Защищены последние курсовые проекты по станкам, по организации производства, сдан последний экзамен. Все. Впереди диплом. Моим кумиром на пятом курсе был Леонид Сергеевич Мурашкин, высокий спокойный человек с умными, печальными глазами, читавший нам металлорежущие станки, зав. кафедрой. Меня поражало, как это он мог в течение нескольких минут нарисовать  кинематическую схему любого станка. Я преклонялся перед всем, что мне самому казалось недоступным. Лишь работая уже конструктором, разработав не одну машину, я также легко мог составить кинематическую схему на основании технического задания и понял, что главное – это уяснить суть, назначение механизма или машины, задавшись определенными входными и выходными параметрами.

А анти-кумиром был профессор Непорент, преподаватель организации производства, предмета скучного, да еще скучно читаемого. Непорент любил всякие незнакомые слова и новинки. На защите своего проекта я произнес модное тогда словечко «кибернетика». Непорент зажегся и спросил, что это. Я ответил, что это наука об управлении и скоро такого предмета, как организация производства, не будет. «Когда еще ее не будет, а Вас не будет уже сейчас», пообещал мне Непорент и пригрозил прийти  на защиту диплома.

Этот диплом предстояло еще сделать. На преддипломную практику я попал в ЭНИМС – головной институт страны по металлорежущим станкам. Нас было пять человек, в том числе и Гарик Конколович, проходивший преддипломную практику на заводе «Красный пролетарий». Поселили нас вместе в общежитии МЭИ – Московского энергетического института. Не знаю, правда или нет, но говорили, что директором института была жена Маленкова, во всяком случае, такого общежития для студентов я еще не видел: комфортабельные комнаты на двоих. У нас была как бы квартира из двух комнат, в одной из них жили мы с Гариком. Общежитие находилось в Лефортово, и до ЭНИМСа шел прямой трамвай, а до центра мы добирались на метро от станции «Бауманская», две остановки – и мы на улице Горького. Летняя Москва кружила голову, первый раз я оторвался от семьи и от Ленинграда, до этого я ездил разве что в литовский Швенчионеляй с мамой на лето.

И вдруг «свобода, бля, свобода, бля, свобода». Метро, девочки на улице Горького и в парке того же имени, Кремль, который в том году впервые стал доступен, знаменитый МХАТ, Малый и Большой театры, Третьяковка, вот только если бы не ЭНИМС. И если бы не нехватка денег. Их едва хватало на еду. Самым доступным удовольствием было метро. В великолепных подземных дворцах всегда было удивительно чисто, празднично и прохладно жарким московским летом. Устав шататься по улицам, мы спускались в метро и болтали на скамеечке, пока вновь не хотелось закурить. Я полюбил московское метро. Даже некоторая аляповатость интерьера станции «Комсомольская» меня меньше раздражала, чем ленинградская станция «Автово». Зато архитектор Щусев – автор станции «Комсомольская» придал ее сводам торжественность куполов православных храмов. Мне нравилась «Пушкинская» своей романтичностью и «Маяковская» с ее титановыми, уходящими ввысь колоннами и яркими мозаиками.

С Гариком Конколовичем. Москва, Кремль, 1956 год.

Вполне конкурентно способными с метро были для нас, студентов, и музеи. Мы были с Гариком почти во всех и, конечно же, в Третьяковке. А уж в Кремле и на ВДНХ мы были не один раз и все вместе. У меня даже сохранились фотографии того времени. Но самыми доступными были, конечно, московские улицы и улочки и потрясающие воображение «сталинские» высотки, особенно новый, недавно построенный Университет. Мы ходили туда на экскурсию. Бытовые условия для студентов были еще круче, чем в МЭИ.

Когда становилось совсем тоскливо без денег, я направлялся к родственникам. Это были Горлины, дядя Нисен, тетя Аня и Алик, тогда еще в этой же квартире жила его мать, тетя Мэра и сестра Роза с мужем Исааком и дочкой Белой. К ним добираться было проще всего. Они жили на проспекте Мира, тогда эта улица называлась, кажется, Первая Мещанская, рядом со станцией метро «Ботанический сад».

Сложнее было доехать до заставы Ильича, где жили Сосины, дядя Генэх, тетя Лиза и их сын Алик. Это была очень дружная, хлебосольная и добрая семья, иногда я там оставался ночевать. Алик только-только поступил в институт стали и сплавов, но закончив его, круто изменил свою судьбу, став литератором Олегом Сосиным, он писал стихи и пьесы.

Но самым важным было навестить легендарного дядю Абрама, пламенного революционера, недавно реабилитированного Хрущевым. Жил он с женой, тетей Гутой под Москвой, на станции Баковка. С трудом я нашел их домик. Меня встретил низенький человек с большими седыми усами и седыми бровями, из-под которых сверкали острые, как буравчики, глаза, которые обследовали меня с точки зрения марксизма- ленинизма и преданности мировой революции. Дядя Абрам оказался очень простым, милым человеком, задавшим мне массу вопросов, но после того, когда убедился, что я, наконец, наелся, а кормили меня много и долго. Конечно, основные вопросы были о Гене, моей маме, его любимице. В тот вечер у него в гостях были его старые товарищи, как я понял, по борьбе.

