Остается прошлое, потому что без
осознания своего места в истории
– любой, хотя бы своей семьи –
человек не может, не должен жить.
Петр Вайль, Александр Генис

Согласие с этим высказыванием побудило меня писать об истории своей семьи. Фрагменты рукописи, касающиеся моего деда Семена Самойловича Киселева и моего отца Якова Семеновича, я рискую опубликовать на сайте «Мемоклуба» потому, что их жизнь и дела могут, на мой взгляд, быть интересны многим другим людям.

Дед родился в бедной семье в 1874 году. Был он тринадцатым ребенком. Лет в 9-10 он начал работать на речной пристани на Днепре. О первых его «производственных» успехах я ничего не знаю, но могу с уверенностью утверждать, что они были и немалые. Во всяком случае, к тридцати годам он весьма здорово преуспел, «раскрутился», как говорят теперь. В Ектеринославе был у него уксусный завод, два больших доходных дома, пристань на Днепре и две угольные шахты в Донбассе. Кроме того он был представителем фирмы Нобеля на Украине – на нем лежало управление там торговлей керосином и другими нефтепродуктами. Было у него звание купца первой гильдии, что давало ему право, несмотря на еврейство, плевать на черту оседлости и жить в любом городе России. Хотя и молод он был, но евреи называли его «А гройссер Киселев» («большущий Киселев»), что, однако не мешало ему быть весьма почтительным сыном. Как-то, обидевшись за что-то на нашего папу, он рассказал мне такой случай. Будучи уже «большущим Киселевым» ехал он в поезде со своим отцом (моим прадедом, о котором я, увы, ничего не знаю). Дед не согласился с какими-то нравоучениями своего отца, и тот дал ему пощечину. Дед так ответил на это:

– Папа, дай Бог, чтобы ты прожил еще тридцать лет и тогда бы снова меня ударил.

Он был умён и смел. К нему вполне подходило определение купца, данное Пушкиным: «Дитя расчёта и отваги». Дед рассказывал мне, что мог заработать кучу денег буквально за несколько минут. Вот пример. Он участвовал в аукционе за право поставлять в течение года уголь и дрова железной дороге и это право получил. Тут же он его продал, заработав на этой сделке 150 тысяч золотых царских рублей.

Дед был крепкого телосложения, широкоплечий, выше среднего роста, с крупной круглой головой, которую он всегда брил, с правильными мужественными чертами лица.

Как-то купались мы с ним вместе на озере. Ему тогда было лет поменьше, чем мне сейчас. Но – шестнадцатилетнему парню – он казался старым. И тут он поплыл сажёнками (так назывался способ плаванья – некий доморощенный кроль, при котором голову держали над водой, а ногами били по воде синхронно с работой рук: махнут правой рукой, бабахнут левой ногой, махнут левой – бабахнут правой), а я с восхищением любовался его мускулистыми руками, поочерёдно ритмично взлетающими над водой.

Он производил впечатление сильного во всех смыслах мужчины и был таким на самом деле. Он всегда нравился женщинам, до самой своей смерти. Даже когда ему было за семьдесят, у него была любовница – красивая женщина лет сорока с небольшим. Каждый вторник он уходил к ней и возвращался в среду. В памяти моей сохранился такой наш семейный анекдот. К зазвонившему телефону подошел мой братик Алик, которому было тогда лет семь. Звонили деду. Алик ответил:

– Его нет дома, ведь сегодня вторник – дедушка у любовницы.

Помню, как в те же времена заскочил я в комнату, где был дед со своей приятельницей, и застал его, целующим её. Помню, что была у нас симпатичная участковая врач – хорошенькая блондинка. Когда она приходила к нам в связи с чьей-нибудь болезнью, мы с дедом наперебой за ней ухаживали. Он имел больший успех, чем я – восемнадцатилетний.

Дед рассказал мне про один случай, который с ним произошел в двухместном купе поезда, в котором он ехал из Москвы в Петербург. Его попутчицей оказалась светская дама. В завязавшемся разговоре она сказала что-то о том, что терпеть не может евреев, что умерла бы, если бы еврей до неё дотронулся, не подозревая, что её собеседник – еврей. Дед вроде бы пропустил это между ушей и был по-прежнему мил и обходителен. Ночь они провели, лаская друг друга. На платформе петербургского вокзала дама заговорила о дальнейших встречах. Тут дед и сказал, что он еврей и что он очень удивлен, что дама не умерла этой ночью.

А ехал он в Петербург хлопотать за своего старшего брата, который жил в Харбине, был раввином и международным судьей. Его обвинили в том, что он – японский шпион и арестовали. Дед приехал в столицу его выручать. Потолкавшись по разным присутственным местам, он понял, что помочь ему может только Распутин. Стал искать возможности контакта с ним. Узнал, что любовница секретаря Распутина – Симановича – еврейка, нашел людей, которые его с ней познакомили, одарил её, не скупясь. Она поговорила с Симановичем. Тот принял деда, который так ему понравился, что он сказал:

– Могли бы прямо ко мне прийти, не впутывая в это дело женщину.

И устроил деду свидание с Григорием Распутиным.

Распутин ему сказал:

– Говори. Только не ври!

Дед рассказал про своего брата. Распутин выслушал и спросил, может ли дед пожертвовать два вагона сапог для русской армии. Дед сказал – хоть целый состав. Распутин сказал, чтобы он не выдрющивался, потом написал записку министру внутренних дел. В записке значилось: «Прими этого еврея. Сделай, как он простит. Он не врёт».

