Не помню, кто в своих воспоминаниях привел слова А.А. Ахматовой: «Мы вспоминаем не то, что было, а то, что однажды вспоминали». Вот и я тоже ловлю себя на мысли, что вспоминаю не наши разговоры и беседы, во всяком случае, уж, конечно, не диалоги, а мои много раз выношенные потом и осознанные мысли.

В декабре пятьдесят третьего, в каком-то подвале расстреляли Берию. Мгновенно появилась частушка:

Растет на юге алыча
Не для Лаврентья Палыча,
А для Клемент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча.

Всем казалось, что это расстреляли весь кровавый кошмар, в котором жила страна, и прошлое уже не вернется. Хотелось в это верить и нам, и мы много об этом говорили и спорили, возобновив наши прогулки по Невскому. В наших спорах мы никогда не переходили черту, не оскорбляли друг друга, выслушивали с пониманием, мы, конечно, не поднялись до уровня Вольтера, сказавшего: «Я с Вами не согласен, но готов отдать жизнь за то, чтобы Вы могли высказать свою точку зрения», но никогда не переходили на личности, уважая друг друга, несмотря на высказывания. Мы были терпимы.

Может быть это шло от Невского? Недаром же в своем «Путешествии по России» Александр Дюма назвал Невский проспект «улицей веротерпимости». И действительно, мы проходили мимо православного храма – Казанского собора, лютеранского храма Петра и Павла, католического костела, армянской церкви, была на Невском во времена Дюма и Голландская церковь. Но вот синагоги как не было, так и нет. Справедливости ради надо сказать, что мечети на Невском тоже нет, но она была построена в прекрасном месте на Петроградской стороне, а Синагога находится в Коломне – районе бедноты, где и селились еврейские ремесленники.

Я бывал в синагоге чисто из любопытства, благо она находилась буквально в двух-трех кварталах от моего дома. Мы ходили туда и с приятелями, в основном, в компании Додика Молчадского на праздник Торы, где плясали и пели еврейские песни на идиш.

Но после расстрела Берии в наши души вместе с надеждой запала тревога: а не расправились ли с Берией из-за оправдания еврейских врачей. Доверять нашей власти нельзя было ни в чем, ни в хорошем, ни в плохом. И все-таки, мы разговаривали более свободно и смело. Мы не кричали во весь голос, но и не шептались. Нам хотелось многое понять и во многом разобраться, в том числе с нашим еврейством, нет, пожалуй, здесь я имею право говорить только от своего лица. Да, удалось избежать массовых репрессий евреев, но официальный государственный антисемитизм никуда не делся. Остались в силе, если не возросли все ограничения, цензы в различных областях. Злоба, спровоцированная «делом врачей» усилилась разочарованием по поводу их реабилитации. В это время появились выражения «еврейчик», «евреечка». Так называли отнюдь не еврейских детей, а всех евреев. Я никогда не слышал, чтобы армян, например, татар или грузин звали «армянчик», «татарчик» или «грузинчик», только евреи удостаивались такого уничижительного слова. Даже слово «жид» было проще, оно явно оскорбительное и не имеет нюансов, оно однозначно и откровенно, а вот когда присоединяются суффиксы или окончания «великого русского языка», то слово приобретает совершенно издевательское, пренебрежительное значение и оскорбляет значительно сильнее, а придраться вроде бы не к чему, разве что к язвительной усмешке уголком рта, которая обычно эти слова сопровождает. Когда я слышал это выражение, то как-будто проводят ножом по стеклу, меня аж передергивало.

Я готов был уехать от одного этого передергивания хоть на край света – туда и уехал Так все-таки, откуда появился антисемитизм, что это – приобретенное или генетически заложено в человеке другой национальности, можно ли избавиться, побороть это явление вопреки влиянию церкви. Когда Михоэлс во время поездки в Америку, как председатель антифашистского комитета, уверял Эйнштейна, что «мы решили еврейский вопрос», ученый ответил: «Друг мой, уж лучше Вам промолчать. Антисемитская проказа – тень иудея. Куда ни кинешься, тень эта следует за тобой». Заметьте, Эйнштейн это говорил, живя в Америке, в самой благополучной и в этом отношении стране, ну а если иметь в виду нашу, то он как в воду глядел.

