Когда теперь, через 29 лет после окончания гимназии, вспоминаешь время пребывания в ней от 1885 до 1894 г., то останавливаешься на сле¬дующем. Годы эти, все знают, какие: вся русская жизнь замерла и для школ, конечно, время было суровое. Министерство, сообразно с общим направлением, мало заботилось о «сердечном попечении» и более обращало внимания на насаждение дисциплины и на внедрение в нас латинских и греческих правил грамматики.

Неудивительно поэтому, что нелестные отзывы преобладают в общей массе воспоминаний о гимназиях того времени.

В этом отношении я представляю исключение, так как у меня нет недоброго чувства к моей тогдашней alma mater. Объясняю это не моим незлобием к прошлому, а счастливым стечением обстоятельств: во первых— хорошими традициями гимназии, а во вторых—хорошим составом пре¬подавателей. Если отделить высшую политику и циркулярные предписания мини-стерства, нивеллирующие гимназии всей России, от внутренней, индиви-дуальной жизни нашей гимназии, то можно положительно сказать, что учебное и воспитательное дело обстояло в ней много лучше и гуманнее, чем можно было ожидать при существовавших условиях. Учебное дело, правильнее, учеба была поставлена хорошо, т. е. программу выполняли в точности, кроме одного предмета VIII класса, космографии. Говорили, что В. А. Попов, преподаватель космографии, далее тридцатой страницы учеб-ника сам не знает. Каждый педагог учил в меру своих сил и приобре-тенных знаний, но ни один из них никогда не пытался, хотя бы намеком, повлиять на наши политические и общественные взгляды. Отмечаю это потому, что уже через 5 лет после окончания гимназии мне приходилось встречаться с молодыми преподавателями, тоже петербургскими, которые отваживались на уроках так или иначе приподнимать завесу запретного и не скрывать от учеников своих политических симпатий, неразрешенных и неодобренных министерством. В дисциплине не было ни чрезмерной строгости, ни боязливых по¬блажек, доводящих нередко до распущенности. И вот этот «умеренный режим» я ставлю за счет директора В. Хр. Лемониуса. Очевидно, такой порядок был им заведен за много лет назад, во дни его директорской молодости, совпадавшей с началом эпохи великих реформ, и таковым дер¬жался, по инерции, до наших дней.

Состав преподавателей, как я уже упоминал, был безусловно удовлетворительный, за исключением «немцев»; их было три и все они, как пре¬подаватели, ничего не стоили. Во всяком же случае половина преподавателей были и хорошие люди и хорошие педагоги. Назову несколько фа¬милий выдающихся преподавателей, как то: Геннинга, Кесслера, Суслова, Бо¬рисова. Другие были послабее, но тоже не плохи. Даже Вл. А. Попов, о котором в ученической среде были резко отрицательные отзывы, имел свои достоинства, как хороший преподаватель физики (слушая его объяс¬нения можно было не заглядывать в учебник), и в высшей степени исправ¬ный человек. За все время, что он преподавал мне физику, т. е. в течение 3-х лет, он пропустил два, три урока и только потому, что был присяж¬ным заседателем в суде. Ученики же считали его малоосведомленным в своей специальности (математика, физика, космография) преподавателем, человеком мелочным, недалеким и трусливым перед начальством. Думаю, что такой состав преподавателей был случайным и отнюдь не отношу этого к заслугам Лемониуса, который в мое время, будучи «ветх деньми», утратил значительную долю умственных сил и пережил свою былую славу. Но в семье, как говорится, не без урода, и у нас в большой педагогической семье были свои монстры. Первым из них, со всею очевидностью, надо назвать А. Анд. Кеммерлинга, который оставил по себе на всю мою жизнь, в истинно гоголевском смысле, юмористи¬ческую память. Наиболее выпуклые факты на ленте моих воспоминаний о гимназии связаны, к сожалению, именно с Кеммерлингом. Говорю, к сожа¬лению, потому так, что хотелось бы привести и светлые воспоминания о наших любимых и уважаемых преподавателях, но память сохранила о них только общее представление без отдельных фактов. В этом представлении Кесслер является всегда строго корректным; Геннинг отличался внутренний и внешним благородством; Борисов—мягкостью, Павловский—отменною де¬ликатностью и так далее. Так, перехожу к Кеммерлингу.

Это был не умный и неуравновешенный человек, которого и близко к детям подпускать было нельзя, а между тем он более десятка лет был преподавателем и классным наставником именно младших классов. И здесь всецело вина Лемониуса. Кеммерлинга можно было перевести в старшие, или хотя бы в средние классы, если казалось жестоким удалить его вовсе из гимназии, что он вполне заслуживал. В старших классах он был без¬вреден, только бесполезен. Старшие ученики сумели бы постоять за себя; но малыши, отданные ему под руководство, ничего не могли предпринять, кроме слез, молитв и постоянного трепета перед грядущим классным наставником. Кеммерлинг не щадил ни самолюбия, ни человеческого достоин¬ства ребятишек, был придирчив и жесток. Он пугал ребят своим страшным криком, обращавшимся на высоких нотах в визг, своим багровым от крика, прыщеватым лицом, своими угрозами и наказаниями. Я приведу два факта, которые случились на уроках Кеммерлинга в 1-м классе приходящих в 1886 г.

