1. Конец войны

Фонари повесили! Фонари повесили!

Под этот крик меня, сонную, вытащили из кровати и поволокли в темный сад под ужасный гул самолетов и взрывы.

— Все в кусты! — я услышала крик мамы. — Дети, все в кусты и ложитесь!

Аська, схватив меня за руку, рванула так, что мы с ней повалились под куст черной смородины и замерли. Мама сделала перекличку:

— Феня, ты здесь?

— Здесь!

— Геня, ты здесь?

— Здесь!

— Ася, Фаня с тобой?

— Да!

— Бен?

— Я здесь! — раздался голос брата из-за соседнего куста.

И снова невыносимый вой падающей бомбы, комья земли, посыпающие нас, и запах, резкий запах металла, земли и одуряющий запах черной смородины…

В саду светло почти как днем. Это фашисты сбросили осветительные ракеты, чтобы им лучше было видно, что бомбить. А бомбить было что. Новозыбков — небольшой городок в Брянской области, но стратегический железнодорожный узел. В это время здесь скопилось несколько десятков военных эшелонов с боевой техникой и живой силой.

Хотя городок уже был освобожден нашими войсками, но немцы находились всего в 100 км. от города и уничтожить скопление нашей техники им было очень важно.

Я пытаюсь оторвать голову от земли, но Аська ладошкой прижимает ее ниже, сама почти лежит на мне.

—В дом! Прямое попадание, — кто-то кричит с ужасом и сожалением, — дома больше нет!

Я умудряюсь все-таки приподнять голову и вижу: прямо на меня летит на бреющем полете немецкий самолет. Не долетев нескольких метров до меня, он резко сворачивает в сторону и передо мной лицо летчика в шлеме и в очках. Но выражение его лица я запомнила навсегда.

Эта торжествующе-глумливая улыбка! Это фашист, это враг! Взрыв в пяти-шести метрах от нас — и огромная воронка.

Несколько секунд мы лежим молча. Вдруг сразу все cтихло и мама стала делать перекличку.

— Дети! Все здесь?

— Здесь!

— Геня! —тишина. Слышен стон.

— Феня?

— Я здесь, но меня ранило в голову!

Мама ползет к воронке, там лежала тетя Геня- она мертва. Мама зовет Асю, но она слабым голосом говорит, что у нее болит живот. Ася очень любила и оберегала маму, старалась не причинять ей излишних волнений. Мама подползает к нам, щупает Асю — у нее кровь, она ранена в живот. Мама смогла чем-то перевязать ее, но Ася тихо стонет. Слышен звук сирены проезжающей скорой помощи. Бен вызывается остановить ее, ведь он уже большой, ему 15 лет. Раненых забирает скорая помощь и увозит в госпиталь. Мама едет с Асей и тетей Феней. Видимо, ранение в живот было слишком серьезным. Ася просила пить, но достать воды было неоткуда, мама пыталась смочить ее губы своей слюной. Не доехав до госпиталя, Ася умерла на руках у мамы. Ей было всего 17 лет. Так спасая меня, прикрывая меня своим телом, она погибла.

Я не помню, кто забрал меня из этого ада, но опомнилась я в доме нашей дальней родственницы. Мама была занята похоронами Аси и тетей Феней, которая лежала в госпитале с осколком в голове. Откуда-то появилась Шура, моя старшая сестра, ей было уже 20 лет, и она работала воспитателем в детском доме, который находился в центре города. Услышав о налете на железнодорожную станцию, она примчалась из города и отыскала нас.

На следующий день вернулась из командировки мамина старшая сестра — тетя Хана. Она — агроном и ездила по селам, налаживая после отхода немцев сельское хозяйство.

Придя туда, где мы остановились, она крепко сжала меня в своих объятиях и стала громко причитать по Асе и тете Гене. Мне стало страшно, и я впервые за эти два дня заплакала.

Потом были похороны Аси. Мама с гробом, в котором лежала Ася, сидела, окаменев, в кузове грузовика. Вокруг шли Асины сокурсники по техникуму, тихо переговаривались, вспоминали, какая она была добрая и отзывчивая. Процессия медленно шла к кладбищу. Меня кто-то держал за руку, а я смотрела на маму и думала: «Почему же она не плачет?» Больше от похорон у меня ничего в памяти не осталось.

На другой день тетя Хана взяла меня за руку и повела на пожарище, где еще вчера был наш дом. Это был дом моего деда — Фрейдкина Григория (Герцла). В сорок первом, когда немцы подступали к Брянщине, наша семья, когда на подводе, запряженной нашей коровой, когда пешком двигалась на юго-восток к Воронежу, спасаясь от фашистов. В Воронеже нас загрузили в вагоны как скот и повезли куда-то. В итоге привезли в Среднюю Азию, в Самаркандскую область Милютинский район колхоз Галля — Арал. Там мы жили и работали до сорок четвертого года, пока мама не получила письмо с родины, где соседи писали, что немцев прогнали из нашего города и что дом наш цел, мол приезжайте скорее, пока его не растащили. К тому времени и бабушка, и дедушка умерли, и мы их похоронили в Милютинске. Мама собрала нас, четверых детей, своих сестер, и мы вернулись в родной городок…

На пожарище были горячие угли и пепел, пахло дымом. Мы взяли большие палки и стали ковырять пепел в надежде найти хоть что-нибудь из предметов быта. Ведь мы остались совершенно голые и босые, у нас не было денег ни на что.

Шел август 1944 года. Немцев отогнали от нашей области на запад всего на 100 — 150 км.

Через несколько месяцев, благодаря настойчивым хождениям мамы и ее сестер (тети Фени — учительницы и тети Ханы — агронома) в местные органы власти нам, нашей семье (маме, мне, брату и старшей сестре) выделили комнату в коммунальной квартире. В квартире были еще две семьи: Мельниковы — тетя Поля и ее пять детей (муж воевал на фронте) с левой стороны и семья летчика Усанова — мать и дочь — с правой стороны.

К нам, в нашу комнату поселились две мамины тети, приехавшие из эвакуации, и тетя Феня, вышедшая из больницы и ждущая от Районо обещанной отдельной площади.

