4.1. Московская гастроль

Вот это да! Мы едем на гастроли в Москву! Мы – это Хор любителей пения при Ленинградской Капелле под руководством нашей чудесной Елизаветы Петровны Кудрявцевой, профессора Ленинградской консерватории, Народной артистки РСФСР.

Была зима, но настроение у нас, хористов, абсолютно весеннее. Еще бы! Самодеятельный хор в Москве! Да еще на каких площадках, мы должны будем петь. Ого-го! Даже вслух произносить боязно. Училище им. Гнесиных! Колонный зал Дома Союзов! Университет Дружбы Народов, без восклицательного знака, но тоже здорово и чрезвычайно волнительно.

И гастроли начались. Принимали нас чудесно. Особенно значимым для нас и, особенно, для Елизаветы Петровны, был концерт в Гнесинском училище, потому что в зале собралась музыкальная общественность. Но и здесь прием оказался очень теплым и в адрес Елизаветы Петровны прозвучало много комплиментов от ее московских коллег.

Запомнился концерт в Университете Дружбы Народов. От имени Университета на сцену со словами приветствия вышел студент из Индии, потрясающей красоты. Просто бог! Видно было, что наша милая руководительница немного поплыла. И было с чего. Идеальные черты лица, высокий, стройный, чудесная, белозубая улыбка и браминский знак на лбу. Бывают же такие красивые люди. Ну а пели-то мы хорошо, это правда.

Уже к концу гастролей нас пригласили на Телевидение. Мы должны были записать несколько небольших вещей и подозревали, что это продлится недолго. Всем хотелось под конец гастролей самим побродить по Москве, накупить сувениров близким. Но как же мы ошиблись! Сначала, после того, как мы разделись, нас повели гримироваться! Всем лица намазали кремом бежеватого оттенка и мы сразу превратились в каких-то драматических персонажей. Ну ладно, наверно так надо для большей выразительности, им, телевизионщикам, видней. Потом нас повели в зал, где должна была происходить запись. На пол положили большие листы пластмассы, похожей на стекло, потом нас долго расставляли по рядам и, наконец, все было готово к записи. Елизавета Петровна заняла свое дирижерское место, и мы запели. По-моему, хорошо. Но это по-моему. Мы же это произведение пели еще раз десять, пока, наконец, нам не сказали, что записано и объявили перерыв.

Уже наступил вечер. Неплохо было бы чего-нибудь перекусить, но где можно это сделать, никто не знал. Так и ходили, маялись. Перерыв продолжался часа два, не меньше. Наконец, нас позвали на запись следующей вещи. И снова повторяли много раз. А у нас в хоре не только молодежь. Наши пожилые граждане уже начали вздыхать и пытаться присесть на пол в перерывах между исполнениями. Наконец, и это запись состоялась. Вроде все. А на дворе тем временем наступила ночь! Транспорт уже не ходит. Никакого автобуса у нас не было. Все хористы жили у друзей и родственников, кто где смог устроиться, в разных концах Москвы. Да, во влипли. Надо ждать, пока транспорт не начнет ходить. Тоска. И вдруг где-то в соседнем помещении нам послышались звуки рояля и чей-то знакомый голос. Потянулись туда и увидели сидящего за роялем… Муслима Магомаева!

Оказалось, что в этот день была запись Новогоднего Голубого Огонька, где пел и Магомаев, но почему-то он не уехал домой, а остался на студии. Сейчас вам, сегодняшним, трудно представить себе, какова была тогда популярность Магомаева. Его обожали все. Девушки и бабушки, пионеры и пенсионеры. Он был красив, прекрасно пел и вообще, был просто прелесть!

Замечу, что моя теща тоже его обожала и, как только он появлялся на телеэкране, начинала кричать Муслин! Муслин! Она считала, что все должны сломя голову бежать к телевизору наслаждаться ее кумиром. Муслином она его называла, видимо, потому что была по образованию инженером-текстильщиком, а муслин, это название какого-то шелка, поэтому ей так было удобнее. «Ну и подумаешь. С него не убудет». Раз уж я отвлекся на свою тещу, должен сказать, что она была человеком очень увлекающимся и, если ей нравилось какая-то передача по телевизору, то она не могла успокоиться, пока не собирала у телевизора всех, присутствующих на тот момент домочадцев. Вспоминается такой эпизод. По телевизору передавали очень популярное тогда фигурное катание и как раз начали выступление действительно прекрасные фигуристы Белоусова и Протопопов. А рядом в кресле сидела сестра моей жены и вязала. «Эллочка, деточка»,- обратилась к ней теща, – «Смотри, какая прелесть». «Угу», – сказала Элла, не отрывая глаз от вязания. «Элла, смотри, как они прекрасно катаются», – сказала теща чуть более громко. «Угу», – согласилась увлеченная вязанием Элла. «Элка, дура, ты набитая!», – закричала теща – «Смотри, сейчас же!» Вот что такое любовь к искусству и вот, что такое темперамент.

Однако вернемся в московскую телестудию. Когда наши хоровые дамы услышали и увидели Муслима Магомаева, вся усталость с них слетела в один момент. Они окружили рояль, и сияние их лиц не могло не тронуть популярного артиста. Муслим устроил для нас настоящий концерт! Это было прекрасно и незабываемо. Ночь пролетела мгновенно и вот уже утро. Ура! Можно ехать домой.

Я не стал разгримировываться и поехал к своей двоюродной сестре, у которой тогда остановился. Они с мужем жили тогда на Мосфильмовской улице, ехать мне было недалеко. И вот в семь утра я звоню во входную дверь. Сонная сестра открывает дверь и в ужасе отшатывается. «Яша! Что с тобой?» А со мной-то ничего. Это я в гриме! Насилу ее успокоил.

Так что я почти повторил известный случай с великим Шаляпиным, который пел в Большом театре Мефистофиля, а потом не стал разгримировываться, потому что опаздывал на важную встречу, накинул шубу, свистнул извозчика и поехал. А когда они добрались до места и Федор Иванович распахнул шубу, чтобы достать деньги и расплатиться, кучер увидел его в образе и с криком «Черт! Чур меня! Чур меня!» бросился бежать, бросив и свой экипаж и хохочущего Шаляпина. Ну вот, пожалуй, и все про эту давнюю и такую памятную Московскую гастроль.

