В 1848 году я поступил в одну из лучших петербургских гимназий (3-ю)—сперва приходящим учеником, но скоро вступил в пансион, стеной отделивший меня от всего остального мира. Я был даже рад этому, ибо мне нечего было терять: ни свободы, ни привязанности к воспитателям. По целым месяцам засиживался я в гимназии, не выходя за ее стены, так как за мной никто не приходил по праздникам, а без провожатого выхо¬дить было запрещено до 4-го (среднего) класса. Тут тесно свыкся я с кружком товарищей, заменившим мне и родную семью, и весь мир; тут, в продолжение 7-ми долгих лет, я научился ценить товарищество, искать дружбы и свято хранить ее. Здесь, среди сверстников, я мог найти кого любить, с кем делить свои мысли. Эгоизму, сухости, своенравию и тоскли¬вой сосредоточенности, которые начали было зарождаться во мне, нельзя было развиваться далее в этой веселой семье товарищей, у которых все было общее: и труды, и шалости, и гроши, и лакомства. Воспитанием нашим в гимназии никто хорошенько не занимался. Мы любили некото-рых молодых учителей, которых могли видеть не более одного часа в день во время урока, на гувернеров же, вышедших или из отставных юнке¬ров, или из неудавшихся чиновников, смотрели как на страшных врагов и угнетателей наших, а на инспектора, как на тирана, постоянно искав¬шего себе жертвы. Он был страстный охотник сечь. Скрытность, ложь, обман,—как последствия запуганности и унижения,—были нашими добро-детелями, когда мы приходили в соприкосновение с нашими грубыми, глу¬пыми и иногда пьяными воспитателями или гувернерами, а выкидывание разных злых или смешных проделок над ними было лучшим нашим раз¬влечением. Не раз вечером, погасив лампу, мы гурьбой нападали на гувер¬нера и вымазывали ему лицо чернилами или обрезывали фалды. С сожа¬лением я должен признаться, что все эти господа были немцы, даже плохо знавшие русский язык, не любившие русских детей, и все это еще более отталкивало нас от таких воспитателей. Директор наш (Ф. И. Буссе), в молодости ученик Фелленберга, человек уже устаревший и слабый, но добрый, усердно распекал нас, но влияния не имел. Мы не боялись его, смеялись над ним, однако, любили. Он появлялся среди нас редко, оффициально, когда надо было кого нибудь побранить, и не всех воспитанников знал по фамилии. Встретившись с ним где нибудь в корридоре в запре¬щенное время, мы спасались от него бегством в его же глазах. Нам казалось, что он все хочет напугать, настращать нас, но никак не может. Вообще нравственной связи между нами и воспитателями не было; мы признавали их грозную силу, но не авторитет.
Наша гимназия была филологическая, и главным образовательным средством должны были служить древние языки. Преподавание древних языков производилось гораздо усиленнее, нежели в нынешних гимназиях. Достаточно сказать, что в старших классах, напр., кроме греческих клас¬сиков, читались также в оригиналах и творения отцов церкви, преимуще¬ственно IV века по P. X., а число учебных часов по каждому из древ¬них языков доходило до 7 и 8 в неделю. Особенное внимание обращалось на курсорное чтение; читали много и приобретали не только действитель¬ное, реальное знакомство с авторами, но и вкус к их чтению. В то доброе старое время не только ученикам, но отчасти и самим учителям в голову не приходил вопрос, нужны-ли древние языки в общей системе образова¬ния; они были положены по штату—и этого было достаточно; оставалось только заботиться об изучении их. Кому не нравились или вообще не давались древние языки, те шли на особое отделение, по законоведению, не учились по гречески и за это лишались права на получение чина. Из учителей почти никто не старался заставить нас, детей, полюбить свой предмет, — что особенно важно в младших классах, — а только требовал знания заданного урока, за который или награждал хорошими баллами, или наказывал нулями, щелчками, затрещинами, голодом, карцером и т. д. Розгами наказывали более за шалости, и я также вкусил этой чаши за участие в войне против одного гувернера, прозываемого обыкновенно «седой крысой». Все гувернеры и учителя, все воспитанники имели про¬звища. Во время урока объяснения, беседа играли самую незначительную роль и все преподавание ограничивалось спрашиванием и раздачей наказаний. В старших классах я стал гораздо лучше учиться. Здесь резче обнаружились мои наклонности, и я стал одним из первых по словесности, древним языкам и истории; математическими же предметами занимался очень неохотно и с большим трудом. Интерес к самому знанию развился вообще поздно, что могу приписать своим учителям,—людям, по большей части без всякого педагогического образования и иногда без всяких педа¬гогических способностей. Награды на актах при переводе из класса в класс льстили моему самолюбию, и я задолго до экзаменов мечтал, как я обрадую своих родителей, приехав к ним на каникулы с похвальным листом. Старик отец иногда плакал от радости и умиления, а я был весь потрясен, весь проникнут благоговением, видя его любовь и участие ко мне.

В последние годы моей гимназической жизни военные упражнения были очень усилены в гимназиях по воле императора Николая I. Крым¬ская война воспламенила в нас чувство патриотизма, желание дать отпор гордым врагам, и мы все увлеклись уроками обучавшего нас полковника и величием воинского призвания, а солдаты, занимавшиеся нашим военным образованием, стали лучшими друзьями многих из нас. Я гордился званием фельдфебеля, полученным мною в гимназии, и так усердно изучал воинский устав, что на классы смотрел, как на дело второстепенное, стал презирать и тригонометрию, и Тацита, и Гомера, и все учебные книги. «К чему мне греческий язык, мне, офицеру через 3 месяца по выпуске из гимназии, и к чему медаль за прилежание и успехи, когда я в первом-же сражении буду иметь Георгия за храбрость?» Так рассуждал я в выпускном классе гимназии. Просидев в ней 7 лет, я заметно одичал, огрубел и узнал жизнь настолько, насколько можно узнать ее из учеб¬ников, из редких прогулок по улицам и тайного заглядыванья в трактир. Наконец, родители, с которыми я виделся каждый год летом, поздравили меня с хорошим окончанием курса и со слезами благословили на войну; но вдруг император умер и все приняло другой оборот. Слухи о близком мире обрадовали всех и озадачили меня. Мне необходимо было изменить свой план, и в этой необходимости я вижу теперь величайшее для себя счастие. Я, не колеблясь, избрал путь в университет.
__________________
Л. Н. Модзалевский — воспитанник XXV111 выпуска (1855 г.), известный педагог, сконч. 12 мая 1896 г. Автобиография его составлена им в конце 60-х годов и была напечатана в «Русской Школе», 1897 г., № 3.

Далее >>
В начало