Первое, что я сделал, став студентом, раздобыл Цубербиллера – задачник по математике, который достался не всем, и влюбился в Лилю Оснач. Ее яркая южная красота, стремительная походка, прекрасные карие глаза, в которых я тонул, темперамент, который я мог только предугадывать, ответные горячие взгляды сводили меня с ума. Я был счастлив. Продолжалось это очень недолго, полгода. Я пригласил ее на свой день рождения восемнадцатого января к себе домой. Из группы был Валя Извозчиков и еще кто-то, не помню. У меня была обычная компания, Горик, Ида, школьные друзья, Городницкий, Лозовский, Камский. Мы танцевали с Лилей, первый раз я ее обнял. У нее было сильное неподатливое тело, водить ее было тяжело, но это мне даже нравилось. Что произошло, не понимаю до сих пор.

Мне показалось, что она как-то охладела, то ли разочаровалась, то ли обиделась на то, что был к ней не очень внимателен. А может быть, она поняла по составу гостей, что я не совсем мусульманин, впрочем, я не знал, кто она была, то ли осетинка, то ли чеченка, а то ли обыкновенная русская. Никогда не было об этом разговоров. Лиля перестала со мной общаться, а потом и вовсе перешла на другой, вновь образовавшийся факультет радиоэлектроники. Скорее всего, она была оскорблена тем, что за все каникулы я к ней ни разу не приехал, а написал какое-то глупое мальчишеское письмо. Но ведь можно же было поговорить, объясниться, если сердце любит, то все можно исправить. Но она была непреклонна и холодна. Все-таки, наверно, она была «близ Кавказа рождена» — как неистовая Зарема.

Это был очередной мучительный момент моей неловкости и неуверенности. Я не знал по-школярски, что делать с моей влюбленностью, не умел о ней рассказать, да и стыдился этого. Это была любовь с первого взгляда, и она не выдержала первого же испытания.

Ум анализировал, а сердце разрывалось  от отчаяния. Оно искало, требовало лекарства от любви. Лекарством от любви может быть только новая любовь, извините за эту ужасающую банальность.

С. понравилась моим родителям, особенно папе, с первого слова. На первом курсе у меня на квартире должна была состояться студенческая вечеринка по поводу, кажется, Нового года. Стали собираться ребята, пришла С. и тут же стала деятельно помогать маме готовить какие-то закуски. Кажется, маме понравилось, как она ловко разделала селедку. Когда родители собирались уйти, чтобы нам не мешать, папа в шутку сказал С. про меня, что я бываю буен во хмелю. С. тут же ответила: «Я посажу его рядом с собой». Папа рассмеялся, он был покорен. А мама потом не давала мне покоя, все время спрашивая меня об С., всячески ее расхваливая, какая она умница и красавица и вообще а идише мейдл. Я, следуя своему необоримому духу противоречия, все это отрицал, хотя, надо признаться, что мамины слова попали на благодатную почву, то-бишь в мое страдающее сердце. Я стал приглядываться к С., прислушиваться к ее тихому голосу, я вдруг увидел, что у нее прекрасные волосы и удивительно женственная и грациозная походка. В ней не было яркой, жгучей и влекущей красоты Лили, но ее пепельные волосы и коса, взятая в узел, глаза цвета морской волны, острый и цепкий ум и остроумие, ее вкрадчивый голос, смех, как звон хрусталя, все это стало действовать и на меня совершенно гипнотически. Золотая медалистка, она и в институте получала только повышенные стипендии, но пленила она меня отнюдь не деньгами. Опять А. Пушкин, если речь идет о любви, как же можно без него:

И сердце вновь горит,
И любит от того,
Что не любить оно не может.

Мое точно не могло. Я не помню, как это началось, но в ее присутствии, особенно, если мы оставались вдвоем, а это случалось очень редко, я переставал быть самим собой – компанейским, веселым, энергичным и остроумным, я терялся, глупел и говорил колкости, впрочем она тоже (в части колкостей). С. занимала все мои мысли, она была со мной постоянно, не уходя ни на секунду. Это состояние влюбленности лучше всего выразил Б. Пастернак в его «Макбурге»:

В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму шекспирову,
Таскал я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.

У меня было иначе в том смысле, что это было не только в тот день, а каждый день, и многие, многие дни, недели и даже годы. А сколько времени я провел на Литейном проспекте, смотря на окна ее комнаты. Лучше бы не под окнами стоял, а признался бы в своих чувствах. Но во-первых, я был абсолютно уверен, что она знает об этом, хотя я совсем не был уверен в ее чувствах ко мне. Во-вторых, Лиля Оснач добавила мне неуверенности в себе. Я без конца сомневался в себе и обнаруживал одни недостатки, убеждая себя в том, что недостоин ее, что я ей не подхожу, находя у С. одни лишь достоинства. Временами мне казалось, что мы не предназначены друг для друга. И все это я решал сам, единолично, даже не пытаясь узнать, что же она думает о моем странном и неестественном поведении.

