1. СМУТНОЕ ВРЕМЯ

Идемте, здесь больше
уже ничего не покажут.
И. Ильф

Бóльшего, чем удалось увидеть, уже точно не покажут. За эти последние пять лет пришлось пережить и выборы директоров, ввод самофинансирования, а в условиях отсутствия потребности в нашей продукции это означало полное безденежье и поиски договорных работ.  Любимцами телепередач становятся молодые симпатичные ребята из «Взгляда», а многие с удовольствием ходят к Румянцевскому саду, где распоясалась черносотенная «Память», ее газеты вовсю продаются наглыми молодчиками у метро «Василеостровская». А Боря и Лева в восторге от Александра Розенбаума, Теперь лучшим подарком для них была купленная пластинка с его песнями.

На работе обсуждаем «Дети Арбата» Рыбакова, «Жизнь и судьба» Гроссмана, «Зубр» Гранина и «Новое назначение» Бека. Вся страна смотрит уже не «Рабыню Изауру», а самое увлекательное шоу – Первый Съезд народных депутатов. Люди впервые узнали, что на самом деле есть две страны: агрессивно-послушное большинство, так назвал их академик Афанасьев, и в него сразу влюбились все порядочные люди, и объединившиеся в межпартийную группу действительно лучшие люди страны, вольнодумцы во главе с А.Д. Сахаровым. «Новый мир» печатает «Архипелаг Гулаг». Своими запрещенными книгами возвращается в СССР Солженицын.

Во многих республиках преобладают антисоветские настроения, не только в Прибалтике, но и в Грузии. Войска жестоко разогнали тбилисскую демонстрацию, а в Москве и Ленинграде губернаторами выбрали Г. Попова и А. Собчака. Казалось, что наступает новое время. Но это время было не столько интересным для большинства людей, сколько полным забот о хлебе насущном. За всем, от овощей до яиц и мяса стояли очереди. Длиннющие очереди стояли и за папиросами и сигаретами, к счастью, я курить бросил.

А у иностранных посольств выстраивались огромные очереди за разрешением на выезд на постоянное место жительства. Стать эмигрантами пытались все, кто имел на это право. В очереди к германскому посольству, по настоянию Левы, стоял и я. Тогда я еще и не подозревал, что Гена, мой племянник с семьей и Тамарой с Гришей тоже собираются в дорогу.

Первыми уехали Машины родители. Но приготовление к отъезду Тамары от нас скрывалось и, конечно же, не обсуждалось. Доходило даже до курьезов. Незадолго до отъезда Тамара попросила у меня свидетельства о смерти папы и мамы якобы для того, чтобы установить оградку на их могиле. Оградки как не было, так и нет. Это, прежде всего, говорит не об отношениях между нами, а об обстановке все растущего антисемитизма и зависти к тем, кто может уехать. Я знаю несколько случаев, когда буквально накануне отъезда к людям с уже упакованными чемоданами приходили бандиты и забирали все ценное, не говоря уж о деньгах. Поэтому я отнесся к такому поведению сестры с пониманием.

Первым открылся Гена и передал мне бланки неоходимых  документов.

Моя Лариса была полностью за отъезд, хотя очень волновалась за слепую и беспомощную мать, как она перенесет дальнюю дорогу. Лариса, видя, куда катится молодежь, стремилась спасти сыновей, увезти их от безработицы, от отсутствия перспективы. Общество расслаивалось на глазах: на каждом углу стояли молодые люди и скупали ваучеры, а тут же сидели на тротуарах одетые вполне прилично люди и продавали весь свой нехитрый скарб от мясорубок до ржавых гвоздей и сломанных замков.

Мои сыновья, Боря и Лева, были за отъезд, все это обсуждалось с ними не раз, если бы не они, мы бы и не тронулись с места. Кажется, в конце 1991 года я заполнил все анкеты на отъезд и передал их Гене. Первый шаг был сделан.

