И все же, главное, что нас сблизило и сдружило – это тревога и страх перед надвигавшейся на евреев новой бедой, которая, как оказалось, когда стали известны все подробности, могла стать вторым холокостом, впрочем мы тогда и про первый-то толком ничего не знали.

Шел январь 1953 года. Мы сдавали зимнюю сессию. Я продолжал жить общей жизнью со всем студенческим сообществом, не знавшим межнациональных неприязней, мне было хорошо среди жизнерадостных, любивших эту жизнь со всем, что ее составляет, с бедами и радостями, со спортом и учебой, с анекдотами, с самодеятельностью, с заботами и беззаботностью, со счастьем влюбленных и несчастьем влюбленных, это был наш студенческий круг, сплоченный, озабоченный неудачами друг друга. Я не мыслил себя вне этого мира, я был его частью и он был мне дорог.

Все изменилось для меня в одночасье, в тот момент, когда вышедшие утренние газеты объявили со стендов о врачах-убийцах, которые, как утверждалось, были агентами еврейской буржуазно-националистической организации «Джойнт», проникли в руководство медицинских учреждений, чтобы так или иначе убивать руководителей советского государства. Приводились фамилии этих агентов: профессор Вовси, профессор Этингер, профессор Коган, профессор Фельдман, в общем сплошь еврейские фамилии и одна или две, как например, академик Виноградов, для отвода глаз. Участником заговора был назван и известный актер еврейского театра и председатель еврейского антифашистского комитета С.М. Михоэлс, погибший за пять лет до этого якобы в автомобильной катастрофе. С тех пор прошло пятьдесят лет, но мне не пришлось возобновить в памяти эти фамилии, так они врезались в память.

Стенд с городскими газетами висел и в главном корпусе института, и возле него не уменьшалась толпа. Помню, что я старался обходить это место, мне было больно и стыдно. Я почувствовал себя в пустоте. Нет, никто не проявлял враждебности, не было антисемитских выпадов, но я почувствовал, что все, кто до этого искал общения со мной, и их было большинство на курсе, теперь повели себя настороженно, с холодком, а некоторые с явной боязнью, а вдруг потом припишут общение с врагами народа. Странно было и то, что все как-то узнали, что я еврей. Я думал, что никто почти этого не знает, кроме, конечно, Кузьменко, которому я сдуру открылся на вступительном экзамене. На еврея внешне я похож мало, да еще с фамилией Рыжиков. Нет, я не скрывал своей национальности, но и не афишировал ее лишний раз. Еще не утихла борьба с космополитизмом, во время которой осуждались евреи, работники творческих союзов, которые брали псевдонимы, так может и меня, простого студента в этом подозревают?

Вне института поднялась волна антисемитских настроений по всей стране почти мгновенно. В частности, распространялись слухи, что в лечебных заведениях врачи и медсестры-евреи под видом прививок проводят отравление детей. Все это подогревалось абсолютной безнаказанностью проявлений бытового антисемитизма. Во всех поликлиниках и больницах людей поджидала беда. Пришел по вызову врач? Гоните его, чернявого и носатого, а не то – горе вашему ребенку, мужу, родителям. И люди поверили, в который уже раз поверили и содрогнулись от ужаса. Не поверили бы они сейчас, поверили бы в следующий, другой, еще больший бред, потому что они хотели в это поверить, готовы были обвинить евреев еще и еще раз, и какая разница, в чем? Спустя неделю стало известно имя новой героини страны, бесстрашной спасительницы русского народа Лидии Тимошук, разоблачившей врачей-вредителей.

Много лет спустя мне пришлось работать в одном отделе с Виленом Израилевичем Ройзманом, который, как и я тогда, был начальником конструкторского сектора. Его отец, старый партиец (недаром он назвал сына Виленом), заслуженный врач, был уволен из института в то время гонения на врачей-евреев. В том же институте работала и Лидия Тимошук, его хорошая знакомая, о которой, тем не менее, он вполне хорошо отзывался. Роль этой женщины не следует преувеличивать, просто ее имя было использовано для такой гнусной провокации. Но чтобы дать на это согласие, тоже нужно было обладать совершенно определенными свойствами. Но никто из студентов-евреев, не знаю, как преподаватели, так же, как и я,  не испытывали враждебного к себе отношения. А евреев на нашем факультете было сравнительно много, потому что мехмаш был одним из факультетов, куда евреев все-таки принимали.