В приемной министра было много людей, ожидающих аудиенции. В том числе и пара-тройка генералов. Дед подошел к секретарю министра – полковнику, посмотревшему на него, как солдат на вошь, дал записку Распутина. Полковник, прочтя её, очень вежливо попросил деда присесть и торопливо прошел в кабинет министра. Деда министр принял моментально. Когда дед шел к министерской двери, лица ожидавших приема генералов были кислее концентрированного лимонного сока. Министр издал приказ, безвинно обвиненного раввина отпустили.

По-моему, образования у деда никакого не было, но смётки и организаторского таланта хватало. Свидетельством тому может быть успешная работа деда даже при советской власти. Он был управляющим каким-то трестом. Работал до начала Отечественной войны. И всегда люди, у него работавшие или им руководимые, хорошо к нему относились, любили его. В 1918 году у деда, конечно, отобрали всю его собственность, потом и самого его арестовали. Выручили тогда его рабочие шахт, раньше ему принадлежавших – пришли в ЧК и отбили «хорошего капиталиста». Только во времена НЭПа у деда дела не шли. Решил он заслать в Ташкент несколько вагонов с бутылками для сельтерской воды: мол, жарко в Ташкенте, люди пить хотят – бутылки для воды нужны. Бутылки-то нужны были, да получатели оказались нечестными, платить не хотели. Наш папа ездил в Ташкент из них деньги выколачивать… Потом еще какой-то завал был у деда с бриллиантовым перстнем. И тогда он решил, НЭП не для него.

Я наверно еще буду писать про деда, когда речь пойдет о разных перипетиях нашей семьи, но сейчас расскажу, как в связи с дедом я в первый и пока, надеюсь, единственный раз в жизни испытал ярость, достигающую состояния аффекта, когда ничего не соображаешь. Было тогда мне лет семнадцать или восемнадцать. Не помню в связи с чем оказались мы с дедом на углу Невского и улицы Гоголя (Малой Морской), на троллейбусной остановке – нам надо было ехать домой, на Литейный. Подошел битком набитый троллейбус, из задней двери кто-то стал выходить сквозь поток людей, устремившихся внутрь. Дед замешкался в этой давке. Дверь закрылась. Какой-то мужчина, стоявший за дедом, в троллейбус не попал. Со зла он ударил деда по лицу. Дальше я ничего не помню. Потом дед мне говорил, что я бил этого дядьку, пока он не упал, что меня держали несколько мужиков, а я рвался, рыча, у них из рук, что побитый был весь в крови и что какие-то парни помогли по просьбе деда оттащить меня в подворотню спрятаться. Там я пришел в себя.

Умер Семен Самойлович Киселев осенью 1950-ого года, в больнице на Фонтанке. У него из-за закупорки сосудов началась гангрена ноги, но врачи не решились на ампутацию, боясь, что его сердце не выдержит. В момент кончины деда рядом были его младшая дочь Лида и старший внук – я.

Старший сын деда – Яков (родился 27 ноября 1896 года). С самого раннего детства отличался он замечательной памятью. Повзрослев, он иногда проделывал такой фокус: прочитывал один раз страницу какой-нибудь незнакомой книги, отдавал ее кому-нибудь из присутствовавших, а тот читал вслух любую строку. Яков по памяти читал дальше. Ему легко давались языки. Когда Яше исполнилось 13 лет (совершеннолетие у евреев), был выполнен специальный обряд – «бар митцва», а затем его отец (мой дед) устроил грандиозный праздник, пригласив порядка четырехсот гостей. Именинник произнес длиннющую речь на древнееврейском языке (тогда так называли иврит). Гимназические знания немецкого, французского и английского языка сохранились у него на всю жизнь – он читал и понимал без словаря книги на этих языках. Я помню, как папа в Средней Азии разговаривал на древнееврейском языке с бухарскими евреями, а ведь он им не пользовался с детства. Помню, как в шестидесятые годы привел кто-то из знакомых ко мне в гости французского кинорежиссера, участвовавшего в съемках фильма про Петипа. Я с ним общался на плохом английском. Пришел папа и заговорил с ним по-французски. Беседа у них шла легко и бодро, по тому, как они смеялись, можно было догадаться, что они прекрасно понимали шутки друг друга.

Дед очень радовался способностям своего первенца и гордился им. Всю жизнь он почитал старшего сына и даже признавал его главенство в семье. Яков учился в гимназии в Екатеринославе, а потом – в Швейцарии, в Цурихе. Далее он поступил на математический факультет Одесского Университета, но потом ушел оттуда. Кажется, он еще где-то учился до того, как определился на юридическом факультете Московского Университета, который и закончил.

С юности он увлекался театром. Был знатоком и ценителем Мейерхольда, Вахтангова. Не пропускал ни одной московской премьеры, вращался в театральной среде, тонко и остроумно судил о спектаклях, писал, если был повод, пародии. Знаю про пародии вот откуда. Когда мы вернулись в Ленинград из эвакуации, любил я копаться в ящиках журнального стола в папином кабинете. В них были мелочи, которые казались мне необычными и потому интересными: приспособление из слоновой кости для откусывания кончиков сигар, ногтичистка с ручкой из перламутра, заколки для галстука, запонки и многое другое. Там я увидел записную книжку-календарь на 1929 год в черном кожаном переплёте. Так как в том году я родился, мне стало любопытно, что же написано на страничке 15-ого мая, в день моего рождения. А написано чьим-то незнакомым мне почерком там было стихотворение:

Под звуки радостных мелодий
Прими привет родных сердец.
Ты раньше был отцом пародий,
Теперь младенца ты отец.
Он имя папино прославит
И в люльке в первый раз сострит,
К пяти годам ревю поставит,
А в семь – пиесу сочинит.
Но утомлён похвальным хором
И изострившись свыше сил,
Он скажет папеньке с укором:
«Зачем ты, черт, меня родил?»