4.2. С репетиции

Ну все. Репетиция нашего хора закончилась и мы поплелись домой. Мы, это ваш покорный слуга и мои друзья Света и Саня. Как правило, мы сначала заходили в какую-нибудь булочную, покупали вкуснейшие и свежайшие слойки и, уплетая их, продвигались в сторону дома, не слишком торопясь. Потому что нам вместе было так здорово и весело, не передать. Обычно я что-нибудь рассказывал, а Светка хохотала. Рассказывать ей было одно удовольствие. Смех у нее был потрясающий, звонкий, музыкальный и жутко заразительный. Прохожие останавливались и начинали смеяться. Ей-богу. Саня тоже похахатывал своим густым баритоном. Но сегодня картина была другая. Света была жутко простужена, сипела, хрипела и поминутно сморкалась. Каким местом она пела на репетиции, была большая загадка. Поэтому Света сказала, что она сегодня не хочет гулять, а мечтает попасть домой и «давайте, ребята, скорей пойдем на трамвай».

Трамвай шел по Садовой. Света жила тогда на Огородникова, а я на Гороховой, то есть нам было по пути. Где жил Саня, не имело принципиального значения, потому что Саня тогда был влюблен в Светку по уши и единственной мыслью, которую легко можно было прочитать в его глазах, как можно дольше продержаться с ней рядом. Вот такой был расклад.

Сели в трамвай. Едем. И тут меня осенило. Я же могу Светку вылечить. Я сообщил своим друзьям, что у нас дома в холодильнике всегда есть водка, а также изумительный мамин винегрет и селедочка. И мы никого не побеспокоим, потому что родители уже наверно спят в своей комнате. Каждому известно («скажи, Саня»), что если простуженный человек выпьет сто грамм водки и закусит винегретом и селедочкой, все как рукой снимет. Я так красочно рассказывал про селедочку и винегрет, а жрать хотелось чудовищно, что Саня начал захлебываться слюнями, а Светка сказала: «Ладно, черт с вами. Пошли». Как вам нравится? «С вами». Саня то тут при чем?

Когда пришли ко мне домой, родители действительно уже спали. Я вытащил все обещанное на стол. Разумеется, поставил тарелочки и все, что положено, и стопочки, хрустальные отцовские стопочки, емкостью ровно сто грамм. Налили, чокнулись, произнесли здравицу за наш любимый Хор Любителей пения и его гениального и любимого руководителя, нашу Маму Лизу и выпили. Ах, как хорошо стало нам с Саней. Тепло. А вот со Светкой было что-то не то. Она сидела закрыв лицо руками, и, кажется, всхлипывала. Наконец, она отняла руки от лица. О Боже! По ее щекам градом катились слезы. При этом она говорила: «Сволочи, что же вы со мной сделали. Вы же меня напоили». Честно говоря, я был в шоке. Да, не очень стойкой к «зеленому змию» оказалась наша подруга. Я, конечно, предложил ей остаться у нас ночевать, но Светка и слышать этого не хотела и требовала, чтобы мы ее немедленно посадили на трамвай. При этом она почему-то жутко злилась на бедного, влюбленного Саню. Говорила ему, чтобы он вообще с ней рядом не шел, и видеть она его больше не хочет. В общем, ужас, ужас. Саня совсем упал духом. А я чувствовал себя последним негодяем. Ничего себе помог друзьям. Светку вырубил. Сане жизнь испортил. Кошмар. Вот так и пришли на остановку. Подошел трамвай-двухвагонка. Свету посадили в первый вагон, а Сане она говорит, причем с таким напором, туши свет: «Не смей со мной садиться! Не смей!» Саня стоит совсем потерянный, но тут я как-то быстро начал соображать, потащил Саню ко второму вагону и заорал ему: «Быстро садись во второй вагон! Там разберешься!» Трамвай уехал. А я опустошенный и растерянный пошел восвояси.

И все-таки я оказался большим молодцом, что заставил Саню сесть во второй вагон! Саня со Светкой таки разобрался. Причем довольно быстро. И уже через небольшое время весь наш хор во Дворце бракосочетаний на Петра Лаврова грянул в честь молодоженов Сани и Светы «Славься» М.И. Глинки. Да так грянул, что сбежались все перепуганные сотрудники Дворца. Никогда такого здесь не было. А ведь мы еще не в полную силу пели. Знай, наших! Хористы женятся! Ну и как вы думаете, кто у них на бракосочетании был свидетелем? Что за вопрос. Ведь если бы я Саню не пихнул во второй вагон, еще неизвестно, чем бы эта история закончилась.

4.3. Рука Гарцмана

В наследство от тестя мне досталось зимнее пальто и серый костюм. Они были почти новые, не успел мой бедный тесть поносить как следует эти вещи. Судьба распорядилась, к сожалению, иначе.

Пальто было двубортное, с меховой подстежкой из кролика, покрашенного под леопарда, ужасно теплое. Единственный недостаток, если и был, так это довольно дикий бежевый цвет. Но в те годы нельзя сказать, что мы с моей женой были очень уж богаты, поэтому я это пальто таскал несколько лет, и было мне в нем хорошо и уютно.

А вот костюмчик надо было перешивать, потому что мой тесть был ростом немного ниже меня, зато шире в плечах. Модник я был небольшой, поэтому никаких знакомств среди портных у меня не было. Обратился за советом к своему старшему брату. Вот у него как раз тут же нашелся знакомый портной, которого звали Леня Гарцман и работал этот Леня в ателье недалеко от выхода из станции метро «Владимирская», на Загородном проспекте. «Вот такой мужик», – сказал мне брат и показал большой палец правой руки. «Передашь от меня привет».

Назавтра после работы пошел в ателье. Гарцман оказался представительным, полным мужчиной лет сорока пяти, похожим скорее на адвоката или крупного чиновника, нежели на портного. Передал ему привет от брата, которого он сразу же вспомнил, и показал костюм. После того, как я его примерил, Гарцман довольно долго и глубокомысленно на меня смотрел и заставлял поворачиваться по-всякому, ну а потом, как водится, снял мерку и сказал, что все ему понятно и через две недели я смогу забрать готовый костюм. «А больше примерок не будет?» – робко спросил я. «Зачем? Не волнуйтесь. Все будет прекрасно. Это я Вам говорю, Леонид Гарцман». Вот, подумал я, как здорово. Терпеть не могу таскаться на примерки.

