Пальцы не слушаются, закоченели, болят от выколупывания клубней из вязкой глинистой почвы, от напряжения костенеет спина, но некогда разогнуться, дать отдых рукам и ноющей пояснице. Погода безветренная, пасмурная, сухая. В природе всё словно застыло. Два дня назад нако­нец-то   иссякли моросящие затяжные дожди, и глина внутри ещё не просохла, противная липкая слизь вокруг скользких клубней проникла на всю глубину, а на поверхности закаменела, потрескалась, поэтому при­ходится выколупывать заляпанную грязью картошку, царапая ногтями по молодой кожуре. Мало толку и от подкапывания вилами под жухлой бот­вой. Выковыриваем клубни при помощи палочек, нарезанных из берёзовых веток, но палочки гнутся, ломаются, не выдерживая плотности почвы.

Ещё хорошо, что нет мошкары — с началом осенних дождей она пропадает куда-то.

Вижу растянувшихся неровной цепочкой поперёк бесконечного поля своих одноклассников, Дмитрия Георгиевича, прикреплённого к нашей бри­гаде, сегодня нет с нами в поле, он нам устраивает ночлег в заброшен­ном доме. А первую ночь нам пришлось коротать на соломе в дырявом са­рае. Невдалеке собирают картошку колхозники — сосредоточенно, молча, ни слова не слышно из-за соседней межи, только дробный стук клубней, кидаемых в вёдра. Вчера мы ещё веселились, кидались гнилыми картоши­нами, Женьке-профессору раскололи очки — ладно, что вовсе не выбили стёкла, и он теперь смотрит на окружающую природу сквозь трещины. Од­нако сегодня веселья что-то не замечается, выдохлись, работаем молча­, в тишине даже слышно, как на берёзах шуршит, опадая, листва. Жёлтые листья, кружась в сером воздухе, устилают всё поле, липнут к мокрым озябшим рукам.

У колхозников получается лучше, чем у нашей бригады. На взрытой земле уже высятся большие бурты накопанного картофеля, успевшего под­сохнуть на воздухе, и две пожилые колхозницы в ватниках ссыпают кар­тошку в мешки, завязывают и ставят их рядком на меже, где двое под­ростков толкают мешки на телегу. А нам до погрузки ещё далеко.

-  Братва, поднажмём! — взываю я к нашему обществу, как до меня призывал нас когда-то Василий Сухих.
-   Нажмёшь тут! — ругается Пашка, утирая разинутый рот и отплёвы­ваясь. — Какой идиот догадался картошку на глине сажать?
-   У них есть картошка и на песке, — стараюсь я урезонить его. — А здесь они посадили сверх плана.
-   Вот сами-то они на песке и копают, а тут колупайся за них!

Но Пашка несправедлив. Колхозники рядом работают на точно та­ком же глинистом поле, однако ему нужен повод, чтобы на ком-то со­рвать свою злость.
-   Тут плугом бы надо подпахивать, — подаёт голос Ванька Морозов, ещё один критик нашёлся!
-   Кобылы для нас пожалели! — распаляется Пашка, и я замечаю, как мои одноклассники один за другим оставляют работу.

Это не дело. Бригада становится неуправляемой, превращается в толпу недовольных людей, за что отвечать буду я.
-   Да где у них лошади-то? — с досадой возражаю я Пашке, не зная, что сделать, чтобы не допустить назревающего скандала.
- А вон председатель на лошади разъезжает!
ашка указывает на дорогу за полем.
- Как барин катается! Опять куда-то направил оглоб­ли!

Но председатель направляет оглобли, кажется, к нам. Сворачивает с дороги и по меже приближается к нашей бригаде. Вожжи и кнут держит в левой руке, потому что другая не действует, засунута в карман сол­датской тужурки, чтоб не мешала. Соскакивает с телеги, приматывает вожжи к берёзе. Маленький, сухонький, сморщенный мужичок с кривыми ногами, нерусским скуластым лицом и острым, колючим, внимательным взглядом сощуренных глаз.
-   Ну, как, ударники, дело идёт? — улыбается председатель и вы­ковыривает кнутовищем оставленную в глине картофелину. — Мало ли картошки в земле оставляем?
-   А вы подпахали бы лучше, чем зубоскалить, — огрызается Паш­ка. — Пальцы уже все опухли!

Но председатель делает вид, что не обижен на Пашкину грубость, похлопывает его по плечу:
-   Девчата не жалуются, а ты, парень, слюни пускаешь. А ведь здоровый какой — позавидовать можно.
Но Пашка не отступает:
-   Вон плуг валяется на меже. А лошадь без дела в оглоблях сто­ит.
-   Дак лошадь-то… — озабоченно почёсывает председатель морщи­нистый лоб кнутовищем. — Она не рабочая, лошадь-то. Да и ногу поби­ла, хромает… Однако попробуем потихоньку. Помоги-ка мне, паря.

