У нас в Калифорнии нет  времен года в российском понимании. Здесь есть часть года, когда тепло, и часть года, когда очень тепло. А в моем городке Пало Алто, кроме того, свой микроклимат. Здесь не бывает очень жарко, может быть лишь несколько дней в году. Мне это нравится: высокое, синее безоблачное небо, яркое, но не испепеляющее солнце.

Я любил лето, любил тепло. Лето всегда связывалось не только с погодой и белыми ночами, но и с каникулами, отпусками, дачными делами, поездками на электричках, рюкзаком за спиной. Но в зрелом возрасте я, так же (простите эту вольность) как А.С. Пушкин полюбил осень, ее полную золотого достоинства красоту, шелест упавших листьев под ногами, запах грибов, еще не видимых глазом, красные пятна брусники. А чем ближе старость, тем больше я стал любить весну, первые журчащие веселые ручейки подтаявшего снега, лед на Неве, меняющий цвет, все дольше и теплее светит солнце, все сильнее запах корюшки, и я понял, почему отец любил начало весны, подставлял свое лицо солнцу, сидя на скамейке у памятника Глинке, и на лице его было блаженство. Он вдыхал запах расцветающей черемухи, а потом сирени.

Здесь я скучаю по временам года, даже по зиме, которую я не очень любил. Эта ностальгия по временам года и погнала меня снова в Петербург зимой. «Я достаю из широких штанин» свой уже Российский паспорт и лечу в тридцатиградусные морозы, как следует экипировавшись.

С Людой Крицкой, Санкт-Петербург, 2005 г.

Холодно было очень, даже немного холодней, чем я ожидал, после калифорнийского тепла эта разница ощущалась особенно сильно. Но улицы города звали меня, и я ходил, сколько мог. Гуляю по Санкт-Петербургу, нет, по моему Ленинграду. По-прежнему его люблю, но он стал мне почти чужим, вернее, я стал для него чужим. Я почти физически ощущаю свою чужеродность, почти так же, как в Лондоне, Монреале, Нью-Йорке, Риме. Все здания на месте, а город стал другим, не моим. Я уже не имею на него прав. Оборвались прежние дружеские связи, многие тоже уехали, кто-то умер, кто-то стал недосягаем по положению. Кругом незнакомые кафе и рестораны, но прежнего привычного уюта нет.

С Борисом Филипповым, 2005 г.

Нет, например, в Астории «Щели», где мы иногда любили выпить коньяк под конфетку или крошечный бутерброд.  Лучшие рестораны – при гостиницах, а там стоят на страже держиморды и проходить под их подозрительными обыскивающими взглядами неприятно. Конечно же, еду к Мариинскому театру, на улицу Глинки и неприятно поражен. Вместо привычного с детских лет здания Дворца культуры Первой пятилетки я обнаруживаю огражденный забором пустырь. Да, безусловно, это было странное и некрасивое сооружение в стиле советского конструктивизма тридцатых годов, но это была наша общая история. Я понимаю умом, что этот дом снесли по государственным соображениям – расширяется и реконструируется Мариинка, но лично для меня это потеря. Сколько раз я бегал туда и в кино, и в библиотеку. В театральном зале дворца в первые послевоенные годы мы с мамой были на спектакле еврейского театра и смотрели спектакль «Тевье-молочник» с Михоэлсом в главной роли, а мама мне переводила с идиш и вытирала платочком свои мокрые глаза. Этот спектакль по Шолом-Алейхему был о ее юности.

Мне могут возразить и совершенно резонно, ведь ты же уехал от этого навсегда, и от своего детства в том числе. Снявши голову, по волосам не плачут. Да, я уехал, но знал, что где-то далеко есть этот привычный мне мир, а теперь его нет. Совсем. У каждого в душе есть свой «Вишневый сад». Этот уголок города был частью моего «Вишневого сада».

В одном из Петербургских дворцов, кажется, Строгановском, я неожиданно попал на выставку картин известного писателя В. Войновича. Я смотрел и недоумевал. Было несколько полотен, где изображены за одним столом Пушкин, Гоголь и Войнович. Стало сразу ясно, кого этим великим не хватало. Я не очень хорошо разбираюсь в живописи, но картины Войновича мне напоминали знаменитого примитивиста Пиросмани.

Я ходил и размышлял над феноменом знаменитого писателя, которому в пенсионном возрасте заново открылся мир в виде цвета, линий и пятен. Этот мир жил на холстах своей жизнью, и авторитет писателя никак не влиял на эту жизнь, она возникла благодаря фантазии живописца. Молодец.

В один из дней я решил съездить во Всеволожск, к двухэтажному дому, где провела свои последние дни мама. На обратном пути я зашел в станционный туалет, и сразу дыхнула на меня вся российская жизнь. Сортиры в России говорят о государственной власти больше, чем что-либо другое. Впрочем, даже не о власти, а о чем-то гораздо бóльшем. Власть переменилась, она уже давно не Советская, а сортиры прежние. Зимой же попасть в них можно только с ледорубом и в альпинистских ботинках. Их можно показывать иностранным туристам, как сталактитовые и сталагмитовые пещеры и брать за это деньги. Но зимой хотя бы нет опасности встать ногой в эту российскую сущность. Через перегородку со щелями между досками, отделяющими мужскую половину от женской без задержки проходят все звуки и стоны прекрасных созданий. Уважение к женщине исчезает вместе с уважением к государству.

«Карету мне, карету!»

Далее

В начало