Здесь вы в казарме, мистер Грин,
Здесь нет подушек и перин,
Завтрак в постели и в кухне газ –
Эти блага теперь не для вас.

Нашим домом в течение всех пяти лет учебы в академии был незабываемый 106 корпус (ныне дом 5, к.3 по Тихорецкому проспекту). Он находился тогда на территории академии, ограниченной пр. Бенуа (с 1952 года – Тихорецкий) на западе, забором между академией и Политехническим институтом на юге (в настоящее время здесь проходит ул. Гидротехников), и ул. Обручевых на востоке. На севере академия в те времена граничила с совхозом Лесное, на территории которого находилась дача, построенная по проекту архитектора Ю.Ю. Бенуа в самом конце ХIХ века. В 50-е годы она была ещё жива, но ныне  уже не существует. Совхоз Лесное был у академии подшефным и мы, как и все слушатели академии, часто направлялись туда на осенние уборочные работы.

Жилье в 106 корпусе было не казармой, а скорее солдатским общежитием. Оно находилось на втором этаже и представляло собой множество комнат, расположенных по обе стороны длинного (во всю длину корпуса) коридора. В каждой комнате, площадью около 15 кв.м, находились две двухъярусные и одна обычная кровать – для старшего по комнате. Кроме этого в комнатах были стенные шкафы, прикроватные тумбочки, маленький стол и табуретки.

Первые три года мы находились на казарменном положении

Первые три года мы находились на казарменном положении (по сроку срочной службы в то время), поэтому входные двери в комнатах были сняты, и мы всегда находились на виду. Ничего лишнего, кроме самых необходимых вещей, нам иметь в казарме не разрешалось. В концах коридора находились туалеты и довольно большие комнаты для умывания, где в свободное время можно было покурить, поговорить и даже попеть под гитару. У ребят, спавших на втором ярусе, были проблемы при подъеме по тревоге, когда требовалось очень быстро встать, одеться и выскочить в коридор на построение. Некоторые ухитрялись надевать брюки наверху и прыгать сверху прямо в сапоги! Но даже и при обычном подъеме с “верхолазами” часто происходили разные смешные происшествия.

Утренняя зарядка включала небольшую разминку и обязательную пробежку, очень часто не маленькую. “Форма одежды – сапоги, бриджи, голый торс!” – эта команда старшины запомнилась надолго. Зимой, после снегопада, зарядка заменялась очисткой территории академии от снега («снежная фантазия»).

Перед завтраком нас строили в коридоре для осмотра внешнего вида. Именно здесь впервые прозвучала команда: “По половой щели – равняйсь!” Дело в том, что коридор был дощатый и мы выравнивали носки наших сапог по обрезу продольных досок. Во время этих утренних построений иногда (примерно один раз в неделю) проводился сохранившийся в армии от старых трудных времен осмотр “по форме 20” – проверка чистоты нашей нижней одежды. Ну, а каждый день у нас должны были быть чистые подворотнички гимнастерок, блестящие от асидола пуговицы и ременные бляхи, начищенные  сапоги. И, конечно, короткая стрижка, к которой я настолько привык, что и сейчас бегу к парикмахеру, как только чуть-чуть зарасту!

Рассказал про подворотнички и пуговицы, и не могу промолчать о гимнастерке, этой старейшей российской одежде и солдат, и офицеров. Она сохраняла память о старой русской армии, о прошедшей недавно войне. Мы любили гимнастерку, умели красиво ее носить, заглаживать пижонские складки, за которые нас ругали курсовые офицеры. И когда в конце 60-ых ее заменили, мне это очень не понравилось.