Вскоре был убит и сам Михоэлс и расстрелян весь антифашистский комитет.  Так что власть во главе со Сталиным открыто насаждала антисемитизм не без помощи ручных «хороших» евреев, гораздых на подписание любых провокационных писем. Сталин, конечно же, не любил евреев. Истоком этой нелюбви было, видимо, не только влияние духовной семинарии, где он когда-то учился, но и интеллектуальное превосходство над ним соратников Ленина: Каменева, Троцкого, Зиновьева. Сталину хотелось бы под шумок войны разделаться с евреями, но он боялся стать вторым Гитлером, а быть «вторым» для него было унизительно. В то же время он мог во время войны вполне евреям доверять и не считал их «пятой колонной», потому что знал, что означает для евреев гитлеровская Германия, и понимал, что для них не существовало плена. Тем не менее, бытовой антисемитизм с рождением массы анекдотов о еврейской трусости начался именно во время войны. Но, угождая союзникам, Сталин  в победных приказах озвучивал две-три еврейские фамилии, Драгунский или Доватор, например, хотя один из персонажей Бабеля уверял, что еврей, севший на лошадь – уже не еврей. Так что Сталину пришлось потерпеть несколько лет. Его опричники не проливали слез ни над жертвами гитлеровских лагерей смерти и гетто, ни над дневником Анны Франк. Они работали и доработались и до убийства Михоэлса, и до «дела врачей».

Возвращаясь к вопросу, можно ли победить антисемитизм, скажу, что не знаю где выход, но точно знаю, где его нет. Многие политические деятели и деятели культуры считали, что единственным выходом является ассимиляция (естественно, для стран обитания евреев, Израиль здесь не в счет). В недавно прочитанной мной книге Борщаговского «Обвиняется кровь» высказывается гипотеза, по которой беда евреев в том, что они отказались от ассимиляции. Да бог мой, во-первых, далеко не все отказывались. Люди, далекие от Библии, не знавшие своей истории, культуры, не знавшие древнего языка, почти не знавшие идиш, не держались за свое еврейство. Во-вторых, власти не позволяли это делать свободно и открыто. Не позволялось официально менять национальность, не меняя вероисповедания. Никто не хотел таких родственников, кто из недоверия политического, кто просто боясь их конкурентоспособности, но уже не ограниченной паспортными данными. А началось это неприятие ассимиляции еще в средневековой Испании при королеве Изабелле в 1492 году, в год открытия Америки Колумбом, когда уничтожены были тысячи новообращенных. В-третьих (а скорее всего, во-первых) этот путь ведет в совсем недалеком будущем к исчезновению еврейской диаспоры, которая насчитывает только на территории будущего русского государства почти две тысячи лет, еще со времен могущества Хазарского хаганата, принявшего иудаизм.

Дело в том, что на мой взгляд выбирать было не из чего. Христианство еще только-только зарождалось, мусульманство появится лишь через шестьсот лет. Буддизм был тоже еще молод. Иудаизм был единственной религией единого бога, в отличие от язычества. Естественно, что в наши студенческие годы мы ничего  этого  не знали и рассуждали и критиковали мир на основе наших собственных несовершенств. Так или иначе, но мы все-таки пусть интуитивно были против ассимиляции. Но кем мы себя считали сами? Осознавали ли мы свое еврейство, если бы не графа в паспорте и прочих анкетах, включая лист читателя в библиотеке, под номером «пять»? Наверно, только по отношению к нам других людей. «Ни ты, ни я, — писал Б. Пастернак отцу, — мы не евреи, хотя мы не только добровольно и без всякой тени мученичества несем все, на что нас обязывает это счастье, не только несем, но я буду нести и считаю избавление от этого низостью; но нисколько от этого мне не ближе еврейство…» Он считал, что его отец тоже, по существу, по культуре не еврей.

Любя своих родителей, я тоже считал для себя унизительным избавление от еврейства, хотя однажды имел такую возможность. Это было уже после войны. Напротив дверей в нашу квартиру под этой же аркой принимал управдом (чуть не сказал «домовой»). Когда мне исполнилось шестнадцать, он оформлял мне несгибайку для паспорта и в графе национальность готов был написать то, что я скажу, и сам предлагал написать «русский» несмотря на мои «метрики». Я не захотел. И никогда не пожалел об этом. Во мне не узнавали еврея и часто спрашивали, как я к ним отношусь. На это я неизменно отвечал: «Я к ним отношусь». Мой дед и бабушка еще были евреями по духу, по вере, жили они за чертой оседлости. Дед молился, учил детей  в местечке в еврейской школе, они знали все праздники, соблюдали традиции, говорили между собой и с детьми только на идиш, ели кошерную пищу. Дед хорошо знал историю евреев, а бабушка прекрасно знала и готовила еврейские блюда.

Мои родители, вырвавшись в большой мир, уже не были настоящими евреями, потому что не были религиозными, традиций они не соблюдали, в синагогу не ходили, но свободно говорили на идиш и знали еще еврейские праздники, но в еде не придерживались принципа кошерности, и они хотели бы, конечно, чтобы их невестки и зять были бы евреями.

