..«На мое несчастье в первый же день (в 3-й гимназии) я попал на сцену, которая со всеми подробностями глубоко врезалась в моей памяти. Там сечение по ладоням считалось варварским, а употреблялось по преданию обыкновенное сечение. Но класс, в смысле учебной комнаты, не осквернялся подобным действием; для этого назначалась особая комната; класс же в смысле учеников не избавлялся от зрелища в видах педагогических. Инспектор, охотник до расправы в этом роде, воспользовался случаем, когда оказа¬лось нужным безотлагательно высечь одного провинившегося ученика, присоединил к нему несколько других, которые были у него на примете за прежние вины, и устроил зрелище для того класса, в который попал я. Нас повели попарно в специальную комнату, где было уже все приготовлено. Главный виновник неудовольствия начальства оказался тщедушный и скромный мальчик, который при виде орудий казни рыдал, просил про¬щения, но напрасно… Вина его состояла в том, что, любя предаваться мечтаниям, он пописывал стишки и, мечтая уже о славе поэта, вздумал предложить их редактору какого-то журнала для напечатания. Тот выбрал некоторые наиболее удачные и напечатал их не только с подписью имени автора, но и с припискою «ученик такого-то училища». Эта-та приписка и привела в ужас начальство заведения, несмотря на самое невинное содер¬жание стихотворений. Но в тридцатых годах поэзия не очень жаловалась в оффициальных сферах, и заведению не представлялось особенной чести прослыть Парнасом. Бедный поэт был привлечен к жестокой ответствен¬ности, а чтоб другим было не повадно подражать ему, то в свидетели кары был выставлен весь класс, который наглядно должен был убедиться, каковы плоды вкушаются от поэзии. В товарищи поэту были выбраны двое

Силачей, которые, встретившись в корридоре, схватились друг с другом, чтобы вымерить свои силы и убедиться, кто из них сильнее, и один без¬дарный мальчик, которого принимали за лентяя. Понятно, что добровольно никто из них не мог отдать себя в распоряжение четырех солдат, из кото¬рых двое назначались для того, ч тобы держать преступника за голову и за ноги, и двое для исполнения казни, с той и другой стороны скамейки. Омерзительно было видеть, как по распоряжению начальства накидыва¬лись на слабого ребенка четыре дюжие солдата и, несмотря на его сопро-тивление, приводили его в такое положение, какое им было нужно. Это насилие приводило в дрожь впечатлительных свидетелей. Я не буду опи¬сывать всех прочих подробностей зрелища, устроенного для одиннадцати или двенадцатилетних мальчиков. Гадко, отвратительно было все это. Трудно выразить то гнетущее чувство, каким затрепетало cepдцe каждого из нас; тут было и чувство собственного бессилия, и негодование за наси¬лие над личностью, и какое-то омерзение к тем. кто устраивал такие сцены, не говоря уже о сострадании к истязуемых. И долго потом не могло изгладиться это впечатление, и даже явилось какое-то странное чувство: каждая встреча с пострадавшим товарищем производила на нас какое то содрогание, как встреча с опозоренным человеком, неприятное чувство, от которого не скоро можно было отделаться.

Зато подобные насилия и приносили плоды, каких, конечно, не ожи¬дали чадолюбивые воспитатели. Мальчики ожесточались; наиболее сильные и смелые сговаривались не дешево отдавать себя на истязания, иные но¬сили в карманах орудия защиты, и можно сказать наверное, что они упо¬требляли бы его в дело, если бы дошла очередь до них. В летописи учи¬лища значится факт самозащиты ожесточенного ученика, которому гро¬зили позорным наказанием. Два сильные его удара сшибли с ног инспек¬тора и нагнали ужас на всех присутствующих в числе более двухсот чело¬век. Это дело было замято; ограничились только удалением виновного из заведения».

Интересны воспоминания В.Я. Стоюнина о гимназическом преподавании истории (Из статьи «Без истории к преланий».—«Древняя и новая Россия», 1879 г., кн. I.)