Жили тесно, но весело, по крайней мере, мне так казалось. Я была младшая в семье и все меня, как могли, баловали, но и поддавали тоже. И было, за что. Брата я вечно дразнила разными прозвищами, вплоть до «Геббельса». Он злился, и часто я получала от него подзатыльники, ревела громко, чтобы пожалели. Маме было не до нас, она работала с раннего утра до позднего вечера и очень уставала. Жалели меня тетя Рива и тетя Басева (Бася) – мамины тети.

Тетя Рива была очень набожная, она часто молилась и ждала своего сына Володьку, который должен был приехать откуда-то с Севера.

Тетя Басева была бездетной, муж умер в эвакуации, и она осталась совсем одна. Она была очень добра ко мне, часто рассказывала сказки. Теперь я понимаю, что это был ветхий завет или тора, но тогда слушала с великим вниманием и благодарностью, а однажды даже пообещала, что как только вырасту и начну зарабатывать, обязательно куплю ей бордовой шерсти на платье. Тогда это был шик. К сожалению, она не дождалась моей первой получки…

2. Победа

Однажды весной я проснулась от сильного стука в стенку и громких возбужденных криков. Было еще темно, всего четыре часа утра. Тетя Оля Усанова стучала к нам в стенку и кричала, что война окончилась, и чтобы мы выходили во двор. Она кричала и плакала, смеялась и обнималась со всеми во дворе. Еще бы, ведь она только что получила весточку от своего мужа-летчика, значит, он жив, и теперь не надо так переживать каждый день — ведь войне конец!

Все шумели, а мы, детишки, больше всех! Можно было носиться по двору, кричать и угрожать фашистам, особенно, Гитлеру, и за это нам ничего не будет — взрослым было не до нас.

Вся дворня, а во дворе было еще три флигеля и там тоже жили семьи с детьми, высыпала на  улицу. Все поздравляли друг друга, плакали, но слезы эти были светлыми, как и их улыбки.

Теперь, говорили женщины, чьи мужья воевали, будем ждать своих родных с фронта. Стоял май 45-го. Тогда я тоже задумалась о своем отце. По сути дела я еще его не видела, хотя мне уже исполнилось семь лет. По рассказам мамы, он служил в трудармии . Что это такое, я не понимала но я приготовилась ждать отца с фронта. По моим отдаленным отрывочным воспоминаниям, когда мы жили в Узбекистане в кишлаке, мама часто оставляла меня одну дома, а сама уходила на работу в поле… И вот однажды утром, проснувшись, я увидела, что на меня смотрит какой-то незнакомый дядька. Я заплакала и стала звать маму. Дядька подошел ко мне и сказал, что он мой папа. Я еще больше заорала: «Уходи, я тебя не знаю, я тебя боюсь!» Я плакала, пока не пришла с работы мама. Она объяснила мне, что папа приехал на побывку на три дня, и ему снова надо возвращаться в армию. Но я не хотела такого папу, все цеплялась за мамин подол и к нему не подходила. Надо заметить, что уже два года живя среди узбеков, я совершенно забыла русский язык и говорила только на узбекском.

Папе, видимо, трудно было со мной общаться, и он отстал. Теперь я повзрослела и решила, что мне тоже нужен отец.

В конце мая стали приходить поезда с демобилизованными бойцами. Мы, все детишки, вместе со взрослыми бегали к вокзалу с цветами, чтобы увидеть и встретить хоть какого-нибудь солдата. Были крики, плач, смех и шум, выпивали тут же в привокзальном буфете и счастливые встречающие и встречаемые в обнимку шли по вокзальной улице в город. Автобусы тогда еще не ходили.

И так все лето, каждый день почти в каждую семью кто-то приезжал с войны. А мой отец так в тот год и не приехал.

3.Школа

В 45-ом году мне надо было идти в школу. Так как маме было некогда записать меня в ближайшую школу, то за это взялась моя тетя Феня, которая работала учительницей младших классов в школе №1. Школа находилась довольно далеко от нашей Первомайской улицы, но сначала я с удовольствием пошла в 1-ый класс. Во-первых, потому, что шла в школу вместе с тетей, но когда возвращаться надо было одной, удовольствие быстро закончилось.

Однако, в школе мне нравилось все: моя первая учительница — Рита Тимофеевна — очень мягкая, добрая, никогда не повышающая голоса. Она часто меня хвалила, и я была ей благодарна за это. Из ребят в первом классе не запомнила никого, но хорошо помню большую перемену, когда после беготни в коридоре мы возвращались в класс и там, на партах нас ждал «завтрак» — кусочек черного хлеба, а на нем маленькая горочка сахарного песка. Еще раз повторю: шел конец 1945 года, разруха в стране. Хлеб был по карточкам, да и все остальное тоже. И этот ломтик черного хлеба с песком был таким вкусным, что ничего не было вкуснее. О пирожных и шоколадных конфетах мы еще не знали.

Училась я неплохо, скорее даже отлично, но это воспринималось нормально. Еще бы, вся моя семья, кроме мамы, или уже имела высшее или среднее образование, или получала его, поэтому мне вдалбливали в голову, что учиться надо не «хорошо», а «отлично», тем более, что фамилия и имя у меня были не совсем «арийские», а, чтобы пробиться «в люди» надо выделиться из общей массы хотя бы отличными знаниями. Правда, в первом классе я об этом еще не думала, но уже, начиная с 4-го класса стала анализировать ситуацию и стараться.

4. Немного о родных

Мамочка моя родилась в большом селе в черте белорусской оседлости, которая называлась Красная или Попова гора в Новозыбковском районе. Так как семья Фрейдкиных, из которых она родом, была многодетная, а она вторая дочь, то на нее легла вся тяжесть в воспитании и выращивании младших сестер и брата Володи.

Старшая сестра Хана была номинальным помощником деда Григория ( Герцла ) и считалась главной в семье, конечно, после деда. Дед занимался колониальными товарами, держал лавку, в которой главной была тетя Хана, но Ида, моя мама, была более расторопная и деловая, она никогда не ленилась, и дед поручал ей ответственные сделки.