Хорошо зная и чувствуя театр и обладая несомненным литературным даром, отец в 1940 году написал пьесу «Равнодушие», которая была принята к постановке Пушкинским (бывшем и теперь Александринским) театром в Ленинграде. В нашем доме стали бывать люди из театра, работавшие над будущим спектаклем. Один из них – художник Борис Исаакович Гурвич – влюбился в маму. Он приходил чаще других. Всегда напряженный, колючий, умно, но зло высказывавшейся обо всём. Уже после войны я встречался с Гурвичем, говорил с ним о живописи, запомнил его высказывание о Сальвадоре Дали – «взбесившийся академист» (лучше не скажешь!), был у него в мастерской, видел его красивые, но тогда мало мне понятные абстрактные работы. Он был учеником Павла Филонова и до конца оставался верным учителю.

Впрочем, я отвлёкся… Премьера папиной пьесы, уже назначенная, не состоялась, так как началась война.

В 1943 году отец написал три хороших, психологически очень точных рассказа о врагах-немцах. Они были напечатаны в журнале «Знамя». Поскольку действовали в них пусть плохие, но люди, а не звери, рассказы эти были раскритикованы в газете «Правда» как интеллигенто-мягкотелые. Отец тяжело переживал такую оценку, понимая, что критика в главной партийной газете перекрывает пути для публикации всех других опусов. Он надолго прекратил литературную деятельность, а когда возобновил ее, то писал уже только на темы, связанные с его профессиональной, адвокатской работой. В 1967 году сначала в февральском номере журнала «Звезда» были опубликованы четыре речи адвоката Киселева, а затем в том же году в Лениздате вышла его книга «Судебные речи» с тёплым и уважительным предисловием Юрия Германа, в котором он, а частности, писал:

«Решительно вся его адвокатская деятельность радует меня и восхищает тем, что Киселев всегда верит в хорошее начало в человеке, верит в своего подзащитного и, даже когда сгущаются тучи над обвиняемым, когда (бывало и такое) обвиняемый, измучившийся от долгого следствия и переследствия, готов сознаться в несовершенном им преступлении, Киселев поддерживает своего подзащитного и вселяет в него веру в справедливость.

И еще одно немаловажное обстоятельство для характера Я.С. Киселева – его удивительная, неиссякаемая энергия добра.

Всегда молодой, Яков Семенович Киселев верит в человека, он внимателен к его жизненному пути, он не бывает «добру и злу внимающим равнодушно», он адвокат по призванию, и этому делу он служит всегда – и в вёдро и в ненастье – будет служить столько, сколько будет биться его горячее человеческое сердце».

В 1971 году «Судебные речи» были переизданы издательством Воронежского Университета – надо заметить, что в Советском Союзе ни до, ни после никогда не печатали речи современных адвокатов.

В 1974 году издательство Ленинградского Университета, где Я.С. Киселев периодически читал лекции на юридическом факультете, выпустило книгу «Этика адвоката (нравственные основы деятельности адвоката в уголовном судопроизводстве)».

В 1982 году московское издательство «Юридическая литература» опубликовало книгу его рассказов «Перед последним словом».

Еще отец печатался в журнале «Человек и закон» и в «Литературной газете», но главным его делом была, конечно, адвокатская практика. Ему, как и всем нам, очень не повезло жить и работать в государстве, где права и свобода человека ни в грош не ставились, где тоталитарный режим достиг своего апогея, а суд стал не проводником правосудия, а карательным органом, безропотно и даже охотно подчинявшимся коммунистической партии, идущей сталинским курсом. «Подсознательно Сталин понял: если человек стерпит арест и физическое уничтожение брата, жены, отца, друга, то он уже не личность, он раздавленный, пресмыкающийся червь, который никогда не поднимет руку на своего хозяина», – писал А.И. Белкин. Добиваться справедливости было трудно. Правильно сказал А.И. Солженицын: «насилие не живет одно и неспособно жить одно: оно непременно сплетено с ложью. Между ними самая родственная, самая природная глубокая связь: насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а лжи нечем удержаться, кроме как насилием». И уж, если я начал цитировать, то позволю себе еще пару-другую цитат. Очень точно написал Джордж Орвелл: «Партия требует, чтобы вы отрицали то, что слышат ваши уши и видят глаза. Это ее безоговорочный и самый существенный приказ». Быть адвокатом в СССР чрезвычайно сложно, ибо, как заметил Виктор Соснора, «толкование справедливости намеренно поручено людям посредственным, потому что только посредственность, как жрущие и пьющие животные, предана хозяевам». Однако, отцу многое удавалось. Даже в самые тяжелые и темные времена. Он рассказал мне, например, о таком, выигранным им судебном деле.

Было это в страшном 1937 году.