«С фактической стороной русской истории до-петровской эпохи мы были знакомы не дурно, благодаря нашему старательному наставнику в гимназии; за =то восемнадцатый век нам представлялся только в одних войнах России с другими государствами и в сухих перечислениях разных учреждений, конечно, на пользу нашего отечества; не малую роль играло и превознесение личностей или деятелей истории, конечно, с целью пробудить в наших юных сердцах патриотическое чувство. Но настоящее столетие являлось перед нами в густом тумане. Мы знали только, что после Павла Петровича царствовал Александр Павлович, что он вел войны с На¬полеоном, что в 1812 г. французы выжгли Москву, а потом и сами на половину перемерзли и лишь в небольшом числе с своим Наполеоном успели ускользнуть из разоренной России; знали, что затем победонос¬ные русские войска были в Париже и не сожгли его, прославились своими подвигами на весь, мир, а после того нам предоставлялось хвалиться и гор¬диться перед всеми народами своею силою и славою. Все эти знания ожи¬влялись и раскрашивались в нашем воображении чтением патриотических произведений наших поэтов, которые попадали в хрестоматии; мы верили им на слово и думали, что у всех на уме была только одна задача—про¬славить наше любезное отечество, что в этом они успевали как нельзя лучше, за что мы были им очень благодарны. Правда, темные предания о героях восторженных од представляли нам многие уголки совсем с другим освещением, вносили в наши юные умы противоречие и подрывали веру в исторические и поэтические похвалы. Наши добрые наставники старались оберегать нас от преждевременного скептицизма; но не знали: чем больше лжи приходилось нам слушать и читать, тем сильнее и ско¬рее выказывалось противоречие всего этого с теми преданиями, для кото¬рых не может быть цензуры; они слушались из уст людей близких, пере¬давались часто шепотом как тайна и тем более находили веру в наших сердцах.

Романы Лажечникова и Загоскина были для нас настоящею историею, из которой мы почерпали сведения о прошлом и которою питали наше патриотическое чувство. Но и тут тайна играла не маловажную роль. Так «Ледяной дом» и «Последний Новик» были с особенною жадностью нами прочитаны, потому что они считались запрещенными. Не знаю, было ли действительно секретное распоряжение—не допускать их в продажу, но в наше время их нельзя было найти в лавках, они с особенной бережли¬востью хранились в маленьких семейных библиотеках и с некоторою таин¬ственностью выдавались для чтения как запрещенные, и мы также тайком проглатывали их, не понимая, впрочем, что же там могло вызвать запре¬щение. И вот историческая правда и тайна сделались для нас как бы сино¬нимами; естественно, что мы стали искать правды там, где начинали рас¬сказ шепотом, предварительно оглядевшись во все стороны. Так мы узнали значение точек в некоторых стихотворениях Пушкина, узнали, что про¬игранная нами битва при Аустерлице за сорок слишком лет до нашего времени продолжала считаться оффициальным секретом, и что это несчастное имя даже исключалось из стихов того же поэта. Мы видели, как ревниво оберегали наше патриотическое чувство от всего того, что могло неприятно его затронуть. Но охраняя его мраком тайны, в нас подрывали веру во все оффициальные сообщения. Думали воспитывать наше чувство громкими рассказами только о наших победах, а шепотливые предания действовали разрушительно на эти педагогические соображения. Конечно, и в таинственных рассказах было много преувеличенного, но проверить сколько правды в них и в книгах, слывших за исторические, никому не было возможно: Обыкновенно давалось более веры тому, что считалось за тайну. Таково свойство тайны. Все это приносило обильную пищу нашему воображению и направляло нашу мысль. Нам указывали на дом, связан¬ный с воспоминанием о Бироне, и наше воображение рисовало Ледяной дом на Неве и страдания многих бедных людей от немецких затейных потех. Нам указывали на улицы, где преследовала картечь бегущих бун-товщиков 14 декабря, указывали и на место, где потерпели казнь вино¬вники этого несчастного события. Наше воображение и тут разыгрывалось, и мы приходили в недоумение, зная факт, но не зная ясных причин его. Эти последние рассказы особенно затрагивали наше любопытство, потому что относились ко времени наиболее нам близкому, и нам чаще приходилось встречаться с свидетелями события. Но вообще все наши исторические представления, развившиеся из тайных преданий, не отлича¬лись ясностью, хотя и проникались нашими симпатиями или антипатиями. Это не служило в пользу наших правильных отношений к действительно¬сти и жизни. Припоминая их теперь и приводя все в историческую связь, видишь, как односторонни были эти представления, каким театральным светом освещались они, и как пристрастна была идеализация некоторых личностей, имена которых нельзя было найти на страницах тогдашних цензурных исторических рассказов. Нашими идеальными друзьями из прош¬лых поколений делались те, память о которых желали совершенно изгладить. Здесь тайна служила не тому делу, для которого она предназначалась.