Прошло две недели, и я снова оказался в ателье. Показал пожилой даме в пенсне, которая осуществляла функции приемщицы заказов и кассира, квитанцию и сказал, что Гарцман обещал, что сегодня костюм будет готов. Мадам проверила готовые заказы и подтвердила, что мой костюм действительно готов, но Гарцман уехал в отпуск, после чего спросила меня, буду ли я примерять костюм.

Честно говоря, сообщение о том, что Гарцман уехал в отпуск, меня несколько шокировало, однако, что поделаешь, обещание свое он сдержал. Я конечно человек доверчивый, но все же решил костюм примерить. Дама отдала мне костюм, попросила пройти в примерочную, и сказала, что сейчас ко мне подойдут. Надел костюм. Вроде нормально. Через несколько минут в примерочную вошел, нет, не вошел, а влетел человек. Это был очень худой кудряво-лысый еврей в передничке, сплошь утыканном булавками. Этот человек, в отличие от величественного Гарцмана, выглядел, как классический еврейский портняшка из рассказов Шолом Алейхема.

После своего стремительного появления в примерочной, он на мгновение замер, бросил на меня взгляд, и тут же закрыл правой рукой глаза, как бы защищаясь от яркого солнечного света. Я молча смотрел на него, несколько удивленный его поведением, и тут он неожиданно закричал: «Молчите! Ничего не надо говорить! Я узнаю руку Гарцмана!» Потом он осторожно открыл глаза и с восторженным видом уставился на меня. Подошел, отдернул пиджак, снял ниточку с плеча и сказал: «Все. Это шедевр. Когда работает Гарцман, слова излишни. Поздравляю Вас, молодой человек. Вам очень повезло».

Я, разумеется, сиял, как медный самовар. Портной собирался уходить, но я попросил его на минутку задержаться, достал деньги, приготовленные, чтобы «отблагодарить» Гарцмана, и вручил их ему. Он взял деньги с благодарностью, но без всяких колебаний. Зачем я это сделал объяснить трудно, поскольку этот портной к моему костюму не имел никакого отношения, но так я был воспитан своим отцом. Он считал, что любого мастера надо «отблагодарить», и этот его наказ был у меня уже на уровне подсознания.

Когда я пришел домой, моя жена уже вернулась с работы и тут же заставила меня надеть перешитый костюм. Я с готовностью это сделал и повернулся к ней, готовый к восхищению и комплиментам, но, увы. Моя супруга изменилась в лице и сказала: «Какой ужас! Ты что, не примерял костюм в ателье? Ты не видишь, что одно плечо выше другого? Повернись. Спина морщит. Кошмар. Завтра пойдешь обратно!»

«Ни за что!», – заорал я, и жена поняла, что заставить меня вернуться в ателье ей не удастся. Настроение и у меня и у нее было ужасное. Костюм испорчен. Денег жалко. А больше всего было обидно, что меня облапошили, как последнего фраера. Рука Гарцмана! Черт бы подрал этого Гарцмана! Я снял костюм и повесил его в шкаф. Больше я его не надел ни разу.

После этого случая я торжественно себе поклялся, что никогда не пойду шить костюм в ателье. Только готовый. Пусть даже изделие фабрики им. Володарского. Убогий, но готовый! И никаких блатных портных. Клятвы я по сей день не нарушил.

4.4. Шабашка

4.4.1. Ямы, ямочки…

Поселили нас в обыкновенном плацкартном вагоне, метрах в двухстах от станции. Станция называлась Усть-Орочи и была столицей Орочанской автономной области Хабаровского края, где жили, в основном, русские, но попадалось и коренное население – орочи, давшие название этому краю. Орочи внешне настоящие индейцы, и так же, как все северные народы, очень падки на «огненную воду», которую принесли с собой русские вместе с кучей вещей и понятий, без которых орочи вполне обходились раньше. Прежде они жили рыбалкой и охотой. Места здесь заповедные, благодатные. Ну а теперь они пропадают, не в силах приспособиться к новой, чужой жизни, навязанной им.

Усть-Орочи стоят на крутом берегу реки с таинственным названием Тумнин. Говорят, что река нерестовая, но кто здесь нерестится, я так и не понял. Берега обрывистые. Кое-где просто скалы, поросшие редким лесом да мхом. Летом, наверно, ягод тьма, но сейчас, к сожалению, февраль. Вдоль самого берега реки тянут запасную линию БАМ’а – великого советского долгостроя, железной дороги, призванной соединить запад и восток огромной страны. Железнодорожная колея уже сделана, она проходит по узкой, проложенной взрывами полосе, прямо над рекой. А вот бетонных столбов, необходимых для линии сигнализации – перевода стрелок, светофоров как раз и не было. Наша задача была подготовить ямы под эти столбы, поскольку технику туда подвести было невозможно, а может ее, техники этой, и вообще не было. Ямки надо было копать «небольшие» – глубиной 2м 40см и диаметром 70см. Теперь пора уже рассказать кто такие мы.

Мы шабашники. Кроме этого гордого названия мы еще и инженеры, научные работники, аспиранты, а также молодые отцы и мужья, объединенные желанием провести свой очередной отпуск эффективно, то есть заработать денег. Нас четырнадцать человек. В основном, это бывшие стройотрядовцы, мужики опытные и много умеющие. Со многими из них я знаком по предыдущей шабашке в Каракалпакии. Почти все они закончили Ленинградский институт точной механики и оптики (ЛИТМО) два года назад вместе с Игорем – моим свояком, то бишь, мужем сестры моей жены. Именно ему я и обязан своим нахождением здесь. По сравнению с основным составом я старик, им по двадцать пять, а мне – тридцать пять. Старше меня только Саша Москалев – мастер из цеха Игоря.