У одного человека энкаведешники забрали ночью сына. Две недели этот человек ничего о нем не знал. А его соседка по дому работала врачом в НКВД (поясняю для потомков – НКВД – Народный Комиссариат Внутренних Дел, потом он стал называться МВД – Министерство Внутренних Дел, потом из него выделился Комитет Государственной Безопасности – пресловутое КГБ). Обеспокоенный отец упросил соседку узнать хоть что-нибудь о сыне. Та узнала и рассказала, что сын соседа жив, что его таскают на допросы, что судить его будет «тройка» (сталинская замена обычного судопроизводства) и что вероятнее всего он получит десять лет заключения по 58-ой статье. Разговорившись и сочувствуя пожилому человеку, женщина вдруг расплакалась и, сквозь слезы, стала жаловаться на свою жизнь и работу, на то, что сил и нервов не хватает видеть все те ужасы, которые происходят в «большом доме» (так назывался дом № 4 на Литейном проспекте, где размещалось тогда управление НКВД, а потом КГБ), видеть измученных, избитых арестованных, слышать их крики и стоны, общаться с сотрудниками, которые стали форменными садистами… Сосед выслушал этот крик души и испугался, очень испугался – оно и понятно – ведь, как писал Виктор Некрасов, «основное, чего удалось добиться советской власти за годы своего существования – это страх, который она вселила в людей, и точную уверенность, что КГБ всё знает и всё может». Он пошел в Большой дом и рассказал про разговор с врачом. Поистине прав был Сергей Довлатов, сказавший: «Ужасней смерти – трусость, малодушие и неминуемое вслед за этим – рабство». Женщину-врача арестовали как предательницу, разгласившую служебную тайну, и энкаведешники, уверенные в том, что она будет сурово осуждена и что процесс над ней послужит устрашающим примером для других, передали дело в суд. Отец взялся защищать эту женщину.

В зале суда было много всякого люда. Пришли и начальствующие чекисты, злорадно предвкушающие лютую кару отступнице. Прокурор долго и с пафосом говорил о том, что враги не дремлют, что отважные и честные потомки Феликса Дзержинского, беззаветно преданные отцу и другу народа – великому вождю и учителю, товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину, денно и нощно борются с врагами, не жалея живота своего, но вот пригрели на широкой груди змею, которая предала их святое дело, разгласив их секретные методы, помогающие им в многотрудной борьбе за народное счастье. Он потребовал для подсудимой десять лет лишения свободы с поражением в правах и без права переписки по статье, предусмотренной Уголовным Кодексом за разглашение государственной тайны.

Речь адвоката – Я.С.Киселева – была краткой. Он сказал, что прокурор неправильно интерпретирует содеянное подсудимой. Ведь разглашение тайны – это передача секретных сведений о том, что есть на самом деле, а не досужих вымыслов. Так нежели прокурор думает, что в советском НКВД творится беззаконие, неужели он полагает, что там пытают людей, что приписывают им преступления, которых они не совершали, что их безвинно посылают в лагеря или даже казнят?! Нет и не может быть такого! Никаких реальных фактов, а, значит, и никакой тайны подсудимая не разглашала. Под влиянием переутомления и нервного расстройства она наплела бог знает что, наболтала страшилок-небылиц. Нельзя судить ее за разглашение тайны, иначе сказанные ею под воздействием аффекта пустые слова будут интерпретироваться как соответствующие действительности.

Прокурор побледнел, судья чувствовал себя не лучше.

Приговор женщине – врачу – был условным, о разглашении государственной тайны речь не шла.

После окончания судебного заседания к адвокату подошел какой-то крупный начальник из НКВД и с улыбкой (эти сволочи и пытают и пугают, улыбаясь) сказал:

– Знаете, товарищ Киселев, в нашем ведомстве вас знают, но не все и не всегда вами довольны.

– Что ж поделаешь, – ответил товарищ Киселев, – всем и всегда нравиться невозможно.

В 1939 году Лидия Корнеевна Чуковская попросила Я.С. Киселева написать кассационную жалобу в связи с осуждением ее мужа физика М.П. Бронштейна. Я.С. попытался ознакомиться с делом. Но тогдашний председатель Верховного суда СССР Голиков «отказался допустить Киселева к делу» – писала Чуковская своему отцу,.. Корнею Ивановичу. Тем не менее, дружеские отношения с Лидией Корнеевной у отца сохранились на долгие годы. Она снова обращалась к отцу после осуждения Иосифа Бродского, написав ему письмо, которое хранится у меня до сих пор. Это письмо я разрешил опубликовать своей давней знакомой Людмиле Штерн в третьем издании ее книге о Бродском. Вот оно.

На конверте которого было написано:

Якову Семеновичу Киселеву от Л.Чуковской.
Москва, К-9
Ул. Горького 6, корп.1, кв.89.

Письмо

31.03.64

Дорогой Яков Семенович!
Вот опять судьба сводит нас по грустному поводу. Дай бог, чтобы на этот раз конец был счастливый.
Я очень обрадовалась, узнав, что Вы согласились взять на себя это дело. Тут и нужен человек сердечный и умелый, как Вы. Зоя Николаевна сделала все возможное. Но тут по-видимому надо сделать невозможное.