Так что вы сами видите, что в Москве у меня дел было по горло и без ЭНИМСа. Когда мы с Аркашей Галушиным первый раз появились в ЭНИМСе, нас принял никто иной, как сам академик Дикушин – главный конструктор института. В кабинете находились еще какие-то люди и Дикушин, только что приехавший с международной выставки станков, рассказывал о своих впечатлениях. Тогда же я услышал, что знаменитый на весь СССР станок с программным управлением ленинградского завода им. Свердлова, умевший по программе фрезеровать «Голубя мира» — полное дерьмо по сравнению с экспонатами других стран. Я сидел и думал, вот до какой же контрреволюции может довести разоблачение культа Сталина. Тогда еще слово «оттепель» не прозвучало.

Потом мы познакомились с еще одним корифеем станкостроения, главным инженером института Аркадием Ефимовичем Прокоповичем. Это был строгий человек, поинтересовавшись темами дипломов, он призвал нас не терять даром времени и воспользоваться тем, что мы попали в ЭНИМС. Мы тогда и не понимали, какие выдающиеся ученые и организаторы промышленности снизошли до разговоров с нами. В соответствии с темой проекта «Автоматизация производства шлицевых валов» меня направили в конструкторский отдел, который занимался проектированием автоматической линии по изготовлению  шлицевых валов для станка 1К62, готовящегося к серийному производству на заводе «Красный пролетарий». Аркаша Галушин попал в технологический отдел, и это было очень удачно, поскольку мы стали обмениваться информацией и материалами. Побывали мы и на заводе им. Орджоникидзе, где изготовляли автоматические линии, тогда это было квинтэссенцией ума и изобретательности.

Во время практики мне удалось понять, в чем сложности, стоящие перед конструкторами. Как оказалось, узким местом был метод формообразования шлицев. Существовало на то время несколько  способов, в том числе, протягивание, фрезерование, долбление, долбление по методу «шир-спид» — расходящимися головками и другие. Но все они не устраивали по производительности. Дело в том, что все технологические операции автоматической линии необходимо синхронизировать по времени, а так как процесс формообразования шлицев гораздо более трудоемок, чем все остальные операции, приходилось эту операцию выполнять на нескольких рабочих местах. Аркаша в своем технологическом отделе обнаружил какой-то давний обзор зарубежных компаний по методам формообразования шлицев. Само по себе это было здорово, потому что такие материалы во времена железного занавеса были большой редкостью, а кроме того, я там натолкнулся на метод холодной накатки.

Должен сказать, что с четвертого курса я выписывал технические журналы, такие, как «Станки и инструменты», «Вестник машиностроения», не говоря уж о журналах научно-популярных «Наука и жизнь», «Техника молодежи» и другие. Так вот, изучая эти журналы, я познакомился с методом холодной накатки, в том числе по статьям Ю.Г. Шнейдера, впоследствии именно он рецензировал мой дипломный проект, но касалось это, в основном, резьб, да и то с мелким шагом. Иногда попадались статьи по накатке зубчатых мелкомодульных колес. А тут речь шла именно о шлицевых валиках. Меня это сильно зацепило,  и я пошел к начальнику отдела Гладкову Борису Александровичу. Он посмотрел материалы, позвал своего заместителя, молодого, самонадеянного, как мне показалось, хлыща.

В общем, даже в хваленом ЭНИМСе правая рука не знала, что делает левая. После совещания Б.А. Гладков подозвал меня и объяснил, что в нашем случае это не проходит, потому что шлицы имеют прямобочный профиль, а для холодной накатки требуется эвольвентный. Это было правильно. Но я загорелся и положил это в основу проекта, это стало изюминкой, которая и придает интерес любому делу. Я так увлекся этим вопросом, что не заметил, как пролетели два месяца, практика закончилась, а материалов собрано мало. Что делать? Мне нужна была хотя бы еще неделя. Эх, если бы мы не удирали с обеда чуть ли не через день, Москва-то звала. Я решился на подлог. В своем пропуске я подделал дату срока действия пропуска. На следующий день тетенька-охранница это заметила и повела меня через весь двор чуть ли ни под пистолетом к главному инженеру. Был вызван наш институтский руководитель проекта. ЭНИМС – режимное предприятие и это было «ЧП». Но меня простили и дали еще пять дней. Все уже уехали, а я все ездил в ЭНИМС; хорошо еще, что меня оставили в общежитии. Эта авантюра закончилась благополучно, и в Ленинград я вернулся со щитом, тем более, что в институт ничего не сообщили

Мне бы хотелось работать в ЭНИМСе. Жаль, что распределение уже давно состоялось и я был направлен в какое-то неведомое мне ГСКТБ, якобы занимающееся кибернетикой. Это слово, когда мне предлагали и заводы «Электросила», и «Красный октябрь», подействовало на меня магически, как в детстве «Наутилус» капитана Немо. С распределением – в связи с возникновением хрущевских совнархозов – не было проблем. Ленинградцы могли спокойно оставаться в Ленинграде, не опасаясь назначения на периферию.

Далее

В начало