Как я уже говорил раньше, поселили нас в вагоне. Быт у нас сложился простой. Первым встает дежурный. Он должен приготовить завтрак: чай (неограниченно) и бутерброды (ограниченно, не то слово), а потом разбудить команду. Умывание жестокое – снегом. До станции далеко, а туалет в отцепленном вагоне, естественно, закрыт. Поэтому моются не все, только очень чистоплотные. После завтрака идем к своим ямам. Первую яму попробовали вырыть мы с Игорехой в первый же день, пока все еще обустраивались. Взяли лом и лопату и пошли. Место для первой ямы было нам известно. Покурили и начали, благословясь, долбать по очереди ломом. За час вынули сантиметров пять. Земля-то мерзлая, да еще вперемешку с осколками взорванной при прокладке пути скалы. Стало скучно. Надо было чего-то придумывать. Ничего не придумали. Продолжали долбать. Провкалывали часов пять, выкопали полметра. Единственный полезный результат – догадались укоротить вдвое рукоятку лопаты – так гораздо удобнее вынимать грунт из ямы. Назавтра кто-то из местных строителей рассказал нам, слава богу, как здесь, в мерзлоте, роют ямы. Оказывается, сначала надо сделать ломом лунку в размер будущей ямы, потом положить туда дров, а лучше угля, и сделать пожог (слово-то, какое вкусное, сибирское). Когда все прогорит, можно вынуть сантиметров двадцать оттаявшего грунта, а потом снова пожог и т.д. Вот теперь дело пошло. Хотя и с пожогами забот хватало. Самая большая гадость была, когда вынешь уже метр, а то и больше, и напарываешься на кусок скалы, перекрывающий всю яму. Все, сеанс окончен, начинай новую. Обидно и противно. Ну и конечно заданный нам размер ямы – 2.40 на 70 на деле превращался в 2.40 на метр, а то и больше, потому что негде было иначе развернуться. Постепенно народ привыкал и втягивался в ритм. Трудно поверить, но, в основном, каждый делал яму в день. Тяжелее всех, пожалуй, было толстому Борьке Плющу, которому приходилось рыть ямы в полтора раза шире, чем другим, впрочем никто его особо не жалел – народ был суровый, да и договорились в самом начале, что по результатам работы каждому будет решением бригады определен коэффициент трудового вклада и он же, разумеется, коэффициент зарплаты. Максимальный, понятно, единица, а вот твой личный зависит только от тебя. Демократия в чистом виде. Иногда, уже после работы, к обычно лежащему Плющу подходил очень спокойный Саша Соколов, опытный и авторитетный в бригаде человек, и тихо говорил: «Настраивайся, Боря, на яму в день», после чего спокойно уходил, испортив верещащему после этого Борьке весь кайф.

Работали обычно часов до двенадцати, потом шли на обед, в столовую. Столовая была обычная, чистенькая, и был там проигрыватель c одной пластинкой. Как только входили в столовую, кто-нибудь из мужиков сразу включал проигрыватель на полную громкость. На одной стороне пластинки была лихая и веселая: «Ах, мамочка на саночках каталась я не с тем..»., а на второй, наоборот, трагическое произведение про то, что, если бы ты, мол, жила в прежние времена, тебя бы сожгли на площади, как колдунью! Эти пьесы почему-то поднимали наше настроение и аппетит чрезвычайно, поэтому, когда пластинка кончалась, кто-нибудь тут же ставил ее снова. После перекура возвращались в забой и работали уже до темноты. Усталые плелись домой, еле волоча ноги, но вдруг, метрах в ста от поселка, народ преображался, выпрямлялся и, наконец, начинался забег в один из домов поселка, в котором был книжный магазин! Сейчас трудно в это поверить, но это было в 1976 году, и никакого книжного изобилия не было в помине, а были мы, хоть шабашники и матерщинники, еще и интеллигентные люди, книгочеи. Поэтому, что первично, материальное или духовное в жизни человека, далеко не ясно. Правда, справедливости ради, следует отметить, что бежали не все, и книжки покупали тоже не все. Например, Шура Никулин – большой спортсмен и бабник, купил одну книжку, «Онкологические заболевания половых органов». Она почему-то ему понравилась. Он ее потом и читал все время. Иногда вечером, после ужина из Шуриного купе раздавалось дикое ржание и Шура, не в силах сдержать восторга, орал: «Мужики, послушайте! У одного х.. был рак х.. Вот хохма!» Ну, а вообще-то, он был хороший парень, еще и неглупый. Простой только очень.

Дни шли за днями и наковыряли мы этих ям аж сто сорок. Жуть! Мы уже так втянулись, что ничего особенного в этой работе и не видели. Случай нам помог понять, что наверно все же мы молодцы. А дело было в том, что ближе к концу нашего срока приехали, вроде как нам на смену, комсомольцы-добровольцы с путевками съезда комсомола. Все такие юные и пламенные. Прошлись пламенные вдоль наших ямочек, погрустнели, а назавтра удрали вместе со своими путевками.

На следующий год Игорь с мужиками опять шабашил в этих краях. Я-то уже не поехал, другие у меня были дела. Так вот рассказывали мужики, что столбы в наших ямах стоят. Вот здорово!

4.4.2. Брошенная деревня. Завхоз Володя

К двенадцати я дорыл яму, вылез, покурил и, взвалив на плечо две лопаты и лом, поплелся по шпалам обратно, к брошенной деревне. Там, у самой реки, остались две ямы неоконченными, надо было попытаться их добить.

День был солнечный, но холодный. Ямы оказались недокопанными примерно на метр. В одной я решил сделать пожог, а вторую попробовать подолбать холодной. Угля на дороге валялось много, а вот, чтобы его разжечь, надо было искать сухого дерева. Я пошел в деревню. Почему ее бросили было неизвестно, но случилось это, наверно, неожиданно. Кое-где валялась брошенная домашняя утварь, – ведра, вилы. Было тихо. Тишина эта была какая-то вязкая, нехорошая, неживая. Вот, правильно, неживая. Ветер подвывал в пустых домах. Поскрипывали калитки, ставни. Надергав кольев из старых заборов, я сделал пожог и начал ковырять холодную. Поддавалась она с трудом, на дне был лед, смерзшийся с гравием, лом тупился на глазах и почти ничего не скалывал. Но я был даже доволен, от души колотил ломом, и тишина этой мертвой деревни отступала. Однако я ее все равно все время чувствовал. Какой-то детский страх заставлял меня все время прислушиваться к скрипам и подвываниям этой чертовой деревни. Вдруг, после очередного удара ломом, из скола быстро начал бить фонтанчик воды и в считанные секунды залил мой двухчасовой труд. Было ясно, что эту яму без насоса не докопать. Я накинул канадку и закурил.