Вам передадут записку моего любимого друга, Фриды Абрамовны Викдоровой. Она была на суде – на обоих заседаниях – и все записала со свойственными ей точностью и артистизмом. Прочитав, Вы сразу увидите и анти-законность, контр-гуманность, и подстроенность – и политическую, общественную вредность – этого процесса. Обо всех обстоятельствах, связанных с делом Бродского, расскажет Вам, наш друг Лев Зиновьевич Копелев. Я же хочу дополнительно сообщить Вам некоторые обстоятельств, которые Вам знать необходимо, как говорится, из первых рук.

Пытаясь спасти юношу, С.Я. Маршак и К.И. (Корней Иванович Чуковский. Ю.К,) обратились с письмами и по телефону – к

Тикунову

Волкову

Руденко

судье Румянцеву

в ЦК – к Миронову.

В суд послали телеграмму, которая оглашена не была, под тем предлогом, что она не заверена. Тогда они послали письмо (Румянцеву и Топоровой) с требованием приобщить телегамму к делу (подписи заверены). Но и тогда, и на втором суде телеграмма оглашена не была.

Но это не так важно. Важнее всего и страшнее всего – вот что:

12.03 К.И. позвонил Миронову и осведомился о переданном ему накануне письме. Тот ответил, что приказал Руденко (!) послать в Л-д человека; человек пробыл неделю и «все изучил». Результаты изучения:

1) Бродский хуже Ионесяна, ибо Ионесян т о л ь к о (!) раскалывал головы, а Б. вкладывает в них антисоветские мысли.

2) Бродский писал в дневнике 1956 г., что хочет бежать за границу.

3) Бр. не сам (!) пишет свои стихи, а делает переводы (!).

Вот это – основа всего процесса. Тунеядство – предлог. Дело политическое, раздутое и выдуманное на основе Дневника 1956 года двумя негодяями формации 37 г. – Лернером и Медведевым. Они энергично топят поэта, при содействии Прокофьева, который ненавидит его за эпиграмму.

Иосиф Бродский (я часто встречала его у Ахматовой) – поэт несложившийся, но несомненно талантливый, одержимый стихами, работающий над своими стихами дни и ночи напролет. И Ахматова, и Маршак, и Чуковский, и Копелев, и Эткинд, и Адмони (и я, грешная), и Викдорова – все, кто знаком с его творчеством – уверены, что у него есть будущее. И опять, в который раз! У страны отнимают поэта. Переносить это нам всем тяжело: мы видели слишком много гибелей.

Дорогой Яков Семенович, наши хлопоты уткнулись в стену. Миронову Лернер ближе, чем Ахматова или Шостакович (кот. тоже включился в борьбу). Как пробить эту стену? Теперь все зависит от Вас, от Вашей команды. Пожалуйста, скомандуйте (если найдете нужным). Мы ждем – и во всяком случае держите нас (Копелева, Викдорову, меня) – в курсе дела. Крепко жму руку.

Ваша Л.Чуковская.

Чтобы закончить эту тему, напишу, что в сентябре 1965 года приговор Бродскому был пересмотрен (не исключено, что определенную роль в этом сыграли и доводы, представленные Я.С. Киселевым в Верховный суд), мера наказания снижена до фактически отбытого срока ссылки.

Официально реабилитирован Бродский был в 1968 году.

Однако не надо думать, что в жизни известного адвоката все и всегда шло гладко и благополучно. В 1952 году, когда начавшийся после Отечественной Войны государственный антисемитизм достиг своего апогея, отца исключили из коллегии адвокатов. За него вступились многие видные люди, в том числе: поэт Николай Тихонов, композитор Дмитрий Шостакович, писательница Вера Панова, единственный в стране академик-юрист, участник Нюренбергского судебного процесса над фашистскими главарями Арон Наумович Трайнин – бесполезно! Отец сам разговаривал в Москве с министром юстиции. Тот вежливо соврал: «Не беспокойтесь, мы не дадим такого мастера в обиду» – и ничего, разумеется, не сделал. Папа стал безработным. А неработающие граждане высылались из Ленинграда. К нам пришел участковый милиционер и предупредил, что, если Яков Семенович Киселев не устроится в течение двух недель на работу, то его лишат городской прописки. Пока поиски работы не приносили успеха, отцу пришлось скрываться. Он жил втихаря у родственников жены на улице Желябова (Большой Конюшенной). Перед уходом он, опасаясь обыска, сжег в камине множество бумаг и книг, среди которых были книги о еврейском театре с иллюстрациями сделанных Шагалом декораций к спектаклям, и о Михоэлсе. Потом отцу удалось устроиться юрисконсультом (юридическим консультантом) на карбюраторный завод, где он прокантовался пока его, уже после смерти Сталина, не восстановили с извинениями в коллегии адвокатов и тут же избрали в ее президиум.

О профессиональной деятельности отца хорошо написал Семен Хейфец – член Адвокатской палаты Санкт-Петербурга, лауреат Золотой медали им. Ф.Н. Плевако, в одной из своих статей. Приведу здесь фрагменты из нее.

«Адвокаты нескольких поколений, которым посчастливилось как в предвоенные годы, так и после Отечественной войны встречаться, беседовать, работать с выдающимся ленинградским адвокатом Яковом Семеновичем Киселевым, хранят память об этих встречах и остаются восторженными поклонниками его.

Я, уже будучи адвокатом, с большим вниманием слушал, как и многие другие адвокаты, выступления Киселева в судебных процессах по уголовным делам, воспринимая их как уроки профессионального мастерства. Мы также основательно штудировали тексты его судебных речей, опубликованные в ряде сборников, изданных в Ленинграде, Москве, Воронеже.

