4.1. Экзамены

Ирина, 1932 г.

Итак, я снова в Москве, но мне уже 18 лет. Должна сказать, что писать даже о себе мне стало труднее. Когда я вспоминала свои детские годы, главным для меня было вспомнить. Я напрягала память и передо мной понемногу возникали яркие картинки из тех лет. Я была счастлива, что я вспомнила, а дальше я просто описывала эти картинки и писалось легко, как-то само собой. Вспомнила — написала. Из моих институтских, почти взрослых лет, я помню больше, но все чаще возникает вопрос: а стоит ли, нужно ли писать об этом? Может быть я кого-нибудь обижу, или может быть какие-то воспоминания настолько незначительны, что не следует и писать о них? Начну с самого простого и опишу где же я прожила эти институтские годы.

Отец получил квартиру в Лефортово, где недавно были построены на Красноказарменной улице четыре новых четырехэтажных дома. Наша квартира находилась на 2-ом этаже самого первого из этих домов, остальные уходили как бы вглубь, удаляясь от улицы. Квартира была хорошая, 4-х комнатная (впоследствии, когда она после разгрома нашей семьи, сделалась коммунальной, ее без особых трудностей превратили в пяти-комнатную и в ней вместо одной нашей семьи, размещались 4 различных семейств). И у меня, и у Олега были свои комнаты, хотя первые годы Олег жил у Вали в Ленинграде, и появлялся у нас редко. Но если к квартире, даже после нашей Ленинградской, было грешно придираться, то окружение наше показалось мне убогим. Во-первых убогими выглядели сами наши дома, эдакие одинаковые спичечные коробочки грязно белого цвета. Во-вторых убогим же выглядел окрестный пейзаж. С одной стороны все наши четыре дома почти примыкали к ограде Всесоюзного электротехнического института (ВЭИ). На другой стороне Красноказарменной улицы высилось стеклянное здание Электропрома. На этом тогда Красноказарменная улица и заканчивалась.

Почти перед самым нашим домом находилась конечная остановка трамвая с рельсовым кольцом, а за ней тянулся большой унылый пустырь, поросший бурьяном. И только в одну сторону, ту с которой приходил трамвай, улица наша выглядела, если и не привлекательно, то по крайней мере солидно. Там по обе ее стороны располагались старинные желтые с белой отделкой массивные здания бывших лефортовских казарм. В конце она упиралась в мост через реку Яузу, за которым под почти прямым углом тянулась вправо Бауманская улица. Там на углу стояло здание Московского энергетического института МЭИ. Кстати, тогда в этом здании происходили почти все, общие для нескольких начальных факультетов, лекции. В этом же здании я сдавала вступительные экзамены в МЭИ. Когда я окончательно приехала из Ленинграда квартира была полностью обставлена и выглядела привлекательно.

Мне предстояло быстрыми темпами готовиться к экзаменам. Техникум техникумом, а очень может быть, что я прошла не всю программу, тем более, что техникум я не кончила и уехала до окончания учебного года. Экзамены в МЭИ предстояли по четырем предметам: по математике, физике, русскому языку и, конечно по обществоведению. Особенно я опасалась тогда математики. Еще в Ленинграде я почему-то пропустила много уроков математики (а может быть какое то время в техникуме не было преподавателя математики) и упустила значительный раздел программы. Я даже попросила, чтобы со мной кто-то позанимался, и недели две я ходила к преподавателю, чтобы восполнить этот пробел. Помню, как легко и просто этот преподаватель все мне объяснил, и даже рассказал о дифференцировании, которое в программу не входило. Тем не менее когда, уже в Москве, я посмотрела программу экзаменов, то обнаружила еще некоторые «зияющие пустоты» в своих познаниях математики. На помощь мне пришел мамин родственник Сережа Кавелин,  который в этот период жил в Москве. В хорошую погоду мы уходили «заниматься» в Лефортовский парк и совмещали полезное с приятным. А парк действительно был очень симпатичным, с большим количеством скамеек, обращенных прямо на р. Яузу. Сережа действительно очень мне помог и залатал все дыры, которые таки оказались в моих познаниях.

Перед самыми экзаменами отец наконец получил отпуск и они с мамой уехали отдыхать, так что на время экзаменов я оставалась в Москве одна. На помощь (по хозяйству) родители попросили пожить у нас какую то очень дальнюю папину родственницу Александру Федоровну. Она жила где-то не очень далеко от Москвы и в начале тридцатых годов довольно часто приезжала погостить к нам.