В полукилометре ниже по реке виднелось «поместье» армянина Сережи, местного дурачка. Как он попал в эти далекие края из своей солнечной Армении, чем он жил, никто не знал. Известно было, что он люто ненавидит любое начальство. Жил он на отшибе, километрах в двух от села. «Поместье» его состояло из значительного количества строений, сколоченных из горбыля, каких-то рекламных щитов, жести. Сережа промышлял рыбалкой и охотой, вот и сейчас далеко на реке чернела его фигурка. Около него была еще одна черная точка, только это была не собака, а знаменитая Сережина коза, единственное существо, которое скрашивало одинокую Сережину жизнь.

Мой перекур и разглядывание Сережи прервала фальшивая и радостная песня, с которой мне на помощь шел Вовка Кузьминский, неспособный понять моей буйной радости при его появлении. Мы в два лома быстро докопали вторую яму и стали смотреть, когда на реке появится ЗИЛ Олега.

Поскольку в рассказе появился Володя Кузьминский, хочется рассказать немного о нем и о некоторых, связанных с ним, событиях.

Володя был нашим завхозом. Именно он обеспечивал нас продуктами, организовывал наш быт и запрещал нам пить водку, которая у него всегда была, но использовалась только на дело – закрытие нарядов с начальством, презенты тому же начальству и т.п. Однажды я его здорово подвел в казалось бы, невинной ситуации. Наступила моя очередь дежурить. Накануне Вовка показал мне где лежат хлеб, сыр и масло, из которых я должен был наделать бутерброды, все вроде было понятно. Встал я в четыре утра, раскочегарил титан и начал готовить бутерброды. Когда все было сделано, как раз пришло время будить мужиков. Мужики накинулись на еду и с большим аппетитом начали лопать. Последним, протирая очки, появился в своих умопомрачительных теплых кальсонах сиреневого цвета сам Вова с неизменной улыбкой. Но когда он пригляделся и понял что, собственно, граждане едят, он заверещал высоким, бабьим голосом: «Ты что наделал?!» Этот визг был обращен ко мне, ничего по-прежнему не понимавшему. Как выяснилось, я, сволочь такая, отдал мужикам на завтрак недельный запас провизии. И хоть бы один гад слово хрюкнул. Сожрали все, кадавры, а я отвечай. Очень Вовка меня ругал, но исправить уже ничего было нельзя. Граждане сидели с довольными, наглыми и лоснящимися рожами. Больше он меня дежурным не назначал, подверг остракизму.

А вообще-то Вовка человек добрый, только доверчивый очень. Однажды он пришел из магазина, где покупал продукты (разумеется, это был единственный магазин в Орочах, где продавалось все) с загадочным видом и сказал. «Мужики! Нужно к утру составить список кому чего надо из шмоток. Я договорился с директором магазина. Он обещал достать. А заплатим потом, когда деньги получим». Шо тут началось. Мужикам-то было по двадцать пять! Это мы с Саней Москалевым свое уже отгуляли (нам так тогда казалось), да и то написали себе по паре джинс, а ребята просто офонарели. Список оказался огромный и включающий такие названия с указанием фирм, что я и слыхом не слыхивал (напоминаю, год на дворе 1976, в магазинах ни хрена). Потом к несчастному Кузьминскому ходили полночи исправлять количество, разумеется, в сторону увеличения. Ну а после этого Вова почему-то резко замолчал. Так эта история ничем не кончилась. То ли Вове все это приснилось, то ли он что-то не так понял. Мне это все было по барабану, а вот народ сильно на Вову сердился и очень насмехался. Ну а что Вова? А Вова улыбался своей очкастой улыбкой. Коммерсант хренов.

Нас с Вовой объединяло то, что он был примерно такой же «ловкий», как и я. Однажды, бригадир Артур послал нас с Вовкой в кузницу оттянуть ломы, красиво звучит, правда? ну то есть заточить, если по-простому. Ломы очень быстро тупились. Взяли мы ломов штук пятнадцать и поплелись. Ломы-то тяжеленькие. Пришли в кузню. Кузнец, высокий голубоглазый мужик, лет сорока, о нас уже знал. Он велел нам засунуть концы ломов в горн или в печь, короче говоря, туда, где бушевало пламя, а через некоторое время сказал вынимать ломы по очереди и подавать ему на наковальню. Сам он уже стоял около наковальни с небольшим молотом. Когда он увидел, как я вытащил первый лом и передал его Вове, а Вова начал пропускать этот раскаленный до бела лом у себя между ног, чтобы, как он сказал, поудобнее взяться, кузнец отложил молот, вежливо нам сказал, что таких мудаков, как мы с Вовой, он еще не видел, и лучше он все сделает сам, а мы, чтобы покурили в дверях. Мы спорить не стали.

4.4.3. Возвращение

Вообще-то я всегда был «ужасно ловкий», о чем уже упоминал раньше, но, тьфу, тьфу, везучий, потому что каждый раз, после какой-нибудь истории, произошедшей со мной, я думал – а ведь могло быть и хуже.

На этой шабашке мои выступления начались буквально в первый день. Мы с Саней Соколовым волокли тяжеленную шпалу на насыпь. Я поскользнулся, и эта сволочь упала мне на большой палец левой руки. Боль была, конечно, дикая, но мы люди терпеливые и гордые, опять же дам не было и можно было спокойно облегчить душу. Трудно бы мне пришлось дальше, если бы Славка Бургер не оказался опытным горным туристом и не умел накладывать тугие, фиксирующие повязки. Благодаря его повязкам я и продержался. Только потом, уже в Питере, выяснилось, что был у меня перелом основания первого пяста или по-русски большого пальца, с коим я и проработал ломом и лопатой сорок дней. Хирург, а они все большие «лирики», очень смеялся и говорил, что это самый прогрессивный метод лечения переломов – в движении. Юморист. Ну да ладно.