Неизменный интерес адвокатской общественности вызывали работы Я. Киселева, посвященные нравственным основам и профессиональной адвокатской этике. А у широкой массы читателей большой популярностью пользовались в те годы его очерки и рассказы на темы правосудия, публиковавшиеся во многих журналах, “Литературной газете”, выходившие отдельными изданиями. Например, тираж сборника “Перед последним словом” составил 50 тысяч экземпляров. А тираж книги “Судебные были”, выпущенной в 1980 году издательством “Правда”, оказался уже вдвое больше.

Во вступительной части к сборнику “Судебные речи” Я. Киселева известный прозаик Юрий Герман в 1967 году писал: “Казалось бы, что мог сделать адвокат в ежевско-бериевские периоды бесправия адвокатуры? Однако же Яков Семенович Киселев всегда оставался бесстрашным защитником правды и справедливости и всей своей деятельностью доказал, что подлинную веру порядочного человека и справедливость сломать невозможно и что боец всегда остается бойцом…».

Трудно что-либо добавить к этой высокой оценке исключительных человеческих и профессиональных качеств одного из лучших адвокатов страны. До настоящего времени остаются актуальными проблемы правосудия, которые тщательно рассматривал Я. Киселев в ряде своих работ. В частности, не утратили своего значения его исследования и обоснованная критика позиции некоторых сотрудников правоохранительных органов, высказывавших опасение, что действенная и умелая помощь, оказываемая защитником подсудимому, может ослабить борьбу с преступностью. Киселев решительно опровергал эти ошибочные взгляды и всячески доказывал справедливость утверждения известного ученого в области права члена-корреспондента Академии наук СССР М. Строговича о том, что “было бы глубокой ошибкой думать, что настойчивая, мужественная защита может повредить правосудию, ослабить борьбу с преступлением. Если обвинение действительно обоснованно, правильно, законно, оно выдержит борьбу с защитой. А если этого нет, защита поможет опровергнуть необоснованное обвинение – и это послужит только на пользу правосудию, а не во вред ему”.

Яков Семенович Киселев

Большое внимание в своей работе “Этика адвоката” Я. Киселев уделил нравственным критериям адвокатской деятельности, где он говорит, что адвокат – это не только обозначение профессии, но и в первую очередь душевный и нравственный склад характера; это неистребимая, совершенно органическая потребность в справедливости, это готовность к борьбе за нее. В упомянутой работе он отстаивал свои убеждения в том, что высокие нравственные требования являются одним из основных, совершенно необходимых критериев профессиональной пригодности адвоката. Если он не отвечает им, то не может быть адвокатом.

Памятно опубликованное в сентябре 1977 года в еженедельнике “Неделя” (приложение к газете “Известия”) интервью адвоката Киселева. На вопрос корреспондента “Какую бы вы назвали самую характерную черту советского адвоката?” последовал ответ: “Веру в справедливость, способность воспринимать несправедливость как личную беду”.

Как руководитель секции ораторского искусства Ленинградской городской коллегии адвокатов Я. Киселев много занимался пропагандой речевой культуры судебных ораторов. Отстаивая свой взгляд на эту проблему, он писал: “Долг обязывает судей внимательно следить за всем ходом процесса, следовательно, и за всем развитием доводов в судебных прениях. Но из этого никак не следует, что участники судебных прений могут превратить этот судейский долг в тяжкую повинность, в испытание долготерпения… Приковать внимание к судебным прениям, держать в напряжении, не дать ослабеть – для этого нужна речевая культура, гармоническое слияние формы и содержания”.

Сохранившиеся тексты его судебных речей и сегодня являются наглядным практическим пособием для подготовки адвокатов к судебным прениям.

На протяжении многих лет в лекциях для студентов юридического факультета университета, а также молодых адвокатов я в качестве примера привожу неординарное выступление Я. Киселева в защиту Н. Левчинской, обвиняемой в умышленном убийстве из ревности своего мужа Мохова (ст.136 УК РСФСР). Начало этой речи – блестящий образец мастерства судебного оратора, сумевшего первыми же фразами приковать внимание к ней судей и всех присутствующих в зале. Речи, повествующей о потрясающей человеческой трагедии, последствием которой явилось преступление, совершенное Левчинской.

Вот с чего начал защитник: “Товарищи судьи! В деле имеется фотоснимок убитого Мохова. На снимок нельзя глядеть без содрогания. Ударами утюга раздроблены нос, глаза, лоб. И это сделала Надежда Петровна Левчинская – молодая, невысокая, на вид хрупкая женщина и, как сказано в характеристике, “музыкант, отмеченный тонким вкусом и высоким мастерством исполнения”. Чтобы совершить это страшное дело, чтобы так убить человека, какие нужны бури в человеческом сердце, какой необыкновенной силы должны быть побуждения”.

Суд согласился с правовой позицией защитника и признал, что Левчинская убила Мохова не из ревности, а в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения, вызванного тяжким оскорблением со стороны потерпевшего Мохова, и переквалифицировал обвинение на ст. 138 УК РСФСР.

Прошло много лет, с тех пор как в нашем адвокатском сообществе нет Якова Семеновича Киселева. Но и последующие поколения адвокатов, безусловно, будут хранить о нем память и изучать его высокое профессиональное искусство. Он был гордостью адвокатуры России, и еще при жизни его имя было включено в Большую советскую энциклопедию».

