Детского общества у меня не было. Очень редко приезжал мамин брат, дядя Яша, высокий добрый человек и привозил сына Осю старше меня на четыре года.  Гораздо чаще я виделся с Гориком, сыном тети Лии и дяди Фимы. Звали мы тогда друг друга Оська, Горка и Толька, конечно.

Оська затевал, как правило, беготню с игрой в прятки, с опрокидыванием стульев и криками.  Горик же, более близкий мне по возрасту и по духу, организовывал каждый раз какие-нибудь игры. То он из стульев строил поезд, то ледокол, это слово было тогда у всех на слуху. Все только и говорили о ледоколах «Челюскин» и «Красин». Тем более, что серая сковорода вещала со стены об этом целыми днями. Я был переполнен информацией, не имевшей выхода, кроме как в этих играх. Стулья мы накрывали скатертью или покрывалом с кровати и оказывались то во льдах, то в танке и били всех врагов на озере Хасан, распевая во все горло «Три танкиста, три веселых друга», мы летели с Чкаловым через Северный полюс или поднимались с Федосеенко в стратосферу. «Сбрасывай балласт», — командует Горик, я не знаю, что такое балласт и начинаю сбрасывать с себя шлейки от штанов, собираясь снять штаны. Приказ есть приказ.

Папе очень нравились Горикины затеи, он говорил, что Горик очень хороший и умный мальчик, и мне нужно с ним дружить. Да я бы был рад, но эти пиры души были редко. Горик уже был школьником, а я еще никак не мог к миллиону прибавить единицу. Этот любимый папин вопрос приводил меня в состояние полного ступора. Но однажды отец причину моей непонятливости разгадал. Как-то он попросил прибавить единицу к тысяче. я погрустнел, отошел и стал считать. Примерно через полчаса  подошел к нему, когда он уже махнул на меня рукой, и сказал «тысяча один». Папа очень удивился и спросил, почему так долго я решал эту задачу. Я ему резонно и с обидой ответил: «А ты сам попробуй досчитать до тысячи». Отец долго смеялся, повторяя «Ой, я не могу, ой, я не могу».  Наверно он представил себе, сколько времени я бы считал до миллиона. Потом они смеялись аж до слез вместе с мамой. За дело моего образования взялась мама, которая учила детей арифметике. Она мне объяснила, что нужно поверить, что тысяча – это тысяча, и не нужно перепроверять. В пять минут я все понял, и пришла моя очередь смеяться. Это был первый раз, когда я посмеялся над собой. С тех пор я это проделываю постоянно до сих пор. И чем старее я становлюсь, тем все больше возникает причин для такого смеха и самоиронии. А тогда я предполагал сложность там, где ее не было.

В основном же я был предоставлен сам себе и либо читал все подряд, либо играл в пуговицы. Да, да, именно такая игра, я бы сказал, даже страсть у меня появилась от одиночества, и продолжалось это вплоть до четвертого класса. Не было у меня оловянных солдатиков, а играть в войну хотелось очень. И тогда я придумал вместо солдатиков использовать пуговицы. Я выпрашивал у мамы всякие ненужные пуговицы (так мне казалось), и чем они были более разными по цвету и размерам, тем было лучше. Я создавал всякие отряды: конницы, артиллерии, пехоты, армии — красную и белую. А еще нужна была разведка. Вот сколько нужно было пуговиц. Опять-таки, по радио я услышал, что хитрые финны придумали «кукушек» — снайперов, которые сидели на деревьях и убивали наших командиров, одетых в белые полушубки. Как быть? На деле было решено белых полушубков больше не выдавать, а я решил эту проблему по-своему. Я всю армию одел в белые полушубки, т.е. вся армия у меня была из белых пуговиц. Для этого мне пришлось вооружиться ножницами и «отстреливать» белые пуговицы с папиных кальсон или даже сорочек, наволочек, они тогда были с пуговицами. Обнаружилось это очень скоро и мне попало, но зато красные командиры, а ими были все те же Котовский, Пархоменко, Щорс, Ворошилов, Буденный были спасены. Так что у меня игры были тихими и почти невинными. В конце концов, родители смирились и стали мне покупать наборы пуговиц. Это было дешевле, чем оловянные солдатики, о которых я и мечтать не смел. Такие солдатики в достаточном количестве появились уже у моих сыновей. Обычно я их покупал в Москве, в «Детском мире».