Больше всего мы любили так называемое «личное время» – короткий час между вечерней самоподготовкой и отбоем. Можно было доделать учебные задания, почитать, привести в порядок форму, просто отдохнуть. Очень хотелось послушать музыку, однако приемники иметь не разрешалось. Но некоторые ухитрялись прятать приемники, и тогда можно было поймать очень популярную в то время джазовую передачу Уиллиса Кановера на волнах “Голоса Америки”. Был и в нашей комнате старенький радиоприемник, который был вынут из корпуса и уложен в маленький чемодан. Мы с Юрой Калининым сделали проводку к каждой кровати и вечером, после отбоя, я искал музыкальную передачу, и все могли ее послушать в наушниках.

Пятидесятые годы памятны тем, что жители и, в первую очередь, молодёжь Москвы и Ленинграда начали знакомиться с западной жизнью – литературой, музыкой, кино, модой. Мы смотрели итальянское неореалистическое кино, слушали песни француза Ива Монтана и американский джаз, зачитывались книгами Ремарка и Хэмингуэя. Это стало возможным благодаря  тому, что после смерти Сталина в “железном занавесе”, отделявшем нашу страну от западного мира, появились бреши: к нам стали приезжать иностранцы, да и наши граж­дане, правда, по большому блату, могли поехать в ближнее зарубежье – страны восточной Европы, бывшие членами Варшавского (т.е. Московского) блока.

В эти годы по питерскому «Бродвею» – солнечной стороне Невского проспекта на участке от улицы Восстания до Литейного – фланировали молодые люди в узких брюках («дудах»), ботинках на толстой подошве («микропоре»), в больших свободных пиджаках и ярких галстуках с рисунками, с высокой прической («кок»). Их называли стилягами, они подвергались осмеянию в официальной прессе, но их пример был заразителен. И, “лишь только вечер настаёт, вся молодёжь идёт на Брод”!

В ресторанах и на молодёжных вечеринках танцевали не только танго и фокстроты, но и буги-вуги, а затем и рок-н-ролл:

От Москвы и до Калуги
Все танцуют буги-вуги.
Не ходите, дети, в школу –
Пейте, дети, кока-колу.

Собирайтесь, дети, в кучу –
Пойте, дети, только Мучу!

Недавно я узнал о том, что французское издательство «Фламарион» выпустило серию книг под названием «Поколения», посвященных молодёжным движениям ХХ века: за эмансипацию женщин, апашам, битникам, стилягам, панкам, хиппи и другим. Автор одной из книг считает, что «все эти непокорные, активные, не поддававшиеся контролю социальные меньшинства, создали свой стиль жизни, научили общество по-новому говорить, воспринимать мир, относиться к общечеловеческим ценностям, позволили самоидентифицироваться и утвердиться новым поколениям. Вначале маргинальные, эти движения постепенно охватывали всё большее число людей и в конечном итоге способствовали переустройству жизни общества в целом».

Интересна история  первого и самого знаменитого рок-н-ролла “Rock around the clock”, автором которого был 63-летний (!) американец Макс Фридмен. В начале 50-ых эта музыка была записана на пластинку под названием “фокстрот-новинка”, но настоящую жизнь ему дал Билл Хейли, который и превратил фокстрот в рок-н-ролл с характерным звучанием и ритмом. Именно с Хейли и его оркестра “Кометы” началось победное шествие рок-н-ролла по всему миру.

Знаменитые 12 рок-н-роллов с пластинки Билла Хейли звучали и в нашем общежитии, и на наших вечерах.  Именно эту бодрую музыку записал и привёз на нашу встречу в 1979 году незабвенный Сева Билан – пленка с его записью жива и любима. Сразу вспоминается, как здорово танцевали рок-н-ролл Витя Максимов (Макс) с Вадиком Дурновым, хотя слушать эту музыку начальство запрещало, как и американский джаз.

После 3 курса казарма была превращена в обычное общежитие – двери снова повесили, в комнатах оставили по три нормальные кровати, поскольку численность курса уменьшилась как из-за ухода части ребят в гражданские институты, так и потому, что ленинградцам разрешили жить дома. Однако, как это ни странно, многие не покинули  общагу – не хотели стеснять родителей, да и пришлось бы много времени терять на дорогу. А главное – было желание жить с друзьями, ведь к этому времени между нами установились настоящие дружеские отношения, которые, как показало время, сохранились на всю жизнь.