Было, точно помню, восьмое марта – мой любимый гинекологический праздник. Всю жизнь пытаюсь проникнуться радостью по этому поводу и не в силах. А деньжищ каких стоит этот заразный праздник, чтоб этой Кларе пусто было. Ну, у нас-то какой праздник, обычный рабочий день. Природа уже начала поворачивать на весну. Солнышко начало пригревать, и лед на реке начал темнеть. Хорошо-то как! Скоро домой. В Питер. Скорей бы, а то надоело, аж жуть.

Мы со своими ямами ушли уже далеко от станции. Накануне Олег привез несколько самосвалов угля и сбросил уголь на реку. Мне с Витькой Колесниковым нужно было разнести уголь ближе к ямам. Я загрузил дерюжный мешок с несколькими здоровыми булыганами угля, чего мелочиться, взвалил на спину и понес. Но далеко я не ушел. Лед на реке подтаял на весеннем солнышке и был скользкий, как на катке, а я был в кирзовых сапогах. Ну и растянулся я, разумеется, а каменюга угля, килограмм пятнадцать, вылетела из мешка и всем весом трахнула по пальцам моей правой руки. Когда я встал и посмотрел на руку, мне поплохело – указательный и средний палец были в жутком виде, да и кровища лилась, как с барана. Боли почему-то не чувствовал. Тут и Виктор подошел, поохал и пошли мы с ним к нашему вагончику. Сдал он меня с рук на руки Володе Кузьминскому, который почему-то был дома. Первое, что я сделал – понял, что мне это надо, попросил у Вовки водки. Он безропотно мне принес бутылку и я выпил, как воду, целый стакан и ничего не почувствовал. Слава богу, скоро пришел Игорь, Колесников ему наверно все рассказал, и мы пошли с ним к единственной медицине в Орочах, к фельдшеру. Фельдшер был естественно здорово под газом по случаю великого праздника всех времен и народов, но все же раны обработал, наложил даже шину и велел как можно быстрее дуть в Ванино, в больницу, от греха подальше.

Утром Артур дал мне денег и я, попрощавшись с мужиками и бросив на них все свои вещи, дунул в Ванино. Да, да! То самое. «Я помню тот Ванинский порт и дым парохода угрюмый..». Дыма я, конечно, не помню, а помню, что повезло мне здорово. Хирург в поликлинике принимал и оказался отличным парнем. Именно ему я и обязан тем, что, хоть и не очень красивые, но есть у меня все пальцы на правой руке. А был то он совсем пацан, годков двадцать два на вид. Только что приехал по распределению после московского первого медицинского. В общем, сляпал он мне пальцы, шину опять наложил и, также как орочанский фельдшер, велел дуть в Питер, и как можно быстрей.

В авиакассе понял, что мне не улететь. Народу тьма, к кассе и здоровому-то не протолкнуться, ну а с рукой на перевязи и начинаться нечего. Стою, отдыхаю. Вдруг подошел ко мне майор один – добрая душа, выспросил у меня все мои горести и как пошел через толпу вперед, как в атаку, и с матом перематом поставил-таки меня прямо к кассе, первым. Так я и улетел. Правда, в Москву – прямого в Питер не было. Прилетел я в Шереметево-1, а билетов на Питер нету. Хожу, как неприкаянный. И пришел я неожиданно для самого себя в Шереметьево-2, международный аэропорт. Понял я это сразу по внешнему виду прохаживающихся там трудящихся – шубы норковые, каблуки высокие, дубленки, запахи. И тут я свое отражение в зеркале увидал. Рожа мало того, что в бороде, которую я отпустил на шабашке, еще и грязная. Канадка жуткого вида, на голове треух из неизвестного зверя и рука на грязной марлевой перевязи. Красив. Нечего сказать. Однако надо отсюда как-нибудь линять, поэтому я нагло направился в помещение, над которым висела надпись «Ticket office», и обратился к ангелоподобному существу, сидевшему за столом, с просьбой как-нибудь отправить меня домой. Видимо, несмотря на мой лихой вид, русским языком я владеть еще не разучился, потому что вместо того, чтобы объяснить мне, кто должен пользоваться услугами международного аэропорта, к чему я был готов заранее, ангел спросила у меня, устроит ли меня рейс Москва – Ленинград – Нью-Йорк – Шеннон. Я скромно сказал, что устроит. «Тогда идите в кассу, в центре зала, я позвоню туда», – сказала ангел. Я закрыл рот и пошел. В кассе сидела ангел – дублер, которая спросила меня: «Это вы летите Москва-Шеннон». Я ответил, что да, но выйду раньше. Она хихикнула, выписала мне билет и, протягивая его, спросила меня: «Вы-то как во все это попали?» «Так вышло», – гордо ответил я и пошел на посадку.

Самолет был шикарный – ИЛ-62. Стюардессы в норковых шапочках и сапожках на высоком каблуке. Пассажиров было немного и, когда я, наконец-то, сел в кресло, добровольцев сидеть рядом со мной не нашлось, поэтому до Питера я летел не только один в пустом ряду, но ряды спереди и сзади меня акулы капитализма занять не решились. Так им эксплуататорам и надо. Знай наших!

Вот и все. Я вернулся. Весь героический, в бороде и с рукой на перевязи. И жена моя Ирка не могла выдержать такой красоты и всю ту весну очень меня любила.

4.5. Леонид Петрович, Лёня, Лёнечка…

Памяти профессора Л.П.Несенюка

В 1964 году, после окончания Ленинградского института Точной Механики и Оптики, я попал на работу в Центральный Научно-исследовательский институт «Электроприбор», в лабораторию Владимира Викторовича Степанова.

Самая большая комната лаборатории помещалась на первом этаже, и работало в ней человек сорок, не меньше. Когда я первый раз появился в лаборатории, меня поразил жуткий грохот. Пожилой человек в белом халате с помощью молотка и зубила пытался срубить один из болтов, которым крепился к своему основанию неизвестный мне прибор. Увидев мой изумленный взгляд, другой человек, стоявший рядом с рубившим болт, обратился ко мне и сказал: «Вот так, молодой человек, производится регулировка прецизионной гироскопической техники», и засмеялся. Это был один из ведущих инженеров лаборатории Сергей Александрович Батраков. Я понял, что юмор здесь в чести и это уже было приятно.

