Из книги «Свидетельство. Воспоминания Шостаковича» (https://www.litmir.me/br/?b=285809&p=48)
Знакомство с одним человеком, с которым я пил как-то ночь напролет, открыло мне его сердце. Он ночевал у меня, но мы не сомкнули глаз. Он стал признаваться, что его мучит одно желание. Сплошной кошмар! Вот что мне открылось.

Видите ли, с самого детства он любил читать описания пыток и казней. Такая у него была удивительная страсть. Он прочитал все, что было написано по этому отвратительному поводу. Он перечислил мне прочитанное, и получился довольно длинный список. Прежде я думал: «Как странно, что в России, когда пытают, стараются не оставлять следов». Я имею в виду не следы на теле — те-то остаются, даже при наличии современной науки о том, как пытать, не оставляя следов на теле. Я говорю о письменных следах. Однако, как оказалось, и в России была литература на этот предмет.

Дальше — больше. Он признался, что его интерес к описаниям пыток лишь скрывал его истинную страсть: ему хотелось самому мучить людей. Прежде я считал этого человека хорошим музыкантом. Но чем больше он рассказывал, тем меньше он мне казалось таковым. А он продолжал говорить, задыхаясь и дрожа.

Этот мой знакомый, наверно, в жизни не убил и мухи, но, судя по его рассказу, вовсе не потому, что сознавал всю отвратительность казней и убийств. Напротив, кровь и все, отчего она могла течь, волновали и притягивали его. Он о многом рассказал мне той ночью, например, как известный приспешник Ивана Грозного Малюта Скуратов обращался со своими жертвами и их женами. Он сажал женщин верхом на натянутый провод и затем начинал распиливать их пополам этим проводом. Взад и вперед, оттягивая их ноги в разные стороны, пока не распиливал полностью.

Другой ужасный способ, используемый в те времена, он описал так. Опричники находили два молодых деревца, которые стояли на пустоши, не очень далеко друг от друга. Они влезали на них и пригибали их книзу, так, чтобы кроны почти касались. Затем они привязывали человека к кронам, делая из него живой узел. И отпускали деревья, разрывая жертву пополам. Они развлеклись таким же образом и с лошадьми, привязывая человека к двум коням и пуская их в галоп в разные стороны.

Так впервые я услышал о садистских развлечениях Скуратова, хотя и до того немало знал о нем. И впервые я услышал о пытках животных. Такое тоже было, этим извергам было недостаточно мучить людей. Конечно, животных мучают всегда и все, у кого на это хватает сил. Но то, что было тогда, кажется особенно ужасным. Не только сами пытки, но и их прикрытие якобы соблюдением законности. Я вижу в этом желание опустить животное до уровня человека, так, чтобы с ним можно было поступать как с человеком. Фактически, они попытались сделать животных людьми, а людей при этом — животными.

Все эти пытки происходили не так давно, всего-навсего несколько столетий назад. Пытали коров, лошадей, собак, обезьян, даже мышей и гусениц. Их считали дьяволами. Врагами народа. Животных терзали, кровь стекала в реки, коровы мычали, собаки лаяли и выли, лошади ржали. Их допрашивали, а в роли переводчиков выступали специалисты по мычанию. Могу себе представить, как это происходило. «Признается ли враг народа в том-то и том-то?» Корова молчит. Ей в бок вонзают копье. Она мычит, и специалист переводит: «Она полностью признает свою вину во всех антинародных действиях».

Молчание — признание вины, и мычание — тоже. Костры, кровь, возбужденные палачи. Время? Семнадцатое столетие. Место? Россия, Москва. А может, это было вчера? Не знаю. Кто тут зверь, кто человек? Тоже не знаю. Все смешалось в этом мире.

Позже я еще не раз слышал о пытках животных. Но в ту незабываемую ночь я в ужасе смотрел на этого человека, моего гостя. Он был вне себя, его лицо пылало. Обычно это был спокойный, рассудительный человек, но тут передо мной был некто совершенно иной. Я ясно видел, что он — из той же самой породы мерзких подонков, что и сами палачи. Он махал руками, его голос дрожал и срывался, но не от негодования, а от волнения.

А потом он выпустил пар и внезапно затих. Я смотрел на него с отвращением, но без жалости. Нет, никакой жалости я не испытывал. Я думал: «Ты — пропащий человек. Ты жаждешь власти, мечтаешь о том, чтобы мучить других, и единственное, что не позволило тебе стать палачом, — твоя трусость».

И я сказал это ему в лицо. Это мое правило — говорить, причем, всё. Он начал плакать и каяться, но с того момента он для меня перестал существовать как музыкант..
____________________________
Мой комментарий
Жестокость — чисто человеческое свойство, ее не существует в природе — ни в живой, ни, тем более, в неживой. Землетрясения, уносящие тысячи жизней — безразличны к своим деяниям, зверь, загрызший своего противника — тоже живет, как умеет. И даже человека, убивающего другого по каким-то причинам, не всегда можно упрекнуть в жестокости. Жесток человек, приносящий вред другому не по необходимости — социальной или физической, но по своему собственному желанию, он получает от самого факта боли удовлетворение.