Это были двадцатые годы ХХ века. Все сестры мамины стали отпрашиваться у деда на учебу — это было очень модно тогда, и постепенно все разъехались в разные города. Две сестры: Феня и Маня окончили пединституты, Рися уехала в Минск и там закончила медицинский институт. И тут встрепенулась старшая — Хана, она тоже захотела «в люди». Дед отпустил и ее — она закончила сельхоз. техникум и стала агрономом.

А мама Ида как втянулась в дедово дело, так и осталась при нем. Ведь надо же было кому-то хозяйничать в лавке, договариваться о поставках товара. Правда, три класса сельской школы она все-таки закончила, считала она замечательно, особенно, на счетах, это я помню хорошо.

А тут случилась любовь с моим отцом Левой Лифшицем. Он был из соседнего села. Семья моего деда Бениамина по папиной линии была многочисленной: пять сыновей и три дочери.

Все они занимались кожевенными делами — от заготовки и выработки кож до изготовления кроя. Папа тоже учился этому ремеслу. Когда мои родители поженились, а это было в 1923 году, в селах и деревнях еще орудовали белогвардейские и махновские банды.

Они нападали неожиданно, грабили, сжигали дома, а если им попадался мужчина, они заставляли его воевать; если же он отказывался, то его просто убивали.

Однажды во двор к моим родителям ворвалась такая банда. Мама тогда была беременна Шурой. Она не растерялась, спрятала отца на чердаке в сене, а сама налила горячей воды в ковш и стала за дверь. Как только бандиты стали стучать в дверь, она крикнула:

— Мужчин в доме нет. Я одна, и, если кто сунется, оболью серной кислотой!

Может, они и испугались, а, может, просто не захотели связываться с женщиной, но все-таки ушли. Видимо, тот ужас, который пережила тогда моя мама, очень подействовал на нее. Сразу после первых родов она катастрофически быстро стала терять зубы.

Потом родились Ася и Бен, а что-то в 30-х годах ХХ века началась кампания по освоению Крыма. Родители решили, что там они начнут новую счастливую жизнь. Мама, как всегда, окунулась с головой в работу, работала на виноградниках, на бахчах, растила детей.

А отцу там не понравилось, он хотел быть начальником, а работать систематически не умел, да и климат оказался не для него. Он стал уговаривать мать вернуться в Новозыбков. К тому времени дедушка и бабушка Фрейдкины уже переехали из Красной Горы в Новозыбков.

Семья воссоединилась, мама стала работать в Потребсоюзе продавцом, папа работал уполномоченным по заготовке кож.

У него на работе начались какие-то интриги, и в начале 1938 года его арестовали. Тогда арестовывали каждого второго, правого и неправого. Мама в это время была беременна мной. Она собрала женщин, у которых мужей арестовали без предъявления обвинения, и они написали письма Молотову (министру иностранных дел) и Калинину (всесоюзному старосте) с жалобами на незаконный арест мужей, но ответа не получили. Тогда мама собрала несколько активных женщин, и они поехали в Москву хлопотать, но быстро вернулись в Новозыбков, т.к. им пригрозили, что, если не уймутся, то их дети останутся круглыми сиротами.

Так я и родилась в апреле 1938 года, переняв от мамы неугомонную энергию и обостренное чувство справедливости…

Я очень тосковала по отцу, а, главное, не могла понять, почему все приходят с фронта, а мой отец ведь жив, что же он не возвращается? Мама почему-то не могла объяснить это.

Вернулась в Новозыбков младшая сестра мамы — тетя Маня (Мария Григорьевна) со своей дочерью Илей (Виленой). Она была женой капитана Клебанова, который воевал еще на фронте, и сейчас, в апреле 45-го, ждала второго ребенка. Гришка родился на следующий день после моего дня рождения. Мы с Илей радовались, вместе бегали по улицам и всем кричали, что у нас родился братик.

Потом приехал Клебанов и увез их всех к очередному месту службы — в Армению. Все в Союзе ждали, что после разгрома фашистов Сталин даст приказ наступать на Турцию и отобрать исконно армянскую территорию — гору Арарат. Войска маршала Жукова уже стояли на границе Армении в Эчмиадзине, где служил и мой дядя Савва Клебанов, и с часу на час ждали приказа. Но приказа не было. В последний момент Сталин передумал, и Арарат остался в Турции. За это армяне крепко обиделись на Сталина.

5. Наш двор

В нашей дворне из девчонок я слыла бесстрашной заводилой. Из мальчишек был Вовка Шерстинский на два года старше меня. Он пользовался непререкаемым авторитетом не только в нашем дворе, но и на нашей улице Первомайской.

Лазали по чужим садам, меня часто ставили «на шухер», обрывали чуть завязавшиеся плоды яблок и ели их вволю. Родители кричали, что мы схватим понос и другие всякие болезни, но есть хотелось всегда, и яблоки были большим подспорьем в нашем рационе. Потом кто-то научился делать и продавать макуху. Это что-то из подсолнечной шелухи с патокой. Стоило это копейки, но было очень вкусно. Появились «петушки» на палочке — вкуснятина необыкновенная, но только по праздникам можно было выклянчить у старших пару монет на «петушка».

Драки завязывались спонтанно. Если во дворе — мы с Вовкой по справедливости разнимали дерущихся, выясняли обстоятельства, и, если кто-то был явно виноват, давали ему еще подзатыльник или пинок с угрозой добавить еще и отпускали с миром. Недалеко от нас на нашей улице было разбомбленное двухэтажное здание, потом, после восстановления это был роддом, и там мы играли в казаки-разбойники. Можно было лазать по сохранившимся подоконникам, спускаться по стенам вниз и через горы мусора на полу прыгать в другое крыло здания.

А когда мальчишки начинали играть в футбол (девчонок не брали), я упрашивала Вовку взять меня в команду. Когда меня брали вратарем, я очень гордилась, научилась падать на летящий мяч. Было больно, коленки вечно ободраны, но, если наша команда побеждала, я была счастлива.

Во дворе у нас стоял большой сарай в виде буквы П. Видимо, эта перемычка была еще крепкая и к ней взрослые подвесили для нас качели. Сверху этой перемычки была крыша из дранки довольно-таки ветхая. Сквозь ее дыры просвечивало солнце или лил дождь, смотря, какая была погода, но все-таки она защищала, детвору, от осадков.