А в чем проявлялось еврейство мое и моих приятелей? По языку, а именно язык делает нацию, по культуре, по восприятию большинства событий внутри страны ни за ее пределами, я ощущал себя совершенно русским человеком. Я был оторван от моих еврейских корней незнанием языка, хотя на нем говорили родители между собой, незнанием истории и традиций еврейского народа, и я и мои приятели ощущали себя евреями только по отношению, часто враждебному, людей других национальностей, в основном, славянских. Но никогда у меня не возникало желания изменить свою национальность. Я считал это предательством и дело здесь не в голосе крови, а в моей любви к родителям и к семье. Если бы советская власть не отняла религию у народов, у всех, то общность евреев была бы гораздо сплоченнее.

Русские,  которые не верят в бога, остаются русскими, французы остаются французами, но евреи без иудаизма – как бы и не евреи вовсе. Совершенно необязательно, чтобы евреи приняли другую религию, христианство, например, неверующие евреи также уже не полноценные евреи, они становятся представителями того народа, среди которого живут. Это и была ассимиляция, но ассимиляция не по крови, а ассимиляция духовная. И только с возникновением государства Израиль у евреев вновь проснулось национальное самосознание, национальная гордость. Постепенно евреем стал осознавать себя и я не только по паспорту, но и по «чувству», как говорил о себе Л. Фейхтвангер. Но даже когда я чувствовал себя более русским, чем евреем, я никогда не был «отщепенцем», таким, как Троцкий, например, который, как известно, отбрил раввина Якова Мазе, обратившегося к нему «как к еврею» с просьбой о помощи или снисхождении к еврейской общине: «Я революционер и большевик, а не еврей».

Эти люди демонстративно отрицали свои национальные корни и с особой ретивостью доказывали себе и другим, что ничего общего со своим кровным племенем не имеют и не хотят иметь. Наверно поэтому среди этих людей так много ярых антисемитов. Люди эти, однако, становились «выкрестами» чаще всего из идейных соображений, становясь партийными функционерами. Гораздо более омерзительно выглядели те, кто правдой или неправдой менял свою еврейскую национальность в паспорте на русскую ради жизненных благ и привилегий, обрекая себя на жизнь во лжи и притворстве. Поэтому у меня вызывает такое большое уважение поступок Толи Гилинского, моего одноклассника, о котором я уже писал, и Иры – вдовы моего двоюродного брата Горика, которая будучи полукровкой и русской по матери и по документам, когда выходила замуж, записалась еврейкой, а происходило это в самый разгул антисемитизма только-только после «дела врачей».

Другое дело – начало семидесятых, когда кто только не стремился стать «евреем», как «средством передвижения». Рассуждая о духовной ассимиляции, об «ассимулянтах», как я в шутку нас называл, имея в виду своего рода симуляцию ассимиляции, мы подходили к вопросу о мере, о границе этой культурной ассимиляции, насколько глубоко проникла в нас русская культура, где тот предел, который отделяет так называемую «загадочность русской души» от еврейской души? И не менее ли еврейская душа загадочна? Может быть, все-таки, голос крови четырех тысячелетий и определяет этот предел? Не знаю. Но знаю, что если «интеллигенция» — слово сугубо российское, то часть русской интеллигенции представляют собой и еврейские российские интеллигенты и в восприятии чужой боли, как своей, и в желании помочь, и в бесконечном самокопании в собственной душе.

/Так что думается, что тысячелетия сосуществования русских и евреев определило во многом и общую «тайну души». Но есть и серьезное отличие. Оно может быть объяснено, если вспомнить, какое большое место занимает в русских глубокое чувство греховности. Русский не только постоянно твердит, что он грешен, но и глубоко страдает от угрызений совести. Русские более, чем другие нации, склонны к самоанализу и у них это чувство греховности обострено. Отсюда и тема духовного страдания в русской литературе, особенно, у Достоевского. Вот эта склонность к самоанализу присуща и российским евреям и я думаю, что российские евреи этим так же отличаются от евреев других европейских стран, как и сами русские от других людей.