Пашка уводит лошадь за председателем к плугу. А лошадь дейст­вительно заметно прихрамывает на переднюю ногу. Понурая, тощая, кожа да кости, холка протёрта до мяса, покорно плетётся за Пашкой, уныло и обречённо опустив к земле голову, а Пашка покрикивает, замахиваясь вожжами:
-   Н-но, дохлая! Шевелись, а то живо на колбасу переделаем! Должны из-за тебя тут люди калечиться!

Что это сделалось с Пашкой? Не глядя на нас, понимая, что мы осуждаем его, впрягает несчастную лошадь в постромки от ржавого плуга, нещадно нахлёстывает животное, которое, спотыкаясь, натужно двигая рёбрами, тянет плуг в вязкой глине, выворачивая клубни карто­феля на поверхность. И хоть неумело Пашка ведёт плугом борозду, не­ровно, скачками, но дело у нас идёт веселее. Вёдра одно за другим на глазах наполняются, бодро бегают парни, ссыпая картошку в бурты.

Председатель закуривает, нетерпеливо прохаживается по полю в ожидании лошади. Ему ещё нужно смотаться на ток, где вышла из строя старая молотилка, заехать в бригаду, где до сих пор не скошена рожь, да и мало ли где ему ещё нужно побывать до потёмок, а мы, оттого что у нас оказались слишком нежные руки, лишили его средства передвиже­ния, и он молча нервничает, теряя у нас драгоценное время.
-   Эй, хватит! — взываю я к Пашке. — На сегодня нам хватит!
-   А — завтра? — огрызается Пашка, продолжая подпахивать. — Опять будем пальцы ломать?

Бегу через поле   и останавливаю лошадь, схватив её под узды.
-   Всё равно ведь подпаханное на ночь нельзя оставлять, — толкую я Пашке. — А подморозит? Картошка погибнет. Верни председателю ло­шадь . Видишь, переживает…
-   Раньше надо было переживать!
-   Но разве он виноват?
-   А кто виноват? Один я виноват? Помогай тут ему!
-   А зачем мы приехали? — не выдерживаю я, срываясь на крик, — Отдыхать?
-   Обойдёмся без агитации! — Пашка с силой отталкивает меня, и я, оступившись, падаю на жёсткую глину.

Ребята, подумав, что Пашка ударил меня, кидаются к нам — раз­нимать. Но Пашка отводит злые глаза и, вывернув плут из земли, на­правляет покорную лошадь на обочину поля — туда, где маячит фигура колхозного председателя. Угрюмо ворчит:
-   Для себя я, что ли, стараюсь?

Костёр освещает усталые лица ребят и колхозников, сидящих кружком у огня. В горячей зале печётся картошка. А Витька Лунёнок читает всё те же стихи Щииачёва о вздохах, любви и луне.

К вечеру здесь, на центральной усадьбе, собрались все бригады. Расположились на сваленных брёвнах, а то и прямо на голой земле, подложив кто фуражку, а кто — и просто согнутую ногу в залатанном ичиге. Мужчины покуривают, не спешат разойтись по домам, привлечён­ные светом костра и выступлением культбригады. Дмитрий Георгиевич рассказал о международных делах, о корейской войне, о положении внутри государства, мужики обменялись своими соображениями, осудили американских агрессоров и теперь внимательно слушают Витьку. А Вить­ка читает стихи — и в слоистом тумане звучит осторожное эхо, как будто тайга повторяет взволнованный голос и передаёт его дальше, в пустые поля, чтобы и там было слышно…

Потом, после Витьки, в прерывистом свете костра появляется Тоська Дубровина. Поёт в сопровождении аккордеона Сашки Завьялова, включённого в культбригаду нашего класса:

Расшумелся ковыль — голубая трава,
голубая трава — бирюза,..

Она озарена красным светом и кажется даже красивой. Я замечаю, как на неё откровенно поглядывают деревенские парни, скромной кучкой стоящие в отдалении. Стало быть, Тоська нравится им.

После Дубровиной Сашка, сидя на пне, играет известный. всем вальс «На сопках Манчжурии». На этом заканчивается наша программа. Конечно, мы с Пашкой могли бы ещё раз сыграть «Хирургию», да нет под рукой строительных инструментов.

Из темноты приближаются два огонька, в тумане протягиваются голубые лучи.
-   К нам кто-то едет однако, — оглядываются на приближающийся свет мужики.
-   Да кто же? Начальство пожаловало.