Однажды я качалась на качелях, как кто-то подошел сзади и стал меня раскачивать довольно сильно. Я сделала вид, что мне это нравится, ведь я же смелая, кричала: еще! Еще! Вдруг поняла, что слишком высоко взлетаю, да так, что голова оказывается внизу, а ноги высоко вверху. Еще один качок — и одна из моих вытянутых ног оказывается в дырке крыши, я повисаю вниз головой. Кричу, что есть силы, но никто не в состоянии мне помочь.

Сколько я так провисела, не помню, только спас меня мой брат Бен. Он пришел с работы (Бен работал слесарем в железнодорожных мастерских), увидел ситуацию, достал где-то лестницу и по-пластунски, по дырявой крыше добрался до той дырки, где застряла моя нога, высвободил ее, снял меня с качелей. А когда я пришла в себя, еще надавал мне подзатыльников. Тогда с ребятней не церемонились. А я от злости решила расквитаться с теми, кто меня раскачивал. Досталось всем, но это было справедливо, и за это ребятня меня уважала и побаивалась.

Как-то прибежал Вовка Шерстинский и сказал, что на Садовой улице военнопленные немцы строят новую школу из кирпича. Это место огорожено колючей проволокой, но немцев очень хорошо видно, видно, какие они несчастные и голодные, мол, они знаками показывают, что хотят есть.

Я бросила клич: кто, что может достать из еды. Через несколько минут ребята стали собираться, и мы тихо стали продвигаться в сторону Садовой улицы. Каким-то чутьем мы понимали, что старшие не одобрят наш поступок, ведь это же фашисты, наши враги. Но очень хотелось посмотреть на пленных, да и жалко их было. Мы ползком продвигались к колючей проволоке, чтобы не заметили нас наши охранники, и подползли почти вплотную к ограде.

Понурые, какие-то серые небритые люди таскали кирпичи и доски. Они все-таки увидели нас, и стали знаками показывать, что хотят есть. Мы им показали, что у нас с собой: у кого ломоть хлеба, у кого — луковица, у кого — морковка. Мы боялись быть замеченными охраной, поэтому быстро побросали все через колючую проволоку и убежали с чувством выполненного долга. Но на этом история не закончилась.

Кто-то все-таки доложил моей маме, когда она вечером пришла домой с работы. Она долго не разговаривала со мной, взяла ремень и очень сильно отходила меня им, плача и приговаривая: «они убили нашу Аську, а ты им хлеб таскала!» Я тоже, захлебываясь слезами, кричала, что они жалкие и голодные, кто же их пожалеет? Короче, порка была не только в нашей квартире — досталось всем, особенно нам с Вовкой, как зачинщикам.

6. Маленькие путешественники

Однажды летом детвора нашей дворни решила отправиться купаться на лесное озеро в Карховку. Идти надо было через железнодорожные пути, на ту сторону от города, потом вверх к деревне Карховка, через нее в лес, где полно было лещины — лесного ореха. Это возбуждало интерес. А там — знаменитое Карховское озеро!

Плавать я вообще не умела, но никто об этом не знал, а я помалкивала. Не могла же я ронять свой авторитет у ребят. Главными были Вовка и я.

С нами были ребята из нашего двора, среди них брат и сестра — Фимка (Бегемот) и его сестра Нелька. Их мать — тетя Рива ни за что не хотела отпускать их с нами, но они настояли, и мы пошли.

— Смотри, кричала она Фимке, береги сестру! А сам утопишься — домой не приходи!

Мы весело дошли до деревни, прошли ее и попали в лесочек, где было много орешника. Все накинулись на орехи, ели их на месте, рвали, чтобы взять с собой. Наконец, Вовка крикнул: «Вы чего сюда пришли? Орехи жрать, или купаться?»

Все высыпали из орешника и побежали дальше, к озеру. Как только завиднелась озерная гладь, ребятня кинулась со всех ног к воде, на ходу снимая с себя все лишнее. Я осторожно подошла к воде, намочила ноги, и тихонечко отошла в кусты. Вдруг кто-то из ребят выскочил из воды с криком: «А Фанька-то не купалась, давай ее макнем!», схватили меня и поволокли на середину озера. Я отбивалась, как могла, дралась и захлебывалась, пока меня не оставили. Я была разъярена, но надо было как-то выбираться на сушу. Наверно, барахтаясь изо всех сил, я все-таки плыла и еле добралась до берега. Я решила наказать моих обидчиков, но, увидев меня вблизи, они разбежались в разные стороны. В гневе я была страшна. С тех пор я стала бояться воды, а плавать научилась только к 60-ти годам.

Чтобы хоть как-то восстановить свой пошатнувшийся авторитет среди дворовой детворы, я придумала прыжки с зонтиком с крыши сарая. Высота этой крыши была примерно 2,5 — 3 метра.

— Ну, кто со мной полетит?

Желающих оказалось, кроме меня, еще человека три из мальчишек. Я прыгала первая. Стоя на краю крыши и держа в руках еще не раскрытый зонтик, я всех подбадривала, а у самой сердце сжималось от страха. Нужно было одновременно с прыжком раскрыть зонтик и притом крепко держать его в руке.

Не помню, кто нас так инструктировал, но я это точно сделала. Меня дернуло вверх, какая-то сладостная волна на мгновенье охватила меня и — резкая боль в ногах и спине при соприкосновении с землей. Я быстро вскочила на ноги, надо было показать, что все хорошо.

Ребята прыгали один за другим, и я решила еще раз попробовать вот именно из-за этого резкого сладостного рывка вверх и ощущения полета. Как мне показалось, все прошло нормально, и нас никто не ругал. Кто же знал, что эта моя встреча с землей еще аукнется мне болями в спине и искривлением позвоночника.