Я тоже не афишировал наши намерения и только открылся Адольфу Игоревичу Бухштабу, директору ГСКТБ. Во время банкета в честь моего шестидесятилетия ко мне наклонился Анатолий Федорович Малахов, заместитель Бухштаба и секретарь парткома и тихо спросил: «Анатолий Львович, Вы не торопитесь?» «А Вы придите как-нибудь к Румянцевскому саду, а потом задайте Ваш вопрос, если он еще возникнет» — ответил я.

Так что, видимо, уже все знали о моем решении, но никогда и ни от кого я не услышал ни слова неодобрения. Наоборот, видя мое состояние, начальник первого отдела, женщина, не помню ее имени-отчества, сказала мне: «Анатолий Львович, не переживайте Вы так, все будет хорошо».

А Малахов уже второй раз спрашивал меня, не поторопился ли я. Первый раз он спросил об этом, когда я положил ему на стол свой партийный билет. Тогда я ответил ему, что поторопился, когда вступал. Через два года, когда начался путч, и на экранах телевизоров сутками танцевали маленькие лебеди, Малахов намекнул мне, что готов отдать мне партбилет. «Анатолий Федорович, Вы же приличный человек, Вы свой билет не хотите положить на стол в Райкоме?». «Нет, я своих убеждений не меняю».

Ну что ж, это тоже вызывает уважение. Но неужели у него не вызывали омерзения эти путчисты, особенно Янаев с его дрожащими руками пропойцы? Не верю. Это тот самый случай, когда нужно следовать и воле разума и воле сердца, потому что настоящие искренние мысли рождаются в сердце. К этим людям, затеявшим переворот, нельзя было относиться иначе, чем с омерзением.

Да, номенклатура любого уровня, даже заштатного месткома, уже высокомерна. Любой из них, еще вчера бывший нормальным человеком, сегодня, избранный в какой-нибудь орган, уже недосягаем, он выше других, он – власть, он уже принадлежит к сфере распределения и принятия решений.

Но Малахов был другим, поэтому я с ним и был так откровенен. Малахов был слишком мягок и  интеллигентен. А в эти двадцать последних лет подросли комсомольско-КГБэшные волки, герои фильма «ЧП районного масштаба», и мгновенно перестроившись под Горбачева и Ельцина, стали движущей силой перестройки и триумфального возвращения коммунистической номенклатуры. Это они обладали главным – информацией и сумели ловко и умно, жестко и цинично ею воспользоваться. Той старой номенклатуре и не снился цинизм, с которым эти «новые комсомольцы» и члены «Единой России» повалили в храмы целовать кресты и бить лбом об пол. Это целование ничем не лучше целования задниц начальства, что делали их отцы.

Пока мы в аэропорту «Пулково» не проводили Тамару с Гришей, Геной, Машей и их сыновьями, все казалось нереальным, виртуальным, думалось «может все рассосется?» Не рассосалось. С этого момента для моей семьи начался обратный отсчет времени, как на космодроме.

Но все осталось позади, эти почти три года ожиданий, беготня по ОВИРам и паспортным столам (вот тогда-то я и понял, зачем нужны были Тамаре свидетельства о смерти родителей), поездки в Москву, в Американское консульство и наше недельное житье у тети Ани Горлиной. Как тепло она нашу ораву из пяти человек приняла. Теще выделили отдельную комнату, ту, в которой давно-давно, еще во время моих первых студенческих посещений этой семьи, жила сестра дяди Нисена Роза, их мать – тетя Мэра, Розин муж и дочка Бэла.

Когда мы пришли в назначенный день и час в посольство, я больше всего боялся своей прошлой партийности и ничего не соображавшей слепой тещи, которая могла в самый ответственный момент произнести что-нибудь не то. Но все обошлось. Поразила Лариса. Когда работник посольства попросила произнести клятву, Лариса так закричала «клянусь», что в наш отсек сбежались другие посольские чины, а наша – только улыбнулась и между нами установился контакт. Волнение исчезло. Удивительная у меня все-таки была жена. Она всегда осознанно или интуитивно умела найти нужную линию поведения, нащупать какой-то очень необходимый ключевой момент.