Ведь эта нелюбимая казарменная жизнь позволила нам хорошо узнать друг друга. Здесь нельзя было скрыть ничего – мы знали друг друга как облупленных! И если тут возникали дружеские отношения между людьми, то они были порой крепче иных родственных уз. И вообще я, как наверное и многие, считаю, что наша совместная жизнь в течение тех пяти памятных лет во многом научила нас общению, терпимости и уважению к окружающим. Однако не все выдержали испытание казармой, как  это случилось с Федоровым  из первой группы, Драчуком, Штерном и некоторыми другими.

Когда мы учились на 4 курсе, в нашу общагу проникла картежная зараза – преферанс. Вспоминает Дима Черевань. Началось буквально повальное увлечение этой игрой. Играли в каждую свободную минуту, практически в каждой комнате общежития. Играли не на деньги, просто осваивали – к концу года весьма неплохо. Проигравшие бежали в небольшой ларек на территории академии за легким вином и какой-нибудь едой.

В столовой

Но это было потом. А первые года наша казарменная жизнь протекала строго по расписанию (распорядку дня). Подъём, зарядка, утренний туалет,  построение и, наконец, долгожданный завтрак! Кормили нас в академической столовой значительно лучше, чем в лагере, но уже за наш счет. Столы со скатертью, официантки, хорошо приготовленная еда – немногие из нас так питались до академии.

Оклад слушателя-курсанта на 1 курсе составлял 750 рублей в месяц (после хрущевской девальвации рубля в 1961 г. это было бы 75 р.), а затем каждый год увеличивался на 100 руб., но на двух последних курсах мы получали по 950 руб. Замечу, что уже на первом курсе мой оклад был сравним с маминой зарплатой учителя с 15-летним стажем.

Кроме оплаты питания (420 руб.), обязательной была подписка на госзаем в размере месячного оклада, что приводило к ежемесячному вычету 10% оклада. Но и при этом командование считало, что мы имеем слишком много карманных денег. Поэтому нас заставляли всё время что-нибудь покупать: то «небольшие по размеру, но хорошего качества однообразные у всех чемоданы» (цитата из приказа) для учебников и тетрадей («типовые чемоданы»), то одинаковые майки (цвета «детского поноса») для спортивных занятий, то что-нибудь еще – лишь бы мы меньше предавались соблазнам жизни. Из вещей, купленных в те  годы, у меня сохранились англо-русский  словарь и  логарифмическая линейка, которой я активно пользовался до 80-ых годов, когда появились калькуляторы.

Всегда хотелось спать

Но вернемся к распорядку нашей жизни. Главная часть рабочего дня – это 6 часов занятий: лекции, семинары, упражнения, лабораторные работы. Один академический час составлял 50 минут, а не нынешние 45. На лекциях всегда хотелось спать – мы постоянно недосыпали, мы научились спать даже в строю! Ну а на лекциях – сам Бог велел. Вот тут и помогал чемодан – за ним, как за щитом можно было «покемарить». По этой причине в лекционных аудиториях больше всего ценились задние ряды («галерка») – там спали не только сидя, но и лёжа (под столами). Для борьбы со сном на лекции часто приходили начальник курса или курсовые офицеры. Они садились на задние ряды и в тетрадях заснувших оставляли автографы с решением об отмене очередного увольнения в город – худшего наказания для нас, особенно на 1 курсе, не было. На старших курсах мы осмелели и научились уходить в город без разрешения начальства (в так  называемую «самоволку»).