Так вот, некоторые из них тоже поверили в эту чушь и ходили мрачные и притихшие. Даже Борис Матюков из нашей группы – а нас таких было трое: Стелла, он и я – всегда  непредсказуемый, склонный к экстравагантным, иногда хамским выходкам, притих. Так например, однажды Матюков надул презерватив и хлопнул им по столу, где сидели девушки, вот такой был парень. Вполне может быть, что поверил бы и я, весь из себя комсомольский и шибко преданный, если бы не мои милые и умные родители. Они своими репликами, намеками, выражением лиц, наконец, показывавших их реакцию на газетные статьи и радиопередачи, показывали мне, что они воспринимают всю эту ситуацию, как очередную ложь и гнусность. Мамины заплаканные глаза говорили, что она предчувствует еще бóльшую беду. Но даже они не могли себе представить всего, что на этот раз задумал отец всех народов, кроме еврейского. Уже когда все узнали правду о Сталине, я не мог поверить в его личное руководство этой кампанией. И только прочитав книгу Б. Сарнова «Случай Эренбурга», я до конца понял, какая трагедия могла произойти, практически уже все было готово, если бы не вмешательство И. Эренбурга.

Уже скоро должен был начаться процесс над заслуженными стариками, истерзанными ночными допросами, уже были четко спланированы взрывы народного гнева с погромами, уже стояли эшелоны теплушек для спасения евреев от народного гнева, а иначе говоря, чтобы депортировать, наконец, опостылевшее племя на север и восток, отнюдь далеко не Ближний. Но Бог не дал. Второго марта было объявлено, что серьезно болен Сталин. Страна да и весь мир замерли в ожидании.

Вот в это самое время я и сблизился с Марком, Аркадием и Додиком. Угроза общей еврейской беды нас объединила. Мы все учились в разных группах и встречались только в больших аудиториях во время общих для всего потока лекциях. Почувствовав симпатию друг к другу, мы почти ежедневно гуляли по Невскому проспекту. Дело в том, что Марк жил на углу Невского и улицы Герцена, а Аркадий – на самом Невском, недалеко от Владимирского проспекта. Окна его комнаты выходили на Невский проспект как раз над  магазином «Сыры», напротив кинотеатра «Октябрь». Я садился у памятника Глинке на автобус номер «три», доезжал до Невского, заходил за Марком, потом мы оба шли на встречу с Аркадием, или заходили к нему домой. Участок Невского от Литейного проспекта до улицы Восстания получил неофициальное название «Бродвей», или короче «Брод». «Пойдем, прошвырнемся по Броду» — это звучало среди молодежи, а она в то время была разная. Здесь фланировали хулиганистого вида парни в серых кепках с каучуковыми маленькими козырьками, «косившие» под блатных. В руках у них был неизменный модный коричневый чемоданчик, предтеча «дипломату». Во рту поблескивали желтые «фиксы». Эта мода пришла на смену послевоенным «мичманкам» с урезанными козырьками, тельняшкам и ремням с морскими бляхами, которые нередко пускались в ход во время драк. Были здесь и появившиеся «стиляги» в узких коротких брючках, ботинках на толстенной подошве, яркими галстуками, прическами типа «кок» и любившими запрещенный джаз, «рок энд ролл».

Но мы, как правило, гуляли по всему Невскому и неодобрительно относились ни к одним, ни к другим. «Стиляг» преследовали и общественные, и правоохранительные организации, считалось, что они поборники западной, загнивающей культуры, растлевают нашу молодежь. Стиляг вылавливали, отрезали галстуки, иногда даже насильственно стригли. Вот такая была борьба за нравственность. А узкие брюки вскоре привились, стали модными и продавались в обычных магазинах одежды, благо, требовали меньше ткани, чем расклешенные брюки. А мы, фланируя от улицы Гоголя до улицы Маяковского и обратно, носили шляпы, как многие студенты, стоптанные «скороходы», ходили и разговаривали.