В первое послевоенное лето мало у кого из ребятишек была обувь, поэтому сразу после того, как стаивал снег, мы носились по двору босиком, играли в прятки, в салки, в стоп-штандарт. И вот однажды, убегая от кого-то, я наступила в куче мусора на обломок лезвия. Он вонзился мне снизу в большой палец левой ноги. От дикой боли я заорала. Мама, как всегда, была на работе. Соседи с трудом дотащили меня до медпункта, где мне вытащили это ржавое лезвие и обработали рану. Но лезвие сделало свое черное дело. Большой палец ноги был разрезан до кости и долго не заживал. Шрам остался на всю жизнь. Я каждый день ходила на перевязки, естественно, хромала. И с легкой руки Вовки Шерстинского меня прозвали «Хромуля». Вообще клички у нас во дворе были почти у всех ребят: «Бегемот», «Доска», «Шерсть».

Во втором или третьем классе мне «справили» новое бумазейное платье. Папа ездил к родне в Гомель и там «набрал» отрез бумазеи мне на платье. Оно было такое красивое: на розовом фоне голубые крупные цветы. Выхожу во двор в предвкушении того, что все умрут от зависти. Но тут подбегает Вовка и шепчет, что на нас напала ватага с другой улицы и надо всем спасаться. Бросаюсь через ближайший забор, чтобы огородами сообщить нашим о нападении. Но на столбе забора — огромный ржавый гвоздь, и я повисаю на нем в своем чудесном новом платье. Платье рвется, и я с ревом через чужой двор возвращаюсь домой, пока мама еще на работе.

Дома у нас Шура Брянская — дочь погибшей в бомбежке тети Гени — это моя двоюродная сестра приехала на каникулы из Брянска, где она училась и работала. Увидев меня, она захохотала до слез, все поняла, быстро сняла с меня платье, заштопала его и велела мне молчать. Мама так ничего и не заметила.

7. Национальный вопрос

Мое знакомство с религией началось тогда, когда тетя Басева (бабушкина сестра) рассказывала мне сказки про страшного царя Ирода, который велел умерщвлять всех младенцев мужского пола. А одного мальчика мать решила спасти, положила его в маленькую лодочку и пустила по волнам. В это время где-то недалеко купалась дочь египетского фараона, она увидела лодочку, а в ней младенца, взяла его себе и стала о нем заботиться.

Ну, откуда мне было знать тогда, что это одна из сказок библии о Моисее. Я почему-то запомнила ее, иногда вспоминала страшного царя Ирода, тем более что слышала на базаре от бабок ругательства и там употреблялись слова «ирод окаянный».

Однажды весной я возвращалась от своей двоюродной сестры домой. Там мы заигрались, и я не заметила, как начало смеркаться. Улица Кубановская и так малолюдная, а к вечеру вообще пустынная. Я вприпрыжку бежала домой, как вдруг передо мной появилась высокая старуха в темном пальто и черном платке. «Христос воскрес!» — крикнула она мне. Я шарахнулась в сторону от испуга. Она схватила меня за шиворот, присмотрелась ко мне, да как закричит: «Жидовка! Пошто вы Христа распяли?»

Я с трудом вырвалась от нее и что есть силы, припустила домой. Как я примчалась домой, не помню. Волосы мои стояли дыбом, кожа покрылась гусиными пупырышками. Я кричала и плакала, пока мама не вытащила из меня по капле, что же все-таки со мной произошло. Я с тем же вопросом, что и черная старуха ко мне, стала пытать маму, кто такой Христос и почему мы его распяли, и что такое «распяли»?

Собрались на семейный совет тетки: Феня и Хана — они жили недалеко. Они стали мне рассказывать про Христа, что, якобы, он изменил своей иудейской вере, придумал новую, свою, и за измену его люди наказали. Но про это вслух говорить не надо, сказали они, потому что есть люди, которые верят в его новую веру и строго ее соблюдают. Поэтому в праздник русской пасхи, когда тебе говорят: «Христос воскрес», надо отвечать: «Воистину воскрес». Я для себя решила, что никогда не буду это делать.

В нашем дворе было более десяти семей разных национальностей, но никто никогда друг друга не обзывал ни жидом, ни хохлом, ни поляком. А вот ругались все, в основном, на еврейском — идиш. Там были такие сочные и всеобъемлющие ругательства, например, Вовка на кого-нибудь разозлится и кричит: «а финстере ер». Дословно, это: «темные годы» — он желал обидчику.

Однажды, он уже учился в 4-ом классе и изучал склонение глаголов в отрицательной форме в английском языке:

— I am not

— He is not

— She is not

— They are not, — вдруг это ему надоедало, он в сердцах бросал учебник и кричал: «ин дред зей а норт» — «в земле им место». Это получалось складно и смешно. Когда женщины ругались во дворе, одна из них предлагала вежливо другой «тахрихим» — т.е. «белый саван». А Вовкин дед Шерстинский, когда бабушка не давала ему денег на водку, просил сначала тихо: «Скобетка, дай денег», потом кричал: «Скобета!» Это слово, производное от польского «кобета» — женщина. Но когда он кричал «скобетка», ему казалось, что это ругательство, и он смаковал его в разных вариантах.

8. Старшая сестра

Когда приезжала на побывку моя старшая сестра Шура из Ленинграда, она отчитывала маму за то, что я расту, как сорная трава, и никто мною не занимается.

Шура уехала в Ленинград в 1946 году по направлению Новозыбковского пединститута, который она закончила, для продолжения учебы в консерватории. У нее был очень красивый голос — лирико-драматическое сопрано, и ее сразу же приняли в консерваторию. Но вот «беда» — по дороге в Ленинград в поезде она встречается с очень красивым сравнительно молодым демибилизованным капитаном Петей, возникает любовь с первого взгляда.

При вагонном разговоре выясняется, что они оба едут в Ленинград на одну и ту же улицу, в один и тот же дом и квартиру. Только Шура едет к своему родному дяде Давиду, а Петя едет домой к родному отцу Давиду.

Итак, они двоюродные брат и сестра, которые раньше никогда не виделись, а только слышали о существовании друг друга. Но любовь уже существует, и никакие уговоры взрослых не действуют — они женятся, несмотря на предупреждения преподавателей консерватории и родных.

И как только Шура забеременела в первый раз, в консерватории поставили вопрос ребром: или пение, или семья. Она выбрала семью, и в 47-ом году родила первенца — Мишу. Так вот, на лето она всегда приезжала с Мишкой к нам в Новозыбков.

Брат мой Бен в это время уже учился в Курском летном училище. Он поступил туда в конце 45-го года, и к нам приезжал только на каникулы.