Отец был единственным адвокатом в СССР, награжденным при жизни орденом Трудового Красного Знамени и единственным, чьи судебные речи были изданы.

Много, очень много судебных дел выиграл отец в советском суде. Этому способствовало не только его красноречие, не только умение понять психологию всех действующих в процессе судопроизводства лиц, но и очень тщательная подготовка. Он предельно внимательно знакомился к каждым делом, обращая пристальное внимание на самые казалось бы, несущественные мелочи, сопоставлял факты и мнения о них, искал и часто находил противоречия в следственных протоколах и обвинительных заключениях; он, несмотря не безусловную способность к импровизации, заранее продумывал и даже репетировал свои речи. Иногда я устраивался снаружи от закрытой двери его кабинета и подолгу слушал, как отец дома проговаривал то, что потом собирался сказать в зале суда. С молодости он приобрел известность, которая росла и росла. О нем говорили как о лучшем адвокате в Ленинграде и даже – в стране. Его порой приглашали защищать в другие города. Гражданских дел он почти не вел, в основном – уголовные и очень часто связанные с убийствами или покушениями на убийство.

Его знали и в интеллигентной среде (в нашем доме часто бывали писатели и актеры, профессора и академики, композиторы и художники) и на других ступеньках общественной иерархии. Вот пара примеров его популярности.

Его знали администраторы всех театров и концертных залов Ленинграда и Москвы (отец очень часто ездил в столицу в Верховные суды республики и Союза и по личным нуждам, о чём я, может быть, еще расскажу). Если он приходил к началу спектакля, на который был аншлаг, ему всегда давали билеты из брони или контрамарки. Один раз он зашел к администратору московского театра, тот встал и стоя с отцом поздоровался. Потом, продолжая стоять, извинился и сказал, что помочь ничем не может – билета нет ни единого. Отец на это ответил:

– Знаете, вы единственный театральный администратор, который разговаривает со мной стоя, но вы и единственный, кто мне отказал. Право не знаю, что вежливее?

Администратор дал ему контрамарки.

(Замечу к слову: отец умел так говорить, что люди выполняли его просьбы. В 1947 году, в последнем году, когда евреев еще принимали в Ленинградский Университет, я не добрал одного бала на вступительных экзаменах на филологический факультет, отец пошел к заместителю декана, ведающего набором первокурсников, поговорил, и меня зачислили).

Другой случай, связанный с его адвокатской известностью.

Отец поздно засиделся в юридической консультации, в своей дальней от входа кабинке. Ни адвокатов, ни клиентов уже не было, только у входа сидела пожилая секретарша. К отцу вошел большого роста, широкоплечий мужчина в надвинутой на глаза кепке и в пиджаке с поднятым воротником.

– Ты – Киселев? – спросил он и продолжал: – Маньку Белову помнишь? Ей мусора разбой шили, а ты её вызволил. Так вот, я живу с ней нынче. Дитё у нас будет. Так Манька просит, чтоб ты крёстным отцом был. И я прошу. Я – Гена-Слон. Меня все знают. Если кто к тебе подойдет, ты только скажи, что с Геной-Слоном покорешам, враз отвалит. Пойдёшь в крёстные?

Отец ответил, что подумает, пусть Гена придёт, когда ребенок родится.

Через месяц или полтора Гена-Слон снова пришел и сказал, что крестины не будут, что Манька мертвого родила.

Еще про одно папино «дело» я узнал потому, что начиналось оно у меня на глазах и так или иначе было со мной связано. После войны, когда я вновь стал учиться в ленинградской школе, был у меня друг – Валерий Красуленков – высокий жилистый, с сильными руками, которыми он умел делать, что угодно. Нашел он где-то сломанный однозарядный маленький револьвер «Монтекристо», починил его. По калибру к револьверчику подходили патроны от мелкокалиберной винтовки, но патронник у него был меньше. Валерка вынимал из мелкокалиберного патрона пулю, обрезал ее на сколько надо снизу, а гильзу – сверху. Тогда из «Монтекристо» можно было стрелять. Мы и стреляли. Когда револьверчик попадал ко мне, я брал с собой в ванную семилетнего брата Алика. Мы ставили полено в одном конце нашей длинной и узкой ванной комнаты и стреляли в него из другого конца. Наша домработница Аннушка кричала деду: «Семен Самойлович, они там стреляют», на что дед флегматично отвечал: «А-а… пистоны». Как-то раз дружок мой выстрелил неудачно и попал своей знакомой девушке в плечо. Пулька застряла в мышце, не задев, к счастью ни кости, ни нерва. Девушка в этот вечер пошла на танцы, а на следующий день – в поликлинику – вытаскивать пульку. Хирург легко проделал необходимые манипуляции, но сказал, что должен составить протокол об извлечении пули и послать его в милицию. Валерку арестовали за «покушение на убийство» и поместили в тюрьму предварительного заключения – в знаменитые питерские «Кресты». Он – бедный – проторчал там три месяца до суда. Ему еще повезло: поскольку у него была «убойная» 36-ая статья, его поместили в камеру к убийцам – людям серьезным, а не к мелким блатным и хулиганам, так что его не обижали. Естественно, в суде его защищал Я.С. Киселев. Речь его была, как всегда аргументированной, но на этот раз такой эмоциональной, что секретарь суда плакала навзрыд и не могла порой вести протокол. Валерию дали два года условно и год испытательного срока и отпустили на свободу.