Иногда мы собирались в Аркашиной комнате, остроумно разделенной от потолка до пола тканью на три небольшие комнатки. Одна из комнатенок принадлежала Аркаше. Иногда к нему приходили Додик и Арон Альтшулер, тоже наш однокурсник. О чем мы только не говорили. О книгах, прочитанных и еще не прочитанных, о так называемых «толстых» журналах, о театрах и спектаклях, на которые мы иногда вместе ходили, часто мы вместе ходили и в кино. Мы восхищались итальянским неореализмом. Имена итальянских режиссеров: Висконти, де Сантиса, Роберто Росселини, Витторио де Сика, не сходили с языка еще со школьных лет. Фильмы «Похитители велосипедов», «Рим – открытый город», «Мечты на дорогах», «Умберто «Д» и некоторые другие, где снимались непрофессионалы, очень много говорили нам о жизни простых людей Италии. Конечно же, мы все были влюблены в Джину Лоллобриджиду, Лолиту Торес после знаменитого фильма «Возраст любви» и напевали песенки из него. Любили мы сборники киножурналов «Иностранная кинохроника» в кинотеатре «Новости дня», тоже на Невском. Но конечно, главной темой наших разговоров были последние события в жизни и политике. Не помню сейчас, были ли мы едины в оценке событий, не могу воспроизвести наши диалоги, но что я чувствовал и что я говорил, помню. Подобно Ильфовским «пикейным жилетам», мы решали самые животрепещущие вопросы. Кто же, если не мы?

На второй день после объявления в газетах о болезни Сталина, его не стало. Конечно же,  нам необходимо было решить, кто будет вместо него. Перебиралось множество вариантов, в том числе, между прочим, вариант коллегиального руководства, но нам и в голову не могло придти, что во главе страны станет необразованный, развязный и наглый Хрущев, танцевавший гопака перед вождем, хотя, может быть, и не такой кровожадный и беспощадный.

Известие о смерти Сталина застало меня на занятиях. Траурные митинги проходили в Актовом зале института по-факультетно из-за недостатка мест. Выступали члены парткома и деканата и от студентов члены бюро ВЛКСМ: Саша Ефимов, Коля Переломов – мои хорошие приятели, фронтовики, прямолинейный и честные люди. Помню лицо секретаря партбюро факультета со слезами на глазах, хотя голос его звучал твердо и даже зловеще, когда он говорил, что коммунисты обязаны завершить все, что не успел Сталин. Таким же твердым голосом он читал в пятьдесят шестом году секретный доклад Хрущева ХХ съезду партии «Об ошибках и культе личности Сталина».

Это было ожидаемо, но все равно неожиданно и ужасно. Ужасно от того, что мне думалось «дело врачей» примет теперь еще более кровавый оборот. А ведь «дело» было естественным продолжением убийства  Михоэлса, расстрела антифашистского еврейского комитета, еще продолжавшейся кампании по борьбе с космополитизмом. Казалось бы, нужно было уже понять, какой строй в стране,  и перестать верить верховной власти. Но нет. Я и тогда все еще продолжал защищать этот строй даже от своих родителей. Хотя нет, не совсем так. Я защищал его и от себя. Где-то в глубине души и сознания я все понимал, но сопротивлялся и сопротивлялся. Слишком уж тяжелы в юности такие разочарования. Я был воспитан книгами Гайдара, Фадеева, Каверина, поэзией Светлова, Багрицкого, Маяковского и К. Симонова, пел песни про орленка и о том, как «погиб наш юный барабанщик». Я был воспитан фильмами и литературой о героях Гражданской войны и, конечно же, о Великой войне с фашизмом и о роли Сталина в этой войне. Я видел, как трудно живут люди в послевоенные годы, как они ждут ежегодного снижения цен, которые вопреки экономическим возможностям проводил Сталин. Сейчас это называют популизмом, но мы-то это воспринимали, как данность, и было наплевать, как это называется. Я видел, как восстанавливался мой город, как наполняются магазины, как отменили карточки, мы верили в чудеса колхозной жизни по фильму «Кубанские казаки» и одновременно недоумевали, когда попадали летом или осенью в колхозы ленинградской области строить свинарни или убирать картошку, в грязь, разруху и безлюдье. Как было понять юнцу-студенту, где правда, а где ложь.