Для начала Шура упросила маму нанять мне учительницу музыки. Инструмента у нас дома не было, естественно.

Недалеко от нас находился дом пионеров, директором которого был Афанасий Иванович, шустрый маленький фронтовик с одной рукой. Вторая у него была на протезе в черной перчатке. Но очень он любил детей, любил музыку, любил красивых людей, старался, чтобы детвора у него занималась делом; там было много кружков — занимайся, чем хочешь.

Шура, когда приезжала к нам, приходила в дом пионеров, давала маленькие концерты по просьбе Афанасия Ивановича. Он помнил ее еще по институту, она была очень красивая и одаренная, часто пела там в самодеятельности. Шура уговорила его разрешить мне приходить в дом пионеров, чтобы заниматься музыкой. Тогда я еще не была пионеркой и просто так меня бы не взяли.

Мама нашла старушку из «бывших» интеллигентов, которая приходила к нам, и мы за столом занимались азами нотной грамоты. Играла я пальцами по столу, как будто это были клавиши. Звука я не слышала, поэтому мне было трудно воспринимать мелодию. Когда же нам разрешили приходить два раза в неделю в дом пионеров, я быстро выучила «полечку».

9. Я — артистка

Афанасий Иванович решил, что меня пора выпускать на сцену. Он стоял за кулисами и переживал за меня. А я от страха быстро оттарабанила «полечку» и в изнеможении опустила руки, как это делают настоящие пианисты.

—Играй еще раз! — страшным шепотом прошипел он мне из-за кулис. Я удивленно уставилась на него: «Это все».

— Играй еще раз! — грозно приказал он мне.

Я сыграла, встала и убежала за кулисы. На этом с музыкой было покончено, потому что маме нечем было платить. На следующий день Афанасий Иванович велел мне придти в драматический кружок. «Будешь ходить в дом пионеров, учить стихи и выступать перед ранеными»,— сказал он.

С дикцией у меня было все в порядке, стихи я быстро запоминала, а подборкой стихов занимался лично Афанасий Иванович.

Мы готовились к концерту в госпитале. Я прочла стихотворение Симонова «Жди меня». Раненые очень тепло проводили меня аплодисментами. Я стою за кулисами, довольная собой, вдруг, Афанасий Иванович хватает меня за руку и говорит:

— Сейчас следующий номер — молдавский танец. Ты должна заменить Валю — она заболела».

— Я ж не умею танцевать»- заныла я.

— Ты все сумеешь, солдаты ждут!

Я встала в пару к Наде — моей соседке — тети Полиной средней дочке. Заиграла музыка, надо выходить.

«С левой ноги» — шепчет Надька, но поздно. Я уже пошла с правой. Она крест — накрест перехватила мои руки и буквально таскала меня за собой по сцене. Музыку я не слышала, старалась хоть как-то подладиться под Надьку. Танец, наконец, кончился, аплодисментов я уже не слышала, только недовольную физиономию Афанасия Ивановича увидела, и совершенно раздавленная пошла домой. Потом Афанасий Иванович сказал, что стихи и пьесы у меня получаются лучше и чтобы я продолжала ходить заниматься в драмкружке.

Ставили какую-то пьесу про пиратов. Я была боцманом на «нашем» корабле. Виля Гуткин — маленький аккуратный мальчик, отличник и весь такой правильный из школы №3 — капитаном корабля. На бесконечных репетициях мы отрабатывали технику произношения и учили текст «от зубов чтоб отскакивало», как требовал Афанасий Иванович. Однажды нам это надоело, и Вилька решил разнообразить наши реплики:

— Поцман, свистать всех наверх! — крикнул он.

—Есть, свистать всех наверх! — отозвалась я, корчась от смеха. Засунула четыре пальца в рот, но свиста не получилось — одно шипение, хотя до этого я долго училась так свистеть — нужно было для искусства.

Разъяренный Афанасий Иванович вспрыгнул на сцену, где мы все уже катались от смеха.

— Вы что думаете, я не понимаю, что вы вещаете со сцены? — грозно и тихо спросил он. «Я прекрасно понимаю язык идиш, но не допущу, чтобы мои дети в доме пионеров со сцены говорили неприличные слова. Мне стыдно за вас!»

Нам тоже стало стыдно, и на концерте мы так сыграли эту пьесу, что зал долго нам аплодировал.

Потом была пьеса А.Гайдара «Р.В.С.». Там персонаж был Топ — брат Димки. Афанасий Иванович переделал его под меня и назвал Топкой. Роль не очень большая, но мне нравилась и тоже имела успех у зрителей.

Тогда я еще училась в начальной школе №8, а Виля учился в средней школе №3, и мы с ним, кроме дома пионеров не пересекались. Я всерьез стала заниматься художественным чтением.

Тогда злободневны были стихи Суркова в основном о Сталине. Мне они очень нравились, потому что воспевали великого вождя всех народов, а я искренне верила и любила его. И на одном из концертов смотра художественной самодеятельности мне вручили первую похвальную грамоту.

Виля политических стихов, кажется, не читал, но он замечательно исполнял стихотворение, по-моему, Агнии Барто, про снегиря. Там о том, как мальчик с мамой пошли в магазин за какими-то покупками, и мальчик увидел в клетке снегиря. Мальчик ни о чем больше не мог думать, он просил маму купить ему эту птичку, он стал очень послушным, стал помогать дома по хозяйству, даже аппетит у него испортился, пока мама, наконец, не купила ему снегиря. Это стихотворение на всех концертах шло на «ура».

Во дворе меня стали называть артисткой. Я любила «выступать», любила, когда мне аплодировали, и решила, что могу еще заниматься и балетом. Была худая и гибкая. Телевизоров тогда еще не было. У нас в комнате висела радио-тарелка, и все новости: и политические, и культурные мы черпали из нее. Мне очень нравились музыкальные передачи, особенно, классической музыки.