Коллектив лаборатории был, по нынешним представлениям, огромен, человек семьдесят, я думаю. Были в лаборатории люди пожилые, умудренные опытом, такие, как С.А. Батраков, Александр Иванович Коган, который работал еще с Н.Н. Остряковым, Виктор Васильевич Беркутов, к.т.н, ставший моим первым руководителем группы, но все же основной состав лаборатории был очень молодой и это сразу же задавало тональность общения и работы. Безусловно, мажорную и радостную. В основном, это были выпускники ЛЭТИ, ЛИТМО и только два человека были выпускниками МВТУ им.Баумана, это были сам начальник лаборатории В.В. Степанов и Леонид Петрович Несенюк, тогда, конечно, просто Леня, которому и посвящены мои воспоминания.

Несмотря на то, что в лаборатории было много толковых, молодых инженеров, Несенюк был, несомненно, звездой. У него было все, чтобы быстро сделать научную карьеру. Он был прекрасно образован. У него был аналитический склад ума. И, что совсем немаловажно, он был честолюбив. Леня и не скрывал своих планов, что иногда даже раздражало начальство. Когда я пришел в лабораторию, Леня уже во всю работал над реализацией своих идей по улучшению динамических характеристик гировертикали. Он рассматривал эту работу, как будущую диссертацию. Однако, когда Несенюк уже провел испытания макетного образца такой вертикали, прибор у него почему-то отобрали и отдали в другую группу лаборатории. Предполагаю, что причиной было именно излишняя, с точки зрения начальства, самоуверенность и нескрываемое желание быстро защитить по этой теме диссертацию. Эта история, конечно, была Лене очень неприятна и фактически задержала защиту его диссертации года на два. По сути дела, Несенюку пришлось начать все сначала.

Примерно в это время, думаю, что это было в 1966-67 г.г., Леня знакомится сначала с монографией, а потом и лично с профессором Ленинградского Политехнического института Игорем Борисовичем Челпановым. Несенюк оказался горячим последователем его идей. Предложенный Челпановым способ синтеза динамических характеристик навигационных приборов методом логарифмических характеристик нашел в кандидатской диссертации Несенюка и в дальнейших его работах самое блестящее воплощение.

Но для того, чтобы можно было говорить о статистическом синтезе динамических характеристик прибора, прежде всего, были необходимы статистические данные о воздействующих на прибор возмущениях, прежде всего, линейных ускорениях качки корабля. Такие данные в то время, практически, отсутствовали. Тогда Леня проектирует измерительный модуль, состоящий из трехгранника, установленных взаимно ортогонально линейных акселерометров и системы записи на шлейфный осциллограф. С этим измерительным модулем Несенюк собирает до сего времени уникальный материал, позволивший получить статистические характеристики линейных ускорений, действующих на гироприборы. Научная добросовестность не позволила Лене ограничиться только одним объектом. Он проводит измерения на базовом тральщике предприятия, на подводной лодке, на теплоходе «Николай Зубов». Именно этот уникальный материал превратил впоследствии кандидатскую диссертацию Л.П. Несенюка в настольную книгу для целых поколений молодых ученых института. Мне представляется, что само проведение этих исследований было научным подвигом. Ну а когда эта самая трудоемкая часть работы была закончена, Леня достаточно быстро завершил работу над диссертацией, посвященной синтезу оптимальных динамических характеристик гировертикали. Выводы его работы не только подтвердили, что выбранная ранее на основе инженерного опыта структура гировертикалей, разрабатываемых в лаборатории, близка к оптимальной, но и позволили увидеть дальнейшие перспективы повышения точности прибора и сформулировать требования к входящим элементам.

Что бы мне хотелось отметить, вспоминая молодого ученого и инженера Леонида Петровича. У меня было впечатление, вероятно правильное, что он пришел на работу уже готовым специалистом, вооруженным глубокими знаниями по специальности и четким пониманием своих научных и карьерных задач. Это было удивительно. Я довольно сухо постарался описать начало его деятельности с единственной целью – показать, как его целеустремленность, знания и честолюбие позволили ему уже к тридцати годам превратиться из молодого специалиста в молодого ученого, кандидата технических наук, имеющего уже тогда значительный научный авторитет в институте.

О его дальнейшей научной и производственной деятельности напишут, я надеюсь, другие люди, а мне хотелось бы вспомнить Леню не только в рабочей обстановке, но и на отдыхе, в кругу друзей, к которым я причисляю и себя.

Как я уже писал раньше, сектор у нас был молодой и веселый. Нам было мало общения на работе, поэтому довольно часто, почти в полном составе, мы собирались у кого-нибудь на квартире после работы. Там были и песни под гитару Валентина Григорьевича Леонтьева, тогда просто Вали, и танцы, и, конечно, всякие вкусности, приготовленные нашими дамами, но главным было общение и рассказы участников этих посиделок. Леня был прекрасный рассказчик. Тот, кто слушал его рассказы про школьных учителей, не сможет этого забыть никогда. Колоритным персонажем в этих рассказах был директор школы в г. Киеве, где юный Леня получил среднее образование. Особенно «силен» директор был в пословицах, которые выдавал всегда в оригинальной редакции. «Это еще неизвестно», – говорил он – «чей там хрен слаще или редька». Рассердившись на своих учеников, директор кричал: «Разве ж це диты? Цеж собаки, а не диты!!!» Школьное образование в те годы было раздельным. Мальчики учились в одних школах, девочки – в других. Но когда в старших классах готовились вечера, посвященные каким-нибудь праздникам, мальчики, с разрешения директора, приглашали девочек из соседней школы. Назавтра после вечера директор комментировал увиденное примерно так. «Вот Иванов вчера привел дивчину. Зад – во! В дверь не влазит!» Слушатели этих рассказов хохотали до упаду.