Между тем у некоторых из нас успело развиться желание ближе познакомиться с своим историческим прошедшим, и если одни успокоивались на исторических романах, зато другие искали действительных исто¬рических книг. Но до них добраться не всем нам было очень легко. Ро¬маны доставались легче, так как они в большом числе ходили по рукам из семейства в семейство. Охотников до серьезных книг между взрослыми нашими близкими и знакомыми было очень немного. В гимназиях же библиотеки существовали не для учеников. Покупать же книги или под¬писываться в книгопродавческие библиотеки чтобы брать для прочтения, было не на что. Зато какое было удовольствие, когда одному из нас, еще пятнадцатилетних мальчиков, случилось узнать, что в Петербурге есть императорская Публичная Библиотека, куда три раза в неделю можно вся¬кому ходить читать серьезные книги. В первый раз с сердечным замира¬нием пришлось входить в это хранилище книжных сокровищ: а ну как по начальнически встретят вас, скажут, что вы молокосос, еще не доросли до чтения наших книг, читайте свои учебники, да занимайтесь уроками.

Но этого не случилось; получили входной билет с номером, записали название одной из тех книг, которые уже давно были намечены, и с этого дня любознательность понемногу стала удовлетворяться. Было только затруднение в выборе времени: классы в гимназии тогда продолжались с 8 час. утра до 12:45 и потом после двухчасового промежутка, который назначался на обед и отдых, до 4 часов. Вечер же служил для пригото¬вления уроков. Из всего этого времени приходилось жертвовать промежу¬точное время от 12:30 до 2:30 час., об обеде не думалось, можно было пообедать и после четырех часов. И вот, три раза в неделю два-три гим¬назиста с голодным желудком направлялись со своих школьных скамеек в библиотеку с тем, чтобы через два часа возвратиться на те же скамейки. Чтобы подавить бурчанье желудка, покупали у гостиного двора трехкопеечную сайку, запрятывали ее в карман форменного сюртука и потом уже съедали, сидя за книгою в читальной зале библиотеки, по возмож¬ности скрытно от других читателей. Впрочем, особенно скрытничать редко приходилось: читателей в те времена было так немного, что всегда можно было найти место подалее от других, чтобы истребить свою скудную пищу, да едвали бы все эти разночинцы-читатели и осудили гимназиста, за книгою утоляющего голод.