Как-то раз я услышала по радио: «Сен-Санс, Умирающий лебедь» — и завораживающая музыка…

У нас тогда в гостях сидела одна из маминых сестер — Раиса Григорьевна — детский врач. Она увидела, как я бросилась к радиоприемнику и прильнула к нему. Она тоже прослушала эту музыку, потом стала рассказывать мне о балете, о «Лебедином озере», об умирающем лебеде. Я уже представляла себя балериной, и как бы я станцевала это. Я стала разучивать разные па, как учила меня тетя Рися. Особенно мне нравилась концовка: я садилась на шпагат, наклоняла к полу голову и руками делала движения раненой птицы, пока руки в конвульсиях не падали на пол.

На очередном семейном концерте одна из теток объявила мой номер: «Умертый лебедь», исполняет… Все тетки молчали, улыбаясь, а одна из двоюродных сестер — Рема, тети-Рисина старшая дочь, зашлась в смехе. Я грозно посмотрела на нее и начала. Музыкального сопровождения не было, но я мысленно слышала эту замечательную музыку, и все свое умение вложила в танец. Когда дело дошло до концовки, и я закинула руки сначала назад, умирая, а потом, склонив голову вниз и вперед, перевела дергающиеся руки вперед, сидя на полу в шпагате, Рема уже билась в истерике.

Тетки стали на нее шуметь, но меня это очень обидело, и классическим балетом я больше не занималась.

10. Моя музыкальная семья

Петь я тоже любила, но боженька не дал мне вокальных данных. Достаточно того, что у всех маминых сестер были очень хорошие голоса. Они часто собирались у тети Ханы во дворе и пели.

Прохожие собирались у калитки и слушали. Говорили с уважением: «Сестры Фрейдкины поют».

А пели мои тетки в основном народные русские, украинские, белорусские и еврейские песни. Пели песни и советских композиторов. У них очень красиво получалось. Я подпевала, и мне казалось, что я тоже умею петь. Такие концерты устраивались довольно часто. Пели все подряд, а когда репертуар подходил к концу, тетя Маня — учительница химии и биологии, брала в руки учебник химии, открывала любую страницу, называла первое слово, которое бросалось ей в глаза, будь то «окисел» или «ангидрид», и начиналось попурри с этим словом на разные мелодии. Это было весело и заразительно. Только кончалась одна мелодия, как кто-то заводил другую на это же слово.

Иногда все просили спеть соло мою маму. У нее был несильный, но очень нежный и правильный голос. Ее любимая песня украинская «Стои-и-т гора вы-ы-со-ока-я, а пид горою гай. Зеленый гай, густесенький — неужто вправду гай»

Когда она ее правильно выводила, все тихо слушали, а я начинала потихоньку плакать.

Это щемящее «высо-о-кая» взметывалось куда-то ввысь, и мне было и хорошо, и почему-то тревожно. Потом, когда я похоронила свою мамочку, мне было уже за сорок, мы отдыхали в Ново-Михайловке, и как-то пошли в горы. Сын и муж отошли от меня недалеко, я осталась одна, и мне стало жутковато. Я огляделась — кругом были горы, и чтобы не быть одной, я запела, как мама: «Стоит гора…»

Голос хорошо зазвучал, и я вытянула эту песню правильно. Просто, мне не хотелось расставаться с мамой, я как бы послала ей привет, и снова расплакалась. Больше у меня голос так не звучал, а потом и вовсе пропал.

Среди этого женского хора звучал и один мужской голос — голос моего отца. Он в 1946 году все-таки вернулся из трудармии не так торжественно, как победители 1945 года, но все же вернулся, контуженный, с волочащейся ногой, но живой. После того, как в 38 году его арестовали, три года он просидел в лагере на Колыме. Началась война, и всех, кто не представлял угрозы существующему строю, стали отправлять в трудармию, то есть, на те работы и в те места, где нужны были рабочие руки. Так он попал в Баку, где провалялся в больнице с энцефалитом несколько месяцев. По состоянию здоровья в действующую армию его не взяли, и он продолжал трудиться в тылу до конца 1946 года. Он тоже принимал участие в семейных концертах. У него был баритональный тенор, и он мог выводить любые партии. Помню его соло. Он начинал петь старинную еврейскую песню — молитву на иврите. И когда голос его взметывался высоко вверх, подхватывали тетки, вели хором мелодию дальше, он, отдышавшись, вступал снова…

По-моему, эта мелодия называлась «Эзрас». Может, я путаю, но однажды я услышала очень похожую песню в исполнении хора Турецкого. Я обрадовалась, что не потеряна мелодия.

Тетя Феня пела низким грудным голосом про атамана Дорошенко. Когда приезжала к нам Шура, она подхватывала эту песню, и они вели ее на два голоса — очень красиво. Эту песню они пели редко, потому что этот атаман был врагом советской власти, а здесь, в песне, он фигурировал, как герой.

11.Дружба с детдомовцами.

Вообще, я росла политизированным ребенком. В третьем классе меня приняли в пионеры, я училась с детьми из детского дома. А они считали, что только советская власть и лично наш вождь товарищ Сталин помогает им счастливо жить и учиться. Я тоже так считала, считала, что в нашей советской стране все равны и счастливы.

Так как детдом находился через дом от нашего двора, и в третьем классе мы учились все вместе, я подружилась с местными девочками. Мне было непонятно, как же они живут без родных, а, главное, без мам. В комнате жили 5-6 девочек, с которыми я дружила. Мы собирали и обменивались фотографиями киноактеров и разными открытками со слащавыми надписями типа: «Люби меня, как я тебя» или «Любовь — не вздохи на скамейке» с сердечками и цветочками. Они научили меня вышивать, научили справедливости. У них тоже, как у нас во дворе, были драки, но за дело. И, если две девчонки дрались, никто не вмешивался — смотрели издали.

Однажды, когда мы возвращались вместе из школы, ко мне подбежал детдомовский мальчишка и прямо мне в лицо заорал: «Жидовка, ты чего с нашими девчонками знаешься?» Был он черноволос, с огромными черными глазами, шустрый такой…

— А он кто, цыган? — спросила я у девчонок. Те как-то странно заулыбались.

Парень не унимался, бежал за нами и кричал: «Жидовка, жидовка!»