Когда умер этот полубог, к которому, казалось, неприменимы человеческие мерки, которыми измеряется горе и любовь, горе как-будто было всеобщим, но как-то оно быстро прошло. Объяснить это можно было только одним: не было настоящей любви. Не сочиненной песнями и громкими речами, передовыми статьями и бесчисленными подарками в дни юбилеев, а той тихой и стеснительной. Было помешательство, идолопоклонство, унизительное для нормальных людей, от которого стыдно до сих пор, потому что и я еле сдерживал в тот день слезы от страха перед будущим, потому что «товарищ Сталин», как он о себе говорил, было «наше все» и был вне подозрений и обид. Кто же обижается на Бога. И на солнце есть пятна. Я, в конце концов, как раньше уже говорил, под влиянием родителей стал понимать, что весь этот кошмар с врачами  не что иное, как крупномасштабная провокация, но никак не мог смириться с мыслью, что за этим стоит сам Сталин. Я считал, что это дело рук Берия и его опричников. Но не прошло и месяца со смерти Сталина, как в апреле были освобождены, к общей радости, «врачи-убийцы». Все газеты объявили официально о фальсификации этого дела. Все случилось с точностью до наоборот: не Берия был разоблачен, а он убил сразу двух зайцев, во-первых, он все свалил на Сталина, а во-вторых, стал борцом за справедливость, объявив о фальсификации. Я-то считал, что сначала Берия все это затеял и организовал, а потом, воспользовавшись смертью шефа и, возможно, испугавшись широкого общественного мнения, развернулся на 180 градусов с макиавеллевской изворотливостью.

Я осознал лживость власти не в тот момент, когда объявили о врачах-убийцах, а тогда, когда их реабилитировали. Конечно, я тоже радовался исходу дела, хотя к этим заслуженным специалистам испытывал лишь жалость в связи с тем, что им пришлось сознаться в несодеянном, подставив под удар миллионы своих соплеменников. Как-будто бы что-то зависело от их признаний. Какая непростительная наивность с моей стороны. Единственное, что меня восхитило, так это мудрость моих родителей, оказавшихся гораздо умнее и проницательней меня. А они снова стали шутить и смеяться. Как же я их любил, моих горемычных.

Студенческая жизнь, между тем, не прекращалась ни на миг. Точно по расписанию шли занятия и лекции, которые начинались из-за удаленности института от центра города в десять утра. Что-то около половины девятого я выходил из дома, выкуривал «беломорину» (курить я начал на первом курсе) и садился на автобус номер «три», благо на Театральной площади было его кольцо, и доезжал за пятнадцать минут до угла Невского и Литейного, там еле втискивался в трамвай номер девять, как правило, это был «американка», более просторный. Езды на трамвае до института было не меньше получаса. Так что вместе с ожиданиями дорога в одну сторону занимала больше часа. Ребята, жившие в общежитии рядом с институтом, выигрывали, по сравнению со мной, например, почти три часа. Это было много, если учесть, что мы были перегружены занятиями и проектами: тут и листы по черчению, в том числе и тушью, и задачи по начерталке – пересечения черт знает чего с бог знает чем, задания по теормеху, ТММ, по деталям машин и по слесарно-станочным мастерским, расчеты статически неопределимых рам, да разве все упомнишь. А еще надо было выпускать «Молнию», о чем я говорил, а еще вдруг мне поручили в бюро ВЛКСМ организовать диспут на тему «Дружба, любовь и товарищество», кому же еще? Я же был, особенно в вопросах любви самый опытный, нецелованый еще, правда, специалист. Я должен был сделать и главный доклад. Мне до сих пор стыдно за ту «чушь прекрасную», которую я нес с кафедры, иллюстрируя доклад конкретными примерами из жизни курса. А нéчего потому что! Да еще нужно было сходить овощи поразгружать иногда на Кушелевку, иначе и на кино-то денег не было, и за сборную курса по волейболу сыграть.

Волейбол я очень любил еще со школы. В институте была волейбольная секция, но принимали туда только, если был хотя бы второй спортивный разряд. Волейбольная команда института во главе с Арошидзе славилась и составляла основу сборной по волейболу общества «Буревестник». Но своими спортивными успехами особенно славился ЛЭТИ, его баскетбольная команда, где играли Мамонтов, Кутузов, влилась в дальнейшем в команду ленинградского «Спартака». Недаром иногда ходило выражение, что ЛЭТИ – это спортивный институт с электротехническим уклоном.

Далее
В начало