семейную тайну Беловых, и, возможно, теперь сожале­ет об этом, раскаивается, что доверилась мне? Но в чём же я виноват?

А тут ещё старшие классы снимают с занятий и отправляют в кол­хозы на уборку картофеля. Колхозники запоздали с уборкой — рук у них не хватает — и если им не помочь, то картошка будет завалена снегом. Поэтому в помощь им и направляются бригады из районного центра, в том числе — школьники. Мы с Тоней оказываемся в разных бригадах: я еду в деревню Ключи, а она с девятым классом — в Порожки. И нас на две недели разделяют пятьдесят километров.

Далее
В начало