Пока я играл в войны своими пуговицами на кожаном диване, в реальном мире происходили более серьезные события, чем на моем театре военных действий. События эти касались многих людей и особой радости не вызывали. Молотов подписал договор с Риббентроппом. Первую фамилию я слышал по радио очень часто, он был один из вождей, портреты которых висели на стенах домов во время праздников, вторую узнал от папы и из газет. Папа, надо сказать, был весь в политике. Он уже не мог ходить на работу, общения было мало. Главным источником информации было радио, висевшее на стене возле окна, ну и, если я не капризничал, то читал ему газеты. Делать я этого не любил, мне было пять или шесть лет, и я еще ничего из прочитанного не понимал, особенно, когда читал вслух. А во-вторых, газетный шрифт был для меня мелковат. «Давай я буду читать только заголовки» — предлагал я, и иногда папа соглашался. Зато эта читка очень скоро помогла мне читать бегло любой текст любого шрифта.

А события, между тем, нарастали. Гитлер вторгся в Польшу. СССР вошел в Польшу с востока, якобы для освобождения Западной Украины и Западной Белоруссии. Потом уже, в советское время эти «освобожденные» вспоминали, как здорово они жили в довоенной Польше. Затем СССР спровоцировал и начал войну с Финляндией, оторвав от нее лакомый кусок в виде Карельского перешейка. СССР вновь обрел Прибалтику, Бессарабию и прихватил заодно Северную Буковину. Все эти события отец часто обсуждал с нашим соседом по лестничной клетке, простым шофером по фамилии Громов, он часто помогал нам в разных хозяйственных делах, устранял неисправности. Работал он на грузовике и иногда перевозил нас на дачу.

Папа разговаривал с ним, не таясь, откровенно и громко, и не было никакой настороженности или опаски. Да и во всей нашей жизни не ощущалось тревоги за свое будущее, кроме войны, конечно. Так что я думаю, что какой-то припасенный «узелок» на тот самый случай, о котором рассказывает сестра, это из какой-то чужой биографии. Далеко не каждая советская семья имела такой «узелок». Не говоря уже о том, что само наличие «узелка» свидетельствовало бы о чувстве страха и неотвратимости наказания. Да, была некоторая неуверенность, ставшая одной из причин папиной слепоты, но такая неуверенность не влияла на общий пафос, который был в таких семьях. Это совсем не значит, что люди жили только сегодняшним днем. Ведь недаром именно в 37 и 38 годы родились Неля у тети Лии, Алик у тети Фиры и Юра у нас. А это уже был мост в будущее. Ну и потом, все три сестры работали в школах – на передовой идеологии. Мои родители слишком настрадались в жизни и стойко, и достойно, несмотря на эти страдания, себя вели, чтобы еще что-то выдумывать и приписывать к их судьбе.

Но я несколько отвлекся. Вернемся к Громову. Папа ценил его здравый смысл и часто после начала войны вспоминал, как Громов на наш вопрос, с кем будем воевать, без тени сомнения отвечал «с приятелем». Так что с кем будет война и что скоро она начнется, было ясно даже простым людям, несмотря на упомянутый договор с Германией. А власть, тем не менее, ничего не говорила стране о приближении войны, а наоборот, убаюкивала людей. В газетах и по радио о предстоящей войне не говорилось ни слова, лишь распевались бодрые марши и песни «…и врагу никогда не гулять по республикам нашим». Или «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц», а слова песни «броня крепка и танки наши быстры» не оставляла ни тени сомнения в непобедимости Красной Армии, которая все-таки оконфузилась во время финской кампании, и кроме двух противогазов, висевших на вешалке, вообще ничего не напоминало о войне.

Летом 41-го года мама отправила меня на дачу с тетей Лией и тетей  Фирой. Они снимали во Всеволожске домик, выходивший прямо на железную дорогу. Меня поселили в маленькой комнатке с красивым окном с цветными стеклышками на втором этаже. Горик и Ида уже кончили второй класс, а я еще только готовился стать школьником, и они смотрели на меня с высоты не только роста, но и своих огромных знаний. Истинным удовольствием для Иды было задавать мне вопросы по арифметике, например, сколько будет трижды три. Я, естественно, бодро отвечал «шесть». Ида, захлебываясь от смеха, говорила, что это неправильно. Затем они наперебой объясняли мне разницу между три плюс три и трижды три. Горик объяснял с достоинством, спокойно и понятно, ему я верил, он был для меня непререкаемым авторитетом, это осталось на всю жизнь. В результате недели за две я выучил столбики таблицы умножения «на два и на три». Больше, я понимаю, они и сами не знали.

Однажды Иду послали за хлебом. Булочная находилась на другой стороне железной дороги. Я увязался за ней. Вдалеке показался поезд, и мы решили перебежать прямо через рельсы, а не идти в обход на переезд. Ида перебежала, а я засмотрелся на поезд, споткнулся о рельсы и упал, больно ударившись коленкой. Паровоз свистел и гудел, приближаясь ко мне чудищем окаянным, а я, как завороженный, смотрел на  его круглую морду и не мог подняться. Что-то кричала Ида. Вдруг чьи-то руки схватили меня за шкирку и за штаны и перенесли через рельсы. Блестя двигавшимся туда-сюда поршнем, огромными колесами, поезд дальнего следования, не остановившись на станции, пронесся мимо, становился все меньше и меньше и исчез вовсе. Ида взяла хлеб и булку, а я все никак не мог решиться перейти обратно через рельсы. Возможно, меня напугал не только презрительно пыхтящий паровоз, но и огромный кулак, которым мне грозил из открытого окна чумазый то ли машинист, то ли его помощник.

Ида попросила меня никому не рассказывать о случившемся, чтобы нам не попало. Но потом она сама же все и разболтала. «Ой сер а цорес», вскричала тетя Фира, «что тебе болит?» «А, а гицен паровоз» сказала бодро тетя Лия «Зай гезунд, сынок» — добавила она.

Я еще сладко спал, когда ко мне ранним утром взбежал по лестнице Горик. «Толька, вставай скорей, война». «Ура, война», орали мы и сбежали вниз. «Ну, мы им дадим» — сказал Горик, «Ну, мы им дадим» — повторил я.

В этот же день мы все вернулись в Ленинград. Было воскресенье, 22 июня 1941 года. Мне было семь лет, Иде и Горику – по девять, по «трижды три».

Далее

В начало