Но если у русских все по-настоящему, но и с налетом театральности: «по-русски рубаху рванув на груди», то у евреев самокопание не лишено самоиронии. Не только в литературе, но и в истории России были примеры, когда чувство греховности, угрызений совести, влияло на международную оценку государственных деятелей. Достаточно вспомнить фигуру Ивана IV. Уже после окончания института  вышла на экраны  вторая серия фильма «Иван Грозный». В свое время она была запрещена Сталиным. Ему , видимо, не понравилось, что митрополит посмел угрожать царю отлучением от церкви. Истинный правитель,  должен быть достаточно сильной и не зависимой от обстоятельств фигурой. Сталин, конечно, понял намек Эйзенштейна на него самого и на некоторую схожесть судеб : и у того и у другого умерли странным образом  молодые жены,  и тот и другой потеряли друзей, если предположить, что Киров был Сталину другом, а не соперником. Возможно эти моменты биографии царя Ивана обьясняли ему жестокость правителя, которому Сталин симпатизировал.

Когда я рассказываю о наших тогдашних мыслях и разговорах, то допускаю много противоречий и перемешиваю темы разговоров, потому что так оно и было. Это не были продуманные глубоко мысли, а спонтанные высказывания эмоциональных молодых людей, запутавшихся в своем отношении к происходящим переменам, событиям, власти. Мы продолжали много говорить о Сталине, особенно, после знаменитого разоблачительного доклада Н. Хрущева на ХХ Съезде партии в 1956 году. Доклад читал тот же секретарь партбюро, что и в день смерти Сталина, только без слез и даже с довольной рожей, но так как доклад был длинным, то читали все члены парткома по-очереди и так горячо, как будто лично они все и вскрыли. И снова актовый зал набит с той разницей, что тогда все стояли, а теперь все сидели, но тоже в шоке. Для меня это было второй смертью Сталина, и осознал я это не сразу. Сознание того, что со сталинизмом покончено, входило в меня постепенно и очень долго. Несмотря на вскрытые преступления Сталина и его окружения, ужасы, которые происходили, на миллионы невинно осужденных и погибших людей, я сначала никак не мог смириться с низвержением «Героя». Было ужасно досадно, что это сделал именно Хрущев, человек мне крайне неприятный как внешне, так и своим неприкрытым скабарством и малообразованностью. Я не верил в чистоту его поступка и тогда уже подозревал и его участие во всех преступлениях сталинского режима.

С этого момента я стал сомневаться во всем, даже, казалось бы, очевидном. Однако, в идеи коммунизма я продолжал верить. Просто (действительно, как просто, а?) во главе страны оказались преступники и мерзавцы. Вот если бы Ленину удалось завершить НЭП, если бы не убили Фрунзе и Кирова, а Кирову я симпатизировал только потому, что мне понравилась детская книжка  Голубевой «Мальчик из Уржума», если бы не расстреляли Бухарина, я все цеплялся и цеплялся за бесконечные «если бы». Ужасно было стыдно и обидно осознавать, что оказался в обманутой массе, такой же, как все, нисколько не умнее и не прозорливее. Стыдно было оказаться «голым королем», впрочем, как все. Но этот стыд и осознание происходящего пришло значительно позднее, уже после того, как Хрущев объявил всему миру о том, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме и даже записал эту бессовестную ложь в программе партии.

А что ему? Он, вероятно, был уверен, что двадцать лет не проживет. А тогда мы ходили, спорили и старались понять, как в стране Шиллера и Гете появился Гитлер, а в стране Пушкина, Толстого, Чехова – Сталин. «Из какого сора» земли русской он родился. Дело не в культуре народов, а в условиях их жизни. В отличие от Гитлера или Муссолини Сталин не кривлялся, не жестикулировал, его тихий голос нес спокойствие, уверенность и это убеждало больше, чем буйство и ораторские приемы, вводившие в исступление толпу, других политиков. Облик Сталина, многократно облагороженный портретами, излучал даже некоторую теплоту. Ведь недаром же его обожали миллионы, в том числе интеллигенция, люди искусства. Многие на Западе поддались сталинскому обаянию. Как еще, скажите, можно объяснить, что под его влиянием в разное время оказывались Бернард Шоу, приехавший отметить свои 75 лет в Советский союз и объявившей его последней надеждой человечества. А мудрец и любимый мой писатель Леон Фейхтвангер, который сочувствовал сталинским переживаниям по поводу измены соратников. А горьковский приятель Ромен Роллан, да и сам Горький, которого так обвели вокруг пальца, что он докатился до заявления: «Если враг не сдается, его уничтожают».

Так что, одним страхом власть Сталина не объяснить. Страх должен сопровождаться любовью, обожествлением, тогда страх эффективен. Всеобщая же любовь пришла с победой. Победа не могла быть безымянной, а для народа образ Сталина и олицетворял эту победу. Благодарность за нее досталась ему одному. Все это я понимал умом, а чувства мои все еще были полны романтикой революции и гражданской войны с окуджавскими «комиссарами в пыльных шлемах»,  а в отсутствие информации Сталин и был синонимом комиссаров.

Далее

В начало