Наступил день экзаменов. Как сейчас помню, все экзаменующиеся были разбиты на несколько групп. Придя на экзамен я отыскала аудиторию, в которой должна была сдавать экзамен моя группа, и уселась за один из столов. Конкурс тогда был не очень большой (четыре человека на место). Отметки выставлялись по трехбалльной системе: не удовлетворительно, удовлетворительно и весьма удовлетворительно. Первым экзаменом был русский, которого (после примирения с математикой) я боялась больше всего. Если я вполне прилично знала иностранную литературу и хорошо знала русских классиков, то современных писателей почти не читала и в техникуме мы их «не проходили». Оснований для волнений было больше, чем достаточно. Сижу и волнуюсь. И вдруг ко мне подходит золотоволосая девушка. Солнце, нацелившееся прямехонько в окно нашей аудитории, превращало волосы этой девушки в ослепительно сияющий нимб вокруг лица, так что само лицо я поначалу даже не рассмотрела. А девушка очень просто предложила: «давайте сыграем в крестики и нолики, вон там на окне». И мы подошли к окну, залезли на подоконник (по-моему даже спустили ноги наружу) и начали играть. С моей стороны это была любовь с первого взгляда, но думаю, что симпатия была взаимна. К началу экзамена мы уже были «на ты» и много знали друг о друге, например, что экзамена по физике Галя Пермякова (так звали золотоволосую) не боится, т.к. ее отец преподает физику в этом институте, и что обе мечтаем о том, чтобы хоть одна тема сочинения была посвящена произведению кого-нибудь из классиков русской или зарубежной литературы.

Увы, мечты наши не сбылись. Предложены были три темы сочинений: «Цемент» Ф.Гладкова, «Гидроцентраль» М.Шагинян и «Развитие ж.д. транспорта в СССР». Ни одна тема мне совершенно не подходила. Я не читала ни «Цемент», ни «Гидроцентраль», и о ж.д. транспорте тоже имела очень смутное представление. Решила, что буду писать о транспорте общие фразы, лишь бы поняли, что я могу писать грамотно. Галя тоже не читала ни одного из предложенных произведений, но выбрала почему-то «Цемент». Когда, через несколько дней стали известны результаты, на моем сочинении было написано: «стиль и орфография весьма удовлетворительно, но абсолютно не на тему». Какой из трех оценок соответствовала эта туманная формулировка, я так и не узнала, но поступлению в институт при остальных «весьма удовлетворительно» она не помешала. Галя получила за свой нечитанный «Цемент» «весьма удовлетворительно». Вот что значит литературный талант! Зато математику Галя с треском провалила. Работу по математике она вообще не подала в приемную комиссию, а с физикой у нее получился анекдот. По словам экзаменатора отвечала она на хорошую четверку, но ее отец успел раззвонить по всему институту, что хотя его дочь очень способная, но не знает решительно ничего. В результате по физике у нее было только удовлетворительно. Спасла ее фамилия Пермякова. Оказывается, что ее дед был одним из основателей института, а ее отец, как я уже писала, был в МЭИ преподавателем физики. Из уважения к столь известной в институте фамилии Галя и оказалась в списке поступивших.

С этой первой встречи летом 1932 года началась наша дружба с Галей, дружба, которая продолжается до сих пор, несмотря на то, что начиная с 1941 года мы почти никогда даже не жили в одном городе.

После экзаменов мы встречались с Галей очень часто, то она была у меня, то я приходила к ней. Галя жила тогда на Бакунинской улице в небольшом двухэтажном доме. Ее отец Федор Александрович Пермяков, окончившей московское высшее техническое училище, был преподавателем физики в МЭИ. Это был чудесный, добрейший человек. Он интересовался всем и всеми. Для каждого у него находилось доброе слово и каждому он был готов помочь. Федор Александрович был невысок, худощав и очень подвижен. Волосы были темные, но создавалось впечатление, что их у него не много, настолько малую роль они играли в его внешности. По-видимому он был очень близоруким, так как почти не снимал очков. Первое, что в его лице обращало на себя внимание, это глаза. Глаза были поразительными, я до сих пор их прекрасно помню. Добрые, внимательные. Посмотришь и сразу становится очевидным, что перед тобой добрый, отзывчивый и удивительно деликатный человек.

Мать Гали Татьяна Александровна, была полной противоположностью своему мужу. Она была выше его, или так во всяком случае казалось. У нее было бы хорошее русское лицо, если бы оно не было перманентно нахмуренным. Казалось, что она всегда чем-то сильно недовольна, во всяком случае в присутствии мужи и дочери. Меня поразило, что в самые первые дни знакомства, когда я оказалась с ней вдвоем, она с живым интересом стала расспрашивать меня о наших с Галей отношениях, о нашем времяпрепровождении, была любезна и оживлена. Еще больше меня поразило то, что результатом нашего оживленного разговора было ее заключение: «Ну вот, конечно я, как всегда, узнаю что-либо только от посторонних людей, а не от своей дочери. Галя мне никогда ничего не рассказывает, понимает, что я не могу одобрить ее поведение». Ничего предосудительного я