Чудесная история была рассказана Леней про то, как ему «помогли» его одноклассники. Шел обычный урок химии в десятом, тогда выпускном, классе. Несенюка вызвали к доске, и он спокойно, потому что, как обычно, знал материал прекрасно, начал отвечать. Химию вела старенькая учительница и под мерную речь хорошего ученика она задремала. Когда Леня закончил отвечать и замолчал, она проснулась и тут остроумные друзья начали всем классом гудеть: «Ну не ставьте Несенюку двойку! Он в следующий раз выучит. Ну не ставьте ему двойку!». Учительница была шокирована, но она не слышала ответа!, а весь класс говорит такое. Тогда она произнесла фразу, которая как гром поразила бедного Леню: «Хорошо, Несенюк, я поставлю Вам тройку из уважения к Вашей маме». Ленина мама в той же школе преподавала физику. В результате «остроумия» своих друзей по классу, Леня, который шел на золотую медаль, был вынужден заниматься отдельно с репетитором по химии, потому что учительница после этого эпизода изменила свое отношение к нему, и с огромным трудом получил пятерку по химии в аттестате. Подобных историй было много и рассказывались они мастерски. Причем особое очарование придавал его рассказам, конечно, украинский язык, который для Лени был родным, также как и русский. А когда я услышал в его исполнении стихи Тараса Шевченко, то наконец-то понял, как красив, музыкален и певуч украинский язык. Понял, что это абсолютно самостоятельный язык, а не намеренно искаженный русский, как его воспринимают многие.

Леонид Петрович всегда был элегантен. На нем всегда были прекрасно сшитые костюмы, подобранные в тон галстуки. Он это любил и умел. Иногда это безусловно позитивное свойство его характера принимало и слегка забавные формы. Не знаю, как это обстоит сейчас, а лет десять-пятнадцать назад раз в год на базе института на Ладоге устраивались так называемые Школы по Навигации и Навигационным системам, где наши ученые и специалисты других предприятий и вузов делали научные доклады и сообщения, происходили научные дискуссии. Причем все это в окружении прекрасной природы. Озеро, лес, рыбалка, грибы, ягоды. Леонид Петрович был, как правило, активным участников этих Школ. Незадолго до отъезда на Ладогу к Лене приходил его близкий товарищ и также участник этого научного семинара Золя Аркадьевич Слив. О чем же говорили эти два ученых мужа в преддверии научного семинара на природе? О докладах, которые они будут там читать? Нет, что вы, с этим у них было все в порядке. Они обсуждали, какие костюмы и сколько следует взять с собой, какую обувь, нужно ли брать тенисные ракетки и т.д. Наблюдать эту беседу было наслаждением.

Леня был очень музыкален. Он любил классическую музыку, часто посещал симфонические концерты и концерты камерной музыки. В то же время, он очень любил хороший джаз и цыганские песни. Нет, он не был всеяден, совсем нет, наоборот, он тонко разбирался в уровне исполнения. Просто он был открыт и готов к восприятию очень разной музыки.

Пожалуй, мне сейчас удалось осознать одну из главных черт характера Леонида Петровича, которая проявлялась во всем, не только в музыке, – умение понять самые разные явления и взгляды, широта восприятия. Это черта его характера проявлялась во всем, и в отношении к различным научным методам и теориям и даже в политических воззрениях. Его личные политические взгляды были абсолютно ясны. Леонид Петрович был убежденный сторонник либеральных, демократических реформ. Деятельность компартии времен позднего Хрущева и Брежнева вызывала у него плохо скрываемое отторжение, которое иногда все же прорывалось наружу, что тогда было совсем небезопасно. Во многом негативное отношение Несенюка к властям предержащим объясняется его редкой информированностью. Он прекрасно знал историю своей родной Украины, причем не из учебников, а от своих деда и отца. Именно от Лени я впервые услышал про Голодомор на Украине в тридцатые годы. Именно от Лени я узнал, что почти каждый год в Киеве происходят процессы над так называемыми украинскими националистами. Его позиция по всем сложным вопросам была всегда очень взвешенная. Он пытался понять явление, а уже потом вырабатывать те или иные оценки. Позиция ученого.

Леонид Петрович был руководителем моей кандидатской диссертации. Научные руководители бывают разные. Бывают руководители, к которым соискатели приходят с уже практически готовой работой. Леонид Петрович был руководитель совершенно другого рода. Я не могу говорить от лица всех его аспирантов, но лично для меня Леонид Петрович был гораздо большим. Даже само решение поступить в аспирантуру и написать кандидатскую диссертацию я принял в значительной степени под его влиянием. А уж, какую неоценимую помощь оказал мне Леонид Петрович на финальной стадии, при подготовке работы к защите, даже описать трудно. Каждый день, после окончания рабочего дня, я приходил в кабинет Несенюка, который в это время был уже начальником отдела, причем не того, в котором работал я, и мы вместе начинали редактировать выводы по главам и по всей работе в целом. Наконец, уже поздним вечером я отвозил Леонида Петровича домой, а назавтра работа продолжалась до тех пор, пока сам Леонид Петрович не счел ее пристойной и готовой для защиты. Так что моя диссертация, и подозреваю, все кандидатские диссертации, защищенные его учениками, имели огромный личный вклад руководителя. Больше примеров такого руководства мне неизвестно.

Но ведь была не только работа и наука. Были и отпуска. И один такой чудесный отпуск мы с Ленечкой провели вдвоем, в палатке, на самом берегу Черного моря, в Новом Свете, что в семи километрах от Судака, в Крыму. Как там было чудесно. Палатку мы поставили под скалой, метрах в двадцати от воды. Утром выползаешь из палатки и бултых в море. А оно теплое и чистое. Леня прекрасный пловец и плавал подолгу. Зато я тогда был неплохим ныряльщиком. Моей страстью была ловля крабов в скалах. А потом мы их варили прямо в соленой морской воде. А еще там иногда можно было купить в поселке Новосветское Шампанское Брют, совершенно сухое. А вечером у воды собирались все обитатели этого маленького дикого пляжа, несколько москвичей, художники из Минска и были разговоры, и песни, и шашлыки, и мы с Леней поражали окружающих своим уникальным умением передавать друг другу мысли на расстоянии. Этому фокусу меня научил один мой друг и его секрет мы не выдавали никому, а теперь уж точно не выдадим.

Мне кажется, что настал как раз такой момент, когда надо поблагодарить судьбу, которая свела меня с Леонидом Петровичем Несенюком, прекрасным ученым и инженером, редкой умницей, надежным другом, обаятельным и веселым человеком. Светлая ему память.

В начало

Далее