Автомобильные фары гаснут рядом с костром, из машины выходит Николай Спиридонович — осунувшийся, потемневший за несколько дней, в плаще, серой кепке, заляпанных глиной кирзовых сапогах. Навстречу ему поднимается председатель колхоза, здоровается, после чего Нико­лай Спиридонович здоровается со всеми. Заметив, что Сашка отставил аккордеон, Николай Спиридонович кладёт ладонь ему на плечо:
-   Прошу извинить. Продолжайте, пожалуйста.
Садится среди мужиков, вполголоса обращается к председателю:
-   Сегодня у тебя заночую.
-   Добро пожаловать, Николай Спиридонович. Я вижу, всё сами по району мотаетесь, — сочувствует председатель Белову. — Помощников, что ли, нету у вас?
-   Все разъезжаем, — отвечает Белов и палкой выкатывает подрумя­ненную картофелину из-под костра. — Весь райком по колхозам кочует.
-   Нажимают из Области?
-   Уж это как водится.
Надламывает картофелину, нюхает, жмурится от удовольствия.
-   А соль у вас есть?
Председатель протягивает Белову мешочек. Николай Спиридонович солит, смачно хрумкает запечённой картофельной коркой.
-   Коля! — кричит он шофёру. — Чего ты в машине сидишь? Сегодня мы уже никуда не поедем. Иди к нам, картошки печёной поешь!
Интересуется у председателя:
-   Какой это сорт?
-   А сорт — он весь нашенский. Он у нас и на глине выходит.
-   Берите ещё, Николай Спиридонович. — Ванька Морозов разгребает костёр. -   Тут у нас много.
-   А сами-то ужинали?
-   Да ели. Это мы ещё напекли.
-   Так что ж вы? Подсаживайтесь.
Ребята усаживаются, откуда-то появляется коврига домашнего хле­ба, её даже не режут, а просто наламывают кусками, передавая друг ДРУГУ.
-   Ну, как вы тут? — озабоченно спрашивает Николай Спиридонович, оглядывая нас.
-   Живём, — отзывается Тоська Дубровина и смеётся.
-   Туговато приходится?
-   К трудностям не привыкать, — явно бодрится Ванька Морозов.
-   Да не, они молодцы, — преувеличенно хвалит нас председатель, как будто и не было сегодня скандала на поле. — Ребята стараются.
Мы только помалкиваем.
-   А ночуете где?
-   В с-сарае, — нечаянно ляпает Вовка-заика,
-   В сарае?.. — Николай Спиридонович вопросительно смотрит на председателя.
-   Это мы виноватые, — смущается председатель. — Не подготовились. Они ведь до срока приехали. А сёдни-то бабы убрали в избе, мы там пе­реборку поставили, печку опять протопили — тепло теперь.
-   В сроки уложимся?
-   Да вроде должны бы. Только б зимы ранней не было.
-   Ты подготовь мне к восьми утра сводку. По’ овощам, по озимым. по обмолоту. Да, вот ещё что. Проехал по вашим полям, вижу — дело идёт. А вот у соседей тревожно. Надо бы как-то помочь…
-   Самим бы управиться… — Председатель поглаживает нерабочую руку.
-   Соседа поддерживать надо. Ведь так?
-   Так-то оно вроде бы, так. Однако соображенья уже не хватает, как тут концы с концами свести.
-   Но всё-таки надо! У них там людей — кот наплакал. Одни инва­лиды да старики. А у тебя вон подмога какая! — кивает на нас Николай Спиридонович.
-   Оно-то конешно. Куды ж тут деваться?
-   Значит, договорились? — Белов пришлёпывает ладонью по руке председателя, и. я понимаю, что наша работа этим колхозом не ограни­чится, нас перебросят в соседний. Как к этому отнесутся мои одно­классники
-  Ну, что приуныли? — Белов ещё раз оглядывает лица ребят.
-  А может, споём? Мне помнится, как до войны и на праздник и на рабо­ту с песнями выходили. Ведь с песней и отдыхать и работать сподруч­ней — не так ли?
-   Нам песня строить и жить помогает! — вовремя вклинивается Тоська Дубровина.
-   Золотые слова, — подтверждает Николай Спиридонович. — Кто у вас запевала? Ты, что ль? Давай заводи про Байкал,. Славное море…

Тоська заводит, и  Николай Спиридонович поддерживает её густым баритоном. Один за другим подключаются и остальные, Сашка пристра­ивается к хору аккордеоном — и у нас получается слаженно, стройно. Поют и колхозницы, и даже председатель подтягивает слабеньким голо­ском. Поют сосредоточенно, сдержанно, глядя в огонь, искры струятся в тёмное небо, крупные звёзды нависли над нами. Эхо, усиленное гор­ным отрогом, гуляет в тайге и, замирая, как вздох, возвращается к нам.
- Славно-то как., — затаённо вздыхает пожилая колхозница с крупным скуластым лицом и краем платка утирает глаза.

А Николай. Спиридонович — я замечаю — всё время поглядывает на нас, переводя свой внимательный взгляд с одного на другого, но этот его изучающий взгляд никого из нас не смущает. И, глядя на Тониного отца, я опять вспоминаю о том, что Тоня не комсомолка, и снова всплы­вает всё тот же вопрос: «Почему?», да ведь не спросишь об этом Бе­лова при всех, а наедине я бы ещё не решился с ним разговари­вать. Поэтому и вопрос остаётся пока без ответа.

Далее
В начало