Теперь я немного расскажу о Якове Семеновиче как об отце. Он ни меня, ни братьев особенно не обременял. Конечно, он старался сделать так, чтобы я рос образованным и культурным. Когда мне было три года, он нанял мне гувернантку-француженку – Марию Иосифовну Вивьен (сестру того Вивьена, который был главным режиссером драматического театра имени Пушкина). Она приходила к нам утром и уходила вечером, уложив меня в постель. (Я закрывал глаза, делая вид, что уснул, дожидался ее ухода, а потом вскакивал с кровати, носился по квартире, радуясь свободе). Подразумевалось, что гувернантка целый день будет говорить со мной по-французски, и я легко и естественно этим языком овладею. Но Марии Иосифовне, наверно, было скучно со мной общаться. Дома она с большим интересом толковала с Аннушкой или читала, а на прогулках (чаще всего мы ходили в Летний сад) не мешала мне играть со сверстниками, а нужные замечания или указания делала по-русски. Только когда с работы приходили мои родители, она начинала лопотать на французском, хоть я ни фига не понимал. Года два или чуть побольше понадобилось, чтобы папа и мама убедились в бесполезности такого «обучения» и расстались с этой француженкой. Потом была попытка пригласить «англичанку», но на первой же нашей совместной прогулке она зашла на запорошенный снегом лед катка в Таврическом саду, упала и сломала ногу. Когда я поступил в школу, меня заставляли ходить к «немке» – Анне Августовне. Это была строгая старая дева. Может быть, она и научила бы меня языку, но война прервала наши занятия.

В период моего начального обучения в школе отец требовал только отличных оценок. Помню, что когда во втором или в третьем классе я получил в четверти «хорошо» по какому-то предмету, папа запретил мне целую следующую четверть ходить в кино.

Потом началась война, стало не до школьных отметок, и отец больше никогда в мои учебные дела не вникал. Но его влияние, конечно, сказывалось. Он приобщил меня к двум писателям, которых я почитаю и люблю всю жизнь – к Хемингуэю и Бабелю, к литературе вообще.

Когда я делал что-нибудь совсем неподобающее (а это случалось не так уж редко), папа звал меня в свой кабинет, плотно закрывал за нами дверь и начинал воспитательную беседу. Поскольку в отрочестве и в юности я просто не мог заставить себя произнести слова извинения и никак свои неблаговидные поступки не объяснял, постольку я слушал отца молча и набычившись. Он говорил и всё больше заводился и от своих слов и от отсутствия моей внешне видимой реакции на них. В высшей точке своей «заводки» он не выдерживал напряжения и врезал мне по физиономии. Я на это тоже не реагировал, что было не очень трудно, потому что сильно ударить отец не мог, да, наверное, и не хотел. После такой вспышки он успокаивался и опять начинал говорить и говорить. Я по-прежнему молчал. Он снова заводился, снова давал мне оплеуху. Таких периодов бывало три или четыре, пока папе всё это не надоедало, и тогда он прогонял меня из своего кабинета.

Такую же методику педагогических воздействий отец пробовал применять и с Аликом. Но тот оказался смекалистей меня. Он быстро разгадал динамику папиного возбуждения, и когда отец был уже на взводе и вот-вот готов к рукоприкладству, Алик вдруг спрашивал:

– Что?

– Что, что? – прерывая свою тираду, спрашивал теперь отец.

– Прости, я не расслышал или не понял, что ты сказал. Повтори пожалуйста.

Так Алик еще пару раз перебивал папу в момент его наивысшего воспитательского вдохновения. Отцу становилось неинтересно, и он отпускал хитрого сына.

Я хочу с огромной благодарностью отметить, что отец никогда не навязывал нам своих решений, не считал свое мнение истиной в последней инстанции, всегда был готов выслушать и понять наши проблемы и сомнения, всегда помогал, когда к нему приходилось обратиться за помощью. Да, он не навязывал свою помощь, не проявлял в этом инициативы, но и не отказывал никогда!

Когда я начинал заниматься психодиагностикой и впервые познакомился с опросником Г. Айзенка, позволяющим определить у человека выраженность нейротизма (то есть склонности к внутреннему беспокойству, к нервическим реакциям по незначительным даже поводам) и экстраверсии – интроверсии (то есть свойств, сильная выраженность которых предопределяет принадлежность человека к экстравертам или к интровертам. Типичный экстраверт отличается направленностью вовне, яркостью восприятий окружающего, живым откликом на внешние впечатления, общительностью, широким кругом знакомств. Типичный интроверт, наоборот, направлен преимущественно на свой внутренний мир. Он менее ярко воспринимает окружающее, но у него в большей мере развиты память и воображение. Это зачастую застенчивый человек, достаточно отдаленный от всех, кроме близких людей). Так вот, я попросил у отца разрешения протестировать его. По результатам теста получалось, что папа – типичный интроверт. Я в это никак не мог поверить. Даже сказал ему, что опросник, наверно врет. Отец поинтересовался, что именно я пытался определить, а потом, к великому моему удивлению, сказал, что он полностью согласен с Айзенком, что он действительно интроверт. Это на многое открыло мне глаза: я понял, что папина общительность не столько следствие его внутренней потребности в общении, сколько сознательная форма поведения, порожденная интересом и вниманием к людям и подкрепленная его адвокатской работой.

Умер Яков Семенович Киселев 23 апреля 1984 года.