Увольнения в город производились по субботам (во второй половине дня) и воскресеньям, причем  к вечерней поверке нужно было быть в казарме. Лишь ленинградцев иногда отпускали домой с ночевкой. Но каждый из нас бывал в увольнении не более двух раз в месяц, так  как  часто  с  субботы  на  воскресенье мы несли службу в карауле, могли в эти дни оказаться в наряде по факультету или внутреннем наряде (по нашей казарме). Кроме того, нас могли лишить увольнения за плохую учебу или дисциплину.

В те годы в городе, особенно в центре, было много военных патрулей, проверявших законность пребывания солдат и курсантов в городе. Поэтому главным способом обезопасить себя было переодевание в гражданскую одежду («гражданку»). Ленинградцам для этого достаточно было добраться до дома, а остальным приходилось искать другие выходы. Например, в парке Политехнического института у группы наших ребят был тайник с гражданской одеждой, где и происходили переодевания.

Мне запомнилась встреча с патрулем, которая произошла недалеко от моего дома на улице Каляева (сейчас Захарьевская), где находилось Военное инженерно-техническое училище. Меня остановил морской офицер с красной повязкой на рукаве и стал требовать документы. Жетона, который дают при официальном увольнении, у меня не было, а была лишь липовая увольнительная запаска (помог Равиль Турсунов). При разговоре с офицером я почувствовал, что он крепко выпил и не очень твердо стоит на ногах, к тому же он был один. Понимая, что я подведу не только себя, но и Равиля, набравшись смелости, я сказал ему, чтобы он сначала протрезвел, а потом уже требовал документы, и просто-напросто убежал, благо был недалеко от моего дома.

Те ребята, которые оставались в казарме без увольнения, компенсировали свои потери в столовой – они могли разделить еду уволенных в город. А ведь согласно нашей максиме “пища – это единственное утешение курсантской жизни”!

На самом деле было еще одно утешение – хорошо поспать! Связь между ними определялась другой максимой: “Лучше переспать, чем недоесть”. А хорошо выспаться можно было не где-нибудь, а в лазарете при академической поликлинике. Как это ни покажется странным, не очень тяжелое заболевание считалось нами большим благом – ведь мы попадали в лазарет! Это было мечтой настоящего «сачка» (“сачок –  это приспособление для ловли мошек, или мошка, которая не хочет попасть в сачок”). В лазарете главным для нас было не столько лечение, сколько возможность выспаться: даже врачи и сёстры не очень нас тревожили, особенно в первый день.

Естественно, что настоящие сачки стремились попасть в лазарет с целью не только отоспаться, но и улизнуть от контрольной или семинара. Для этого приходилось поднимать температуру с помощью лампы, когда врач отвернется, или симулировать болезнь, называя нужные симптомы. Но не всегда это сходило с рук – начальник лазарета доктор Фридкин, опытный военный врач, решительно вычислял симулянтов и с позором выгонял их из лазаретного “санатория”.

Однажды такое фиаско потерпел Саша Замятин (он же Шура Балаганов). В отместку Шура в лазаретном туалете залил все заготовленные там баночки для анализов известно чем, что привело лабораторию в большое удивление: у всех больных оказались одинаковые и очень хорошие анализы! На подобные шутки Шура был большой мастак.

Когда  спустя много лет я попал в этот лазарет уже не как слушатель, а как преподаватель с воспалением легких, то с удовольствием вспоминал старые времена вместе с медсестрами  и врачами, работавшими в 50-ые годы. А уж как я отоспался – и говорить нечего!

Второй важной частью нашего рабочего дня была самоподготовка, на которую отводилось 4 часа: по 2 часа до и после ужина. За каждой группой закреплялась  аудитория в главном корпусе, где должна была поддерживаться “обстановка читального зала”, как говорилось в одном из приказов. Помню наши самоподготовки: кто читал (не только учебники), кто что-то писал, кто просто спал. Но все-таки и занимались мы много – учебная нагрузка была очень большая.