На нашем большом черном кожаном диване я из чехла или одеяла делал складки местности, где воевали мои импровизированные армии. Серые чехлы были надеты на стулья тоже. Были тут и Чапаев с Деникиным, и Врангель, и Коппель, и Колчак, и Фрунзе. Потом, уже в эвакуации, вместо пуговиц, которые стали очень дефицитными, я стал использовать фасоль разного цвета. Правда, вместо беляков были уже немцы, но красные командиры были те же, любимые и легендарные комдивы. Я мог заниматься этим часами, и никто не был мне нужен. Прервать это занятие могла только новая книга, принесенная мамой из школьной библиотеки. Тут я забывал даже свою фасоль, но потом снова возвращался к ней с новыми героями Марка Твена, Дюма, Буссенара или Жюля Верна и Фенимора Купера.

Вероятно, мне в детстве больше по вкусу были абстракционизм или кубизм, уж не знаю, что правильнее, чем реализм с точки зрения взгляда на игрушки. Мне не нравились явно выраженные формы автомобильчиков, ружей, пистолетов. Вот простая палка с сучком вместо спускового крючка или пуговица с четырьмя дырками означала четыре ромба или квадратика, а две дырки – два квадратика или две шпалы. Кусок грубо обструганной доски с выжженной раскаленным гвоздем дыркой, куда вставлялся стержень из прутика на резинке – вот это пистолет! Эти вещи-заменители будили фантазию, изобретательность и, между прочим, редко ломались, не то, что настоящие.

Помню, как-то отец принес мне ружье, очень красивое, переломку, стрелявшее пистонами. Я поиграл с ним денек, а потом решил посмотреть, как оно устроено, и его разобрал. Приходит папа, а я сижу над кучей деталей, винтиков, пружинок и реву. Но папа понял, что я не сломал дорогую игрушку из озорства, а разобрал из любопытства и меня в этот раз не наказал. Но что-то больше таких игрушек я уже не получал. Правда, был у нас очень хороший немецкий конструктор. Все детали блестят, винтики и гаечки медные, провода, маленький электромоторчик. Из этого конструктора можно было собрать подъемный кран, поезд и еще много всяких других устройств. Детали были уложены в деревянный ящик с множеством отделений. Там же были и инструменты, тоже блестящие. Но что-либо собрать у меня ума еще не хватало. Одно дело собрать, а другое дело – разобрать. Это всякий может. Когда я покупал конструкторы своим детям, то такого прекрасного конструктора, который был у нас до войны, ни разу не встретил.

Папа вообще любил хорошие и дорогие вещи и знал в них толк. У него был очень хороший вкус. Касалось ли это совершенно изумительных часиков, которые он подарил маме, золотых с мелкими бриллиантами на корпусе, или обычных бытовых вещей. Был у него, например, бритвенный прибор из позолоченной бронзы, уложенный в металлический, покрытый эмалью корпус и в синем фланелевом чехольчике. Этим прибором он пользовался всю жизнь, мне очень нравилось смотреть, как он бреется, тщательно намыливая лицо. Потом, когда я начал бриться, этим прибором стал пользоваться и я, пока не появилась электробритва.

Как память я даже взял его с собой в Америку, боясь, что у меня  его изымут при таможенном осмотре, все-таки дореволюционная вещь, но пронесло. Так надо же, совершенно таинственным образом прибор исчез уже из моей американской квартиры. А ведь все эти вещи еще из того, нэпмановского времени.

У нас на вешалке висела какая-то старая шинель и фуражка. Папа рассказывал мне всякие истории про свою боевую жизнь,  как он  спасался то ли из царской армии, то ли от «красных», проползая под колесами тронувшегося состава через рельсы, конечно, вешал мне лапшу на уши, я даже это понимал, но очень хотелось верить. Интересно, в каком возрасте в нас появляется способность критически мыслить, может быть с первого недоверия. Если так, то во мне эта способность зародилась именно тогда. А однажды я в этой фуражке бегал за керосином в керосиновую лавку, которая была в подвале дома на углу Декабристов и Маклина, но на противоположной стороне. Когда я возвращался обратно, фуражка упала мне на глаза, и я никак  не мог ее поправить, потому что бидон с керосином нес перед собой двумя руками. Дорогу я перешел почти вслепую, видимо, все движение остановилось, эта картина была почище Некрасовского мужичка-с-ноготка, непонятно, кто что нес: бидон меня или я бидон. Кто-то сердобольный повернул мне фуражку козырьком назад, так меня и встретила Шура, наша домработница.

Далее

В начало