Кеммерлинг вызвал ученика Т. отвечать урок. Вероятно, мальчик отвечал плохо, и Кеммерлинг послал его на место, поставив в журнале единицу. В горе и отчаянии мальчуган громко плакал. Кеммерлинг при¬казал ему прекратить плач, но тот не мог и продолжал плакать. И что же сделал рассерженный Кеммерлинг? Он из единицы сделал 100, поставив еще два нуля за то, что плачущий мальчик не мог повторить того, что говорилось далее на уроке. Тогда совершенно исступленный от горя и плача Т., вскочил с места, подбежал к кафедре и… упал на колени перед сидящим с закинутою ногою на ногу Кеммерлингом с мольбою о пощаде. Я далее не помню, что было, так я был потрясен разыгравшейся сценой; кажется, Кеммерлинг вычеркнул два нуля. Он и сам, вероятно, испугался. Зрелище, как видите, назидательное для ребятишек!

Второй случай. Ученик Г., ответив хорошо урок, идя от кафедры на свое место, высунул язык. Кеммерлинг, заметив это, заставил Г. стоять у стенки с высунутым языком до конца урока. Когда Г. прятал язык, Кем¬мерлинг грозил ему наказанием, и бедняга-шалун должен был опять по¬казывать язык. Еще, не в счет, уже о самом себе. Кеммерлинг задал нам классную работу—просклонять слово grex с русским значением. Забыв, что мы учили это слово и оно записано в моем Vocabularium, сл., я должен «даже во сне» знать его значение, я обратился к Кеммерлингу с вопросом, «что значит grex?» «Вы должны знать»—последовал резкий ответ. По моей глубокомысленной догадке, вероятно, основанной на созвучии и начер-тании, я решил, что grex значит по — русски грецкий орех. И с таким значением просклонял grex по всем падежам и числам. Когда же Кем-мерлинг возвратил работу обратно, я увидал, что вся моя работа пере-черкнута и под ней стояла жирная синяя единица, несмотря на то, что склонение было правильно. Оказалось—вместо «грецкого ореха» надо было склонять «стадо». Дома, долго мне напоминали этот случай. Отец постоянно при моих житейских промахах говорил: «эх, ты grex, gregis—грецкий орех!» Этих фактов, я думаю, достаточно для характеристики Кеммерлинга, как преподавателя и человека.

Ребятишки задумывались: чем же объяснить такую «злость» Кеммерлинга, как прозвали его, и останавливались на мысли, что Кеммерлинг мстит за своего отца Анд. Дан. Кеммерлинга, воспитателя пансиона, которого жесточайшим образом травили ученики во время перемен. Под¬няться во время большой перемены на младшее отделение в дежурство «сыча» это было то же, что опуститься в дантов ад. Этот старший Кеммердинг со слезами на глазах жаловался Кеммерлингу младшему на бес¬чинства, учиняемые маленькими мучителями. И Кеммерлинг-сын вымещал обиды отца на нашем I-м классе приходящих, отданном ему на поток и разграбление, т. ч, наш класс являлся козлом отпущения за грехи всего младшего отделения. А безнаказанность Кеммерлинга после всех его издевательских экспериментов объясняли поддержкой директора и вообще гос¬подством у нас в гимназии немцев. Вот каким путем прививаются иногда националистические чувства!

Для учеников не было секретом то, что на Кеммерлинга поступали жалобы не только директору, но и попечителю. Но на нем это нисколько не отражалось и в течение нескольких лет он ни на йоту не изменился. И, вероятно, эта безнаказанность и неисправимость Кеммерлинга на ряду с большим наличием немцев в составе учителей и создало веру о немец¬ком засилии в педагогическом совете. Как иллюстрацию этого засилия, ученики передавали следующий факт, происшедший будто бы на одном из очередных педагогических советов. Краткая передача его такова. Бюриг, преподаватель греческого языка в старших классах, человек грубый и вы-сокомерный, великолепно охарактеризованный й описанный в книжке А. Яроша «До Университета», по какому то поводу с обычной ему наг¬лостью сказал: «я рад, что служу в таком учебном заведении, где рус¬ских только два: поп и диакон». В ответ на эту наглую выходку, молодой преподаватель русского языка, П. И. Ветвеницкий ринулся на Бюрига с кулаками, но был перехвачен его братом, «батюшкой» К. И. Ветвеницким, который с криком: «Петя, Петя, Петя!» успел схватить его за фалды виц-мундира. Тут подбежали другие, и положение, грозившее дракой, кончилось обменом «любезностей». Вскоре после этого случая П. И. Ветвеницкий был переведен куда-то инспектором. Этот перевод поставили в связь с происшедшим на совете. Говорили, что в гимназии ему оставаться не¬удобно, но и перевести его так просто, без повышения, тоже нельзя, чтобы это не носило характера наказания и чтобы происшедшее не получило огласки. Да и «батюшка», имеющий связи, вступился бы за обиженного брата. Других последствий этот случай не имел. Директор сохранял свой обычный величественно-непроницаемый вид; Бюриг продолжал также грубо-высокомерно третировать старших учеников, а Кеммерлинг тиранил малышей. Не все верили в действительность этого факта; вероятность его была сомнительна: для произнесения в совете подобных слов нужна не только наглость, но и смелость; да и от скромного П. И. нельзя было ожидать такого бурного проявления своего патриотизма. Но учени¬кам хотелось верить, что было так.

Позволяя себе привести эти «не юбилейные» воспоминания из жизни нашей гимназии, я имею в виду не вызвать только снисходительную или горькую улыбку, а посильно обратить внимание на то, как взаимоотно-шения учащих и учащихся переломлялись тогда в сознании учеников и какого рода «легенды» могли создаваться на этой почве.

В. Страхович.

Далее >>
В начало