Постепенно наша уютная квартира приобрела вид вокзала. Вещи были или розданы, или проданы, тюки упакованы. Особенно тягостно было смотреть на книжные шкафы. Пустые, осиротевшие полки а доме человека, любящего и всю жизнь собиравшего книги все равно, что покойник в доме. Среда, которая помогала мне жить, исчезла. Часть, очень малую, книг я переслал в Штаты на Тамарин адрес. Дело совсем не в том, буду ли я их там перечитывать, кое-что, наверно, буду, но я хотел создать там, в другом мире, мире чужом, частично мир, мне привычный и близкий, создать более или менее радующую глаз обстановку.

Я и моя семья уехали не из страны, которую любили и продолжаем любить, мы уехали от государства, которое не любили и продолжаем не любить. Мы уехали от партийных бонз, черносотенного бума, от послушного до омерзения большинства. Но страна обладала особым для нас обаянием. Там оставался мою любимый Горик с Идой, мои друзья, оставались могилы близких людей, моих родителей, а сколько могил многих поколений, оставшихся в районах бывшей оседлости, я никогда не видел и теперь уже не увижу.

Есть, наверно, два пути борьбы с ностальгией, либо порвать со старым окончательно, оборвать все нити и сжечь все мосты, либо постараться, насколько возможно, сохранить память о прошлом, не расставаться с ним. Я выбрал второй путь, но не осуждаю тех, кто пошел по первому.

Первые, уезжая, вспоминают строки М. Лермонтова:

Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ.

Другие вспоминают тоже М. Лермонтова:

Но я люблю, за что не знаю сам,
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям.

Я вспоминал и одни строки, и другие. Забегая вперед, скажу, что людям «первого пути» удавалось быстрее найти себя в новой жизни и адаптироваться. Они не смотрели русские передачи, не читали русские книги, и язык у них шел быстрее, а значит и работу найти было легче. Англоязычная среда их быстрее поглощала. Этим людям удавалось легче преодолеть не только языковый барьер, но и самих себя. Но когда я слышу от многих, что они «вписались» в американскую жизнь, это неправда и желание выдать желаемое за действительное. Невозможно за десять – пятнадцать лет изменить свой менталитет настолько, чтобы интегрироваться в другой стране. Слишком они разные – эти менталитеты. Большинство «русских» иммигрантов покупают продукты в русских магазинах, читают русские книги и русские газеты, ходят на концерты гастролеров из России; наши иммигранты плохо понимают, как работает политическая система страны, что такое в Америке политическая партия, они почти не состоят членами клубов, мало читают американских авторов, плохо разбираются в американском театральном искусстве; они не любят и не понимают чисто американские виды спорта: футбол и бейсбол, а предпочитают привычные виды: хоккей, европейский футбол, баскетбол. В большинстве своем они не религиозны, что вряд  ли совместимо с американским образом жизни. Они много и часто рассуждают о своем еврействе, но по субботам в синагоги не ходят, не знают и не понимают языка молитв. Они позволяют себе высокомерие по отношению к афро-американцам, что сегодня в Америке считается совершенно не политкорректным на уровне законов. Особенно смешно высказывание, что они «вписались» звучит из уст людей, получающих пособие. Куда вписались? В класс малоимущих?

Безусловно, все это я пишу о первом поколении иммигрантов. Их дети, если они приехали в младенчестве, будут уже стопроцентными американцами. И, наоборот, дай-то Бог, чтобы они не забыли русский язык и знали и понимали русскую культуру. Иначе они превратятся в «Иванов, не помнящих родства».

Далее

В начало