Как это ни странно звучит, но жестокость — обратная сторона такого прекрасного человеческого свойства как эмпатии. По определению: эмпатия — это «осознанное сопереживание текущему эмоциональному состоянию другого человека без потери ощущения внешнего происхождения этого переживания». Для жестокости необходимо сопереживание, надо хорошо понимать, что причиняешь боль, как бы испытывать ее самому. Это мазохизм, перенесенный вовне. Естественно, все это психические аномалии, болезнь. Но возможно, что подобные склонности в какой-то мере присутствуют в каждом человеке изначально, просто социум не позволяет раскрываться таким чертам. И только когда его влияние ослабевает, подавляемые качества могут вырваться наружу. Ситуация схожа с врожденными человеческими комплексами, о которых говорил Фрейд. Они всегда присутствуют, они изначально порочны, но социум направляет их проявления в приемлемые человеческие формы, иногда даже положительные.

Итак, жестокость — следствие психических позывов, о которых мы не очень знаем и обычно таковые не ощущаем. У кого-то они спрятаны глубоко, у кого-то не очень. У собеседника Шостаковича — не очень, он их обнаружил сам и рассказал о том своему коллеге, учителю. К сожалению, тот не понял значение этого рассказа, проникнув отвращением к содержанию. Такую же реакцию у нормального человека должны бы вызывать и рассказы Фрейда. Но Фрейд говорил об этом специалистам, которые его смогли понять. А тот человек — музыканту, бесконечно далекому от подобных вопросов. Я считаю, что тот рассказчик, хорошо понимая свои склонности, держит их под контролем и никогда они не превратятся в деяния. Не исключаю, что это хороший музыкант, способный выразить свои внутренние порывы в музыке. Его интерпретации должны быть эмоционально яркие, экспрессивные, а для искусства не очень важны его исходные мотивы. («Если бы вы знали, из какого сора рождаются стихи!»). Фрейд, кстати, много говорил об искусстве и о его порочных мотивах, спрятанных в глубине.

По этой теме мне как-то сын показал некий американский фильм. Очень противный, где жестокость, исходящая от молодого человека, показана в разных безобразных вариантах. Тот человек любил классическую музыку, она его завораживала. Потом (по сюжету) человек попал в тюрьму, откуда извлек его некий психиатр за согласие на апробацию на нем своей методики лечения психического недуга, приводящего к асоциальному поведению. Больной вылечился, стал нормальным, но бывшие жертвы и свидетели преступлений не простили ему прошлое.

Приведенные примерs говорят о том, что музыка может перекликаться с самыми дикими чертами человеческой натуры. А также о том, что она возбуждает очень глубокие, природные свойства человеческой психики, в обычном состоянии подавленные цивилизации. Собственно, это почти очевидно, — музыка воздействует на эмоциональность, аналитика, которая в ней присутствует, — нечто привнесенное, не основное. Природное может быть красивым, высоким и тонким, близким к божественному, но есть и следы дьявольских воздействий. Природное часто вступает в конфликт с нормами, которые диктует цивилизация. Оттого она (цивилизация) старается сторониться любых проявлений природы человека. Иногда чрезмерно, но возвращать природные склонности следует очень осторожно…

Итак, можно предположить, что неумеренная жестокость это психическая аномалия, которая может решаться медицинскими способами. Т.е. здесь, вроде бы, сам человек и не виноват, — он болен, его надо лечить. С другой стороны, в других ситуациях, когда человек совершает жестокие действия по необходимости, «по долгу службы», он тоже не виноват, даже юридически не считается виновным. И возникает вопрос, а где же сам человек, когда надо однозначно признать, что виноват именно он, не обстоятельства, не состояние аффекта, не аномалии психики? — Это тонкий вопрос, на который наука пока не имеет ответа, собственно и само осознание вопроса пришло не так давно.

Ответ укладывается в теорию профессора Черниговской, которая говорит о некой сущности, которая и составляет собственно разум человека и его волю. Эта сущность не сводится даже к процессам, происходящим в голове, это нечто более высокое, что только влияет на эти процессы. Это тот вопрос, на который когда-то впервые обратил внимание Ст. Лем. Суть в том, что если когда-нибудь люди научится клонировать не только «материальную» составляющую человека, но и копировать текущее состояние его памяти, то получатся два идентичных «близнеца» — и в материальном, и в духовном смысле. Но это все-таки будут разные люди. Их будет отличать неуловимое третье — «душа», которая не сводится ни к материи, ни к духу, но именно она представляет человека, к ней надо направлять все вопросы и претензии. Но, возможно, это фантазия, — душа, о которой говорят Религия, Лем, профессор, — не существует..

16.09.2014

В начало