На старших курсах мы могли более самостоятельно распоряжаться своим свободным  временем, но от этого нагрузка не становилась меньше. Помню, что к пятому курсу в нас накопилась усталость, и мы с нетерпением ждали окончания учебы. Именно это ощущение выражалось иногда в вечерних криках в общаге: “И еще один день прошел – ну и черт с ним!” Вот так легкомысленно мы относились к возможно лучшим дням нашей  жизни.

Морально самым тяжелым для нас был первый курс. Доставали и напряженный распорядок, и трудности учебы, и жесткость командования. Трудно складывались взаимоотношения между ребятами – у всех за плечами разный жизненный опыт,  семейный уклад, разные способности, характеры, умение подчиняться. Помню, возвращаясь как-то воскресным вечером из увольнения и проезжая по Литейному мосту, с которого открывался чудесный вид на Неву и набережные, я вдруг захотел выпрыгнуть из трамвая и вернуться домой, наплевав на последствия. И такие настроения были, по-моему, не у меня одного. Но время поставило все на свои места – жизнь продолжалась.

Одно из ярких воспоминаний о первых годах в академии – походы в баню. Раз в неделю поздно вечером мы шли по темной Политехнической улице в круглую баню (“циклотрон”, “шайба”), сохранившуюся до наших дней на площади Мужества (в то время она находилась на Малой Спасской улице, название которой сохранилось в поговорке: “Катись колбаской по Малой Спасской”). Эта баня была построена в 1930 году на месте старой бани, стоявшей на этом месте с 1882 года. Баня была спроектирована в стиле конструктивизма архитектором А.С. Никольским, круглое здание бани должно было  завершиться стеклянным куполом, первый этаж был заглублен для уменьшения тепловых потерь, планировались солярий, красивые пандусы. Но все это посчиталось ненужным и дорогостоящим, так что в результате получилась баня типа тех, о которых писал Михаил Зощенко.

Помывка в бане была для нас большим удовольствием, так как в то время горячей воды не было в большинстве домов города, тем более на такой окраине, как район Политехнического института. В бане нужно было и помыться, и что-нибудь постирать, так что ”…кругом, батюшки-светы, стирка самосильно  идет: один  штаны  моет,  другой  подштанники трет, третий еще что-то крутит – не слышно,  куда мыло трешь” –  словом, все по рассказу “Баня”.

Баня «циклотрон» располагалась в небольшом, очень старом и ветхом районе, из построек которого ныне сохранились, кроме самой бани, завод авиационных двигателей и очень красивый двухэтажный особняк, построенный в 1910 году по проекту архитектора Н.И. Товстолесова для купца Д.А. Котлова.  В этом здании и сейчас, и в 50-ые находилась библиотека. На заводе по ночам производились испытания двигателей – стоял страшный шум на всю округу, благо жилых домов там было немного.

Вдоль Политехнической улицы располагались одни научно-исследовательские институты: физико-технический (ныне  им. А.Ф. Иоффе), телевидения, постоянного тока, котлотурбинный им. И.И. Ползунова. Рядом располагались Политехнический институт и наша академия. Недалеко находились агротехнический и гидротехнический НИИ, так что “Академической” должна была бы быть названа станция метро, построенная в 1976 году в этом районе. Однако она была названа “Площадью Мужества” в память о погибших ленинградцах-блокадниках, захороненных на Пискаревском кладбище. К нему ведет проспект Непокоренных, который в то время назывался Большой Спасской улицей по названию церкви, находившейся раньше на этой улице. Cтанцию метро рядом с Политехническим институтом и нашей академией назвали “Политехнической”, а “Академической” названа станция метро на углу проспектов  Науки  и Гражданского.

А во времена нашей учебы основным видом транспорта в Лесном был трамвай. В 50-ые годы большинство трамвайных вагонов в Ленинграде были деревянными, они не имели автоматических дверей, поэтому в них можно было заскочить или спрыгнуть с них даже во время движения трамвая, что среди парней считалось шиком. А сколько народа набивалось в трамваи в рабочее время! На входах люди свисали гроздями, а сзади трамвая, на так называемой «колбасе», ехали лихие мальчишки.

