(Записи 1967 года)
…Смутно помню маевки в Тулуне. Выезжали организациями за поселок, на живописный берег реки Курзанки. Ели, пили. Рассказывают, были драки, но этого не помню (отец идет по берегу, в руках гармошка, белая рубаха в крови, играет. А мать беременна братом Витькой, мечется в поисках отца – ей сказали, что кого-то убили в драке. Никого не убили.  Отец удрал драться потихоньку от матери)
* * *
Старший брат Володя умер, когда меня еще не было. Он умер рано, даже еще не ходил. Матери, когда она была в больнице, где лежал Володя, приснился сын   (она двое суток не спала, заснула ненадолго, когда ему стало немного легче). В сне она услышала, как Володя бежит по лестнице больницы, по коридору, все ближе: топ-топ-топ. Подумала: Володя уже бегает. Дверь палаты открылась, вбежал Володя, засмеялся  и сказал: «Я пришел, мама!»

В этот момент он умер – и мать проснулась внезапно.

За окном багрово садилось  большое солнце.
* * *
Помню, как проколол во дворе босую ногу вилами.  Они лежали на земле вверх зубьями, а я спрыгнул с верхней перекладины теплицы и попал ступней на зуб.
* * *
Еще помню, как мы с детьми кидали мяч . Вышел из ворот отец, взял мяч и кинул вверх. Так высоко, что мяч скрылся из виду. Это было поразительно!
* * *
Переезды из Тулуна в Тангуй и обратно 1937-38  г., 1939  г – опять в Тулуне

Я сижу рядом с шофером в кабине и и смотрю вниз, на обочину дороги. Бегут назад трава, цветы, все сливается  в длинные стремительные полосы. Это нравилось.
* * *
Мать рассказывала, что в Тангуе в 1938 г. отца арестовали. Репрессировали – как тогда называли. Он был репрессированный. Но скоро выпустили, т.к. он был беспартийным. Я этого не помню. Очевидно, от детей скрывали.
* * *
В Тулуне  любил ходит на ж-д станцию. Бродил по перрону. Только пугался паровозных гудков. Они гудели всегда внезапно и очень громко. Оглушали. Нравилось движение вагонов, огромные паровозы, запах дыма и шум высоких привокзальных тополей.
* * *
Нравилось бывать на товарной обл. базе, где отец работал экспедитором. Бродил по темным прохладным складам, где было полно всякой всячины, и грузились машины (грузчики носили по сходням мешки с мукой – все в белой пудре). Там иногда угощали конфетами – подушечками. Прямо открывали ломиком ящик и угощали. Такое богатство – целый ящик подушечек!

Однажды, помню, отец принес такой ящик домой. То ли гости у нас были?

Гости у нас собирались часто. Родители любили принимать у себя друзей. По праздникам, дням рождения, а если нет прямого повода, — просто «погулять».

Детям на дверных косякам делали зарубки – отмечали рост.
- О, Виктор скоро Юрия догонит, до его зарубки подбирается.
* * *
Однажды во время гулянки случился пожар. Кто-то в пляске опрокинул керосиновую лампу. Детей сразу вынесли во двор. А во дворе всегда были бензиновые бочки, потому что у отца часто останавливались на ночь (ночевку) тангуйские шоферы. (Мы любили на этих бочках кататься. Встанешь ногами, переступаешь с восторженным криком – и катишься по двору).

Помню, очень напугался, дрожал. На улице темно, а окна красные мечутся тени. Потушили быстро, одеялами и скатертью.

После пожара в доме было темно, пахло дымом и керосином. Возбуждение. Кто-то ахал, кто-то смеялся.
- Он ведро воды плеснул. Кто же так делает? Это ж керосин, он вслывает, а не гаснет. Ну и поплыл в прихожую. Хорошо, я догадался покрывало накинуть!
* * *
Бабка с дедом жили за линией. Туда ходили в гости. Поили чаем. Жили они в жел. дор. бараке. Там нравилось, только запах был другой, чужой. Я к нему так и не привык.

Однажды меня повели с Колькой (это дядя, на 2 года старше меня) на елку в депо. Елка была красивая, огромная, такой я еще никогда не видел. Давали подарки тем, кто-нибудь исполнит. Меня поставили на табуретку. Просили рассказать стихотворение, но я молчал. Я очень стеснялся и не понимал, почему я здесь, где все чужие. Спросили, кто я. Я сказал. Произошло недоразумение. Я услышал слово «чужой». Меня сняли с табуретки. «Эх ты, сказал бы  Васильев, шахматы бы дали!» — шептал Колька.

Шахматную доску я видел. Она была красивая и большая.  Но, кажется, мне не очень ее было жаль. Мне хотелось скорее уйти оттуда домой.
* * *
Странно, почему именно сейчас, в 34 года я взялся за детские воспоминания? Почему-то всплывает вдруг то, что, казалось, навсегда забылось, ушло из памяти.

И есть какая-то потребность зафиксировать то, что вспоминается. Это кажется самым дорогим в жизни – и боишься вдруг все это снова потерять, забыть.

А может быть, это просто первые признаки старости?

Как все стремительно проходит. Время действительно относительно. Тянется долго, по секундам, минутам, часам, суткам, неделям, месяцам…  А года и десятилетия мелькают мгновенно – не замечаешь как. И вот уже 34 – идет вторая половина жизни. Когда это случилось? Может быть, во сне?

В начало