Но встретилась тут беда, о которой и теперь хладнокровно не вспо¬минается. Некоторые из дежурных библиотекарей, обязанных выдавать и принимать книги, обременялись этим не трудным делом и выражали не¬удовольствие, разумеется, перед теми, от кого не могли ожидать резкого отпора, как, напр., перед нами, гимназистами. Выдавать книгу на то корот¬кое время, которое мы могли посвятить для чтения, им казалось делом беспокойным. Они не хотели вникнуть в обстоятельства юного читателя и, принимая от него книгу, не совсем ласково делали ему замечание: вы наверное приходите сюда только греться. Вспыхнет бывало бедный маль¬чик, пробормочет, что у него нет больше времени и уходит сконфужен¬ный, спеша скрыться от насмешливых взглядов посторонних свидетелей незаслуженного упрека. На следующий раз он входил в круглую залу библиотеки, где выдавались книги, с опасением, задавая себе загадку; кто то сегодня дежурный и не придется ли снова покраснеть от замечания досадливого библиотекаря. Случалось—дело обходилось благополучно, слу¬чалось слышать и новые обидные замечания и все из-за того, что не мог читать более часа с четвертью. Бывали и другие неприятности: приходи¬лось долго стоять с книгою и выжидать, когда занятому чтением библио¬текарю вздумается подняться со стула и принять от вас книгу; смотришь на часы, минута идет за минутою, видишь, что уже опоздал в класс, что придется выслушать нагоняй в гимназии, а библиотекарь все читает и томет тебя своим невниманием. Наконец-то книга возвращена, бегом спешишь по Садовой улице, запыхавшись вбежишь в гимназию—опоздал несколько минут — выговор готов, едва отдышешься на своей скамье. Но такая негостеприимность нисколько не охлаждала нашего рвения—посе¬щать читальную залу библиотеки. Здесь прочитал я несколько историй о Петре Великом, какую-то старую историю Малороссии, описание Отече¬ственной войны и войн последующих годов с французами Михайловского- Данилевского, перебрал «Вивлиофику» Новикова, кроме многих перевод¬ных историй и сочинений разных русских поэтов. Помню, с каким сердеч¬ным трепетом читались некоторые страницы Отечественной войны, как пробуждалось это чувство, связывающее нас с отечеством, как скоро про¬летало время за таким чтением, и с каким трудом приходилось отрываться от него, чтобы возвратиться в класс к латинским или греческим переводам.

Добыв таким нелегким путем исторические сведения об одном из важ¬ных моментов жизни русского народа, мы не долго были спокойны. Мысль опять стала раздражаться неудовлетворением: стали повторяться отзывы об истории Михайловского-Данилевского, которые приписывались людям знающим и уважаемым, будто это не история, а сказки, будто в ней автор себе на уме: кого не в меру превозносит, кого из личных расчетов уни¬жает. В числе критиков его называли и генерала Ермолова, жившего тогда в Москве и слывшего между нами за идеального героя. Как же было не поверить таким критикам. И опять недоумение, опять досада, что никак нельзя добраться до правды. Все лживость или тайна. Во всем как будто слышится один и тот же голос: это не ваше дело. И невольно думалось: чье же это дело и отчего оно не наше; зачем же нас учат истории, если искание исторической правды не наше дело. Мы никак не могли попасть на прямую открытую дорогу, которая бы соединила нас с общим делом нашей родины и повела бы нас согласно с нашим возбужденным стремле¬нием с пользою послужить общей жизни. Общее дело было не наше дело. В этой короткой фразе заключалась подавляющая сила, под которой и склонилось большинство, отдаваясь всецело только своему личному делу. Мы оставались так наивны в своем историческом неведении, что впослед-ствии, когда пришлось вступить на службу и когда нам подносили для подписи акт отречения от массонских лож и от разных противозаконных обществ, мы смотрели во все глаза чуть не с открытым ртом на подно¬сившего чиновника и спрашивали: что это за массонские ложи и какие это запрещенные общества. Мы не знали исторического происхождения этих отречений, а массонские ложи были давно забыты, о них если и доходили до нас рассказы, то самые неясные. Чиновник с усмешкой отве¬чал нам, что это государственная тайна, и потому не наше дело, что много будем знать, скоро состаримся, а если начальством приказано подписывать, то и нужно без рассуждения исполнять приказание. Таким обра¬зом и тут явилась тайна…»
_________________
Владимир Яковлевич Стоюнин (известный педагог, сконч. в 1888 г.) первоначально обучался в частном немецком Анненском училище, о котором (хотя оно и считалось одною из лучших школ в Петербурге) он, однако, сохранил на всю свою жизнь далеко не светлые воспоминания: обыкновенное сечение и сечение по ладо¬ням, или, как тогда называли, «по рукам» считалось там лучшим педагогическим: приемом в отношении провинившихся детей. После двух лет учения в Анненском учи-лище, Стоюнин был переведен в казенную 3-ю Петербургскую гимназию, которая, как говорит сам В. Я. в своей статье «Луч света в педагогических потемках» ***), «счи¬талась лучшею, и в самом деле в некоторых отношениях была лучше многих других».

Далее >>
В начало