Наконец, он вывел меня из себя. Я бросила свою школьную сумку в снег и стала в стойку. Пробегая мимо и кривляясь, видимо играл на зрителей, он как бы нечаянно толкнул меня. Я схватила его за рукав куртки и резко притянула к себе:

— Если еще раз обзовешь меня, буду бить, — громко сказала я. Он вырвался, отбежал и снова повторил оскорбление.

Я рванулась к нему, догнала, и с ожесточением, подставив ножку, повалила его в снег и стала лупить кулаками, приговаривая: «Еще раз услышу — убью». Я била его довольно долго, макая мордой в снег. Девчонки и ребята стояли вокруг, но никто не вмешивался — таков закон.

— Будешь просить прощение — отпущу, нет — убью, — с ненавистью приговаривала я.

Через какое-то время он попросил пощады, я оттащила его из сугроба. Он встал и при всех ребятах из детдома поклялся никогда больше меня не оскорблять.

С тех пор девчонки из нашей комнаты еще больше меня зауважали, и ни в школе, ни на улице я в свой адрес не слышала обидных слов.

Однажды, уже в четвертом классе, когда я перешла в школу №3, на уроке советской конституции, на котором присутствовал завуч, меня, как хорошую ученицу, вызвали к доске. Валентина Ивановна, классный руководитель, сладким голосом перед всем классом сказала:

— А сейчас Фаина нам расскажет об основном законе Сталинской конституции — равноправии всех граждан Советского Союза.

Я: — «В нашей советской стране: и бедные, и богатые имеют одинаковые права и живут хорошо».

— Стой, стой, а разве в нашей стране есть богатые? — с ужасом спросила Валентина Ивановна.

— Конечно, есть! Вот, например, напротив нашего дома живет начальник КГБ Брохман. Так он один занимает целый дом и дочь его, Иза, ходит в красных босоножках и красивом платье и с нами играть ей не разрешают.— Я хорошо представила себе красные босоножки — предмет моей мечты и вздохнула. Ни у кого из моих подружек таких не было.

У Валентины Ивановны глаза округлились, и она с отчаянием посмотрела на завуча — Савелия Ивановича Сысоева. Тот встал, вышел к доске и стал объяснять основной закон конституции.

Меня усадили за парту, поставив почему-то четверку. Но этим все не кончилось.

Вечером к нам домой примчалась тетя Маня, в школе у нас Мария Григорьевна преподавала химию и биологию, и стала на меня кричать. Дескать, за мой длинный язык поплатится вся семья, всех сошлют на Колыму, и чтобы я впредь держала язык за зубами.

Тетя Маня ещё была напугана произошедшей с ней историей годовалой давности. Её мужа, дядю Савву демобилизовали, и вся их семья возвращалась из Эчмиадзина в Новозыбков проездом через Москву. Родители хотели показать детям достопримечательности столицы нашей Родины.

Грише в ту пору было года 4-5. Когда они пришли в Мавзолей, тетя Маня, нагнувшись, прошептала Грише: «Вот здесь лежит наш вождь и учитель Владимир Ильич Ленин»

Привыкнув не разделять два родных имени Ленина и Сталина, бывшими на слуху у каждого советского человека, Гриша оглянулся и с удивлением громко спросил: «А где же Сталин?»

Шел 1950 год, и Сталин был ещё жив.

Оцепенев от страха, тетя Маня схватила Гришу в охапку, шепнула Иле, чтобы она молча следовала за ней, они выбрались из мавзолея и помчались на вокзал к поезду, шедшему в Новозыбков.

Рассказывая об этом теткам, своим сестрам, тетя Маня предупреждала, чтобы мы все помалкивали и не вступали ни в какие разговоры на политические темы.

В городе витали слухи, что всех евреев будут высылать то ли на Дальний Восток, то ли неизвестно куда.

Бен в это время заканчивал летное училище в Курске и должен был продолжать учебу в штурманском училище, но вышло негласное постановление: всех курсантов с неблагоприятной пятой графой отчислять, и вскоре Бен появился в Новозыбкове, но уже не в летной форме, которой я так гордилась.

Родня стала быстро соображать, куда Бену идти учиться дальше, а в Новозыбкове был всего один педагогический институт, и решили, что быть хорошим математиком в школе тоже неплохо.

Так Бен стал студентом пединститута. Нас пока не высылали, и это было уже хорошо.

Заканчивалось мое детство, наступало отрочество. Не скажу, что эти периоды как-то здорово на мне отразились. Наверное, я стала более вдумчивой, более серьезной, хотя хулиганского во мне было еще много.

Где-то в пятом, кажется, классе я увлеклась ботаникой и решила, что не хуже Мичурина и, тем более, Тети Ханы смогу выводить и выращивать новые сорта яблок.

У тети Ханы был небольшой, но очень плотно засаженный сад, где она делала различные прививки (ведь она же агроном) и у нее все-таки росли очень вкусные сорта яблок и груш. В центре сада стояло большое грушевое дерево, ему было, наверно, лет 50 – 60. Груши были небольшие, но в момент созревания — очень вкусные и их там было видимо-невидимо. Они сами падали, и мы только их собирали, когда нужно было.

Однажды тетя Хана поймала меня в саду, когда я опыляла яблоню грушей. Мне очень хотелось знать, что из этого получится. А еще раньше я делала черенкование на ее любимой яблоне — я привязала по всем правилам, как нас учили в школе, черенок груши к надрезу на яблоне, но, видимо, плохо прибинтовала (тогда клейкой ленты еще не было).

Она незаметно подкралась ко мне и схватила меня за руки. Позвала тетю Феню, и они решили меня наказать: поволокли к скамейке, стащили трусы и наложили на попу большую охапку крапивы, натянув сверху трусы. Я кричала и прыгала по двору, пока не додумалась снять трусы и выбросить из них крапиву.

— Ладно,— кричала я — я вам еще отомщу!

Мщение было ужасным. Я подговорила мальчишек из соседних дворов, чтобы они потрясли ночью грушу. Они совершили налет на тетин сад. Тогда пострадала не только груша, но и лучшие сорта яблонь.

Конечно, тетки поняли, кто во всем этом виноват, но больше меня пальцем не тронули.

Ставили мне в пример двоюродную сестру Илю. Вот она, мол, и учится на отлично, и не хулиганит, и в кого только я, такая непутевая!

Далее

В начало