У нас в группе занималась Тамара Михайлова, грузноватая девушка с умным красивым лицом. Я о ней уже упоминал. Так вот, эта Тамара понравилась профессору Шойхету, читавшему нам лекции по химии и которому было, наверно, лет за пятьдесят. Слово «Шойхет» по древнееврейски означает резчик мяса и считается благочестивым, почти ребе. Естественно, он казался нам стариком. А этот «благочестивый» умолял девятнадцатилетнюю Тамару о любви и даже подарил кольцо. Помните, у Пушкина:

Всему пора, всему свой миг,
Смешон и юноша степенный,
Смешон и ветреный старик.

Так вот, мне думается, я был гораздо более смешон своей «степенностью», чем «ветреный» профессор. Я был смешон для середины двадцатого века, моя нравственная основа была заложена литературой века прошедшего, девятнадцатого, мои представления о порядочности и честности, об отношении к женщине были вычитаны у Толстого, Тургенева, Пушкина, Гончарова, Бальзака, Флобера, Дюма и Майн Рида. Вот в этом смысле я был, действительно, начитанным, и это больше вредило мне, чем помогало, накладывая на мои поступки дополнительные ограничения.

Я не хотел физической близости, если девушка мне не нравилась, а слово «нравиться» было для меня синонимом слова «любить». Дальше – больше. Я считал, что физическая близость возможна и нравственна только после женитьбы. Я создал порочный круг, из которого не мог вырваться. Женитьба до окончания института без прочной материальной основы мне казалась легкомысленной, я не мог себе позволить сесть на шею родителей. Хотя некоторые студенты уж со второго курса создали семьи и ютились в комнатках общежития. И я откладывал и откладывал решительные действия, не решаясь ни на что.

Все думал и думал. И если любовь – это победа воображения над разумом (где-то я это вычитал), то мой разум все не хотел сдаваться. И все-таки мной управляли чувства, а не рассудок, мои действия, а вернее, бездействие, было безрассудочным. Это была болезнь, которую я даже не хотел лечить, мне нравилось болеть, мне нравилось страдать и нравилось видеть ее страдания, и когда я видел это, то думал, что все в порядке – она тоже больна мной (совсем не по-Цветаевски) и этого мне было достаточно, мазохизм какой-то.

Люди делающие сбережения, отказывающие себе во всем сегодня, откладывают счастье на потом. Но когда это касается денег, это еще полбеды, но если это касается любви, то откладывать на потом было непростительно, это значило откладывать на потом саму жизнь. Тогда я думал, что это предусмотрительность. А Ромэн Гари думал совершенно иначе: «Единственный способ быть предусмотрительным – это думать о настоящем» — говорил он. Мне бы эту мудрость в мои те лета. Мне не с кем было посоветоваться, да и не было желания. Я все носил в себе. Любовь – это сильнейшее духовное потрясение, это чувство всегда одинокое и очень личное. Наверно, поэтому с таким трудом дается признание. Оно не терпит разглагольствований и обсуждений, пусть даже с друзьями, оно не поддается сравнительной оценке ни качественно, ни количественно, а если это происходит, то это, скорее всего, не любовь. А для меня это чувство было всепоглощающим, оно пронизало меня всего, мой мозг, мое сердце, мою душу. Да, я был влюблен, но скорее умер бы, чем позволил бы кому-нибудь об этом сказать. Самые юные, чистые и великие влюбленные на свете, Ромео и Джульетта, не произносят слова «Я люблю» ни разу, иначе разрушилось бы само таинство любви.

Но Гарик сам догадался и без конца доставал меня по этому поводу. Институт стал фоном для моего романа, декорацией для пьесы, жанр которой трудно было определить, я не предвидел конца, ружья в первом акте еще не было, оно появилось на третьем курсе в образе пятикурсника нашего же факультета, тоже отличника, как она, какого-то там, не в пример мне, стипендиата.  А я, один из главных героев, как я считал, вдруг стал просто зрителем, человеком из зала.

Первый сигнал я получил летом, когда у нас была производственная практика на Невском заводе им. Ленина. С радостной улыбкой доброхотка наша Шурочка Мазурова сообщила мне, что меня любили, а теперь, вот, разлюбили. Ясно было, о ком шла речь. Я бодро выдавил из себя: «Раз разлюбили, значит, не любили, значит, так и должно было быть». Сделал очередную хорошую мину при плохой игре. С. устала ждать неизвестно чего. Она становилась женщиной, а я оставался романтический мальчишкой. Как сказал Ромэн Гари: «она была слишком женственна, чтобы не ловить момент».

Это не было ни малодушием, ни трусостью, это был обломовский что ли паралич воли, самоуничижение. «Пусть будет, что будет». Мог ли я еще остановить процесс, который пошел? Думаю, что мог бы, но сказалась гордыня, до конца я еще не верил в необратимость этого процесса и остался «над схваткой». Я тешил себя надеждой, что это несерьезно, что просто идет игра. Доигрался. Со школьной поры я был для себя самого объектом наблюдения. Я вырывался из собственного «я» и оценивал себя со стороны. Так вот, я видел совершенно определенно нелепость своего поведения, и ничего не пытался изменить. Я был в полном разладе со своим внутренним голосом, своим подсознанием, которому только и нужно доверять.

Далее

В начало