В одной из дворовых песен, которая пелась на мотив песни об американском бомбардировщике (её исполняли Эдит и Леонид Утесовы), были такие строки о пассажире, висевшем на входе в переполненный  трамвай:

На мне повисла рядом брюнетка средних лет,
Помочь, хотя бы взглядом, возможности мне нет.
Тут вздох раздался громкий, и он меня пленил,
И я своей соседке подножку уступил…

И лечу я с трамвая во  мгле,
Мостовая всё ближе ко мне…
Хоть хромой, но живой я вернулся домой
На честном слове и на одной ноге.

Так вот, утром слушатели-офицеры, жившие в городе, приезжали в академию на трамвае, который перед последней остановкой  на кольце делал круг. Боясь опоздать на занятия, многие, не дожидаясь остановки трамвая, спрыгивали на ходу и тут же попадали в “объятия” Марцинкевича – легендарного коменданта академии, который записывал их фамилии для включения в очередной грозный приказ о наказании нарушителей дисциплины.

Не могу обойти молчанием нашу комсомольскую жизнь. Это трудная тема, так как отношение к комсомолу и правящей тогда в стране компартии и её идеологии является вопросом очень личным, а в то время открыто можно было высказаться лишь в поддержку этих институтов. Одно очевидно – членство в комсомоле и партии было для любого офицера необходимой нормой. В середине 80-ых в нашей академии один преподаватель – сын моего учителя профессора Орловского – подал заявление о выходе из КПСС. Его, не слишком это афишируя, исключили из партии, а затем сначала отстранили от преподавания, а затем и уволили из армии, не дав дослужить пару лет до полной пенсии.

На мой взгляд, наша комсомольская жизнь протекала весьма формально: тематика групповых, а особенно курсовых комсомольских собраний определялась политотделом, факультетским или курсовым начальством, причем сколь-нибудь серьезного влияния на нашу учебу – главное дело нашей академической жизни  –  комсомол не оказывал.

Самыми для меня неприятными были собрания, на которых обсуждались личные дела ребят, замеченных в самоволках, выпивке, нарушавших установленную дисциплину, плохо занимавшихся. На одном из таких собраний обсуждалось поведение Драчука и Вадима Курочкина. Для Драчука, замеченного, кроме всего и в воровстве, дело закончилось исключением из комсомола и последующим отчислением из академии, а Вадику дали возможность доучиться, видимо, из уважения к его высокопоставленному родственнику.

В.Стаднюк (в центре) на 4 блоке ЧАЭС

Тем не менее, большинство из нас искренне считали правильными основные направления деятельности комсомола и партии, однако формализм и абсолютное неприятие инакомыслия по существенным проблемам стали постепенно всё более заметными по мере нашего взросления. Во всяком случае, могу честно сказать, что к важнейшим переменам 90-х годов я был готов и встретил их с энтузиазмом, весьма сегодня поугасшим. Но о прощании с властью одной партии и всесильного  КГБ  я нисколько не жалею и боюсь только возрождения  этих советских “достижений”.

Абсолютное большинство нашего курса было готово отдать свои знания и силы делу укрепления нашей армии, честно выполняя свои обязанности там, куда нас направляли. Ярким примером самоотверженного отношения к своему долгу служит поступок Виктора Макеева, который во время важных учений выполнял ремонтные работы на работающей радиолокационной станции, в результате чего получил большое облучение, после этого долго болел и рано ушел из жизни. В ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС весной и летом 1986 года принимали участие Владимир Стаднюк и Анатолий Елтищев. Многие наши сокурсники были награждены не только юбилейными медалями, но и орденами за выполнение ответственных и порою опасных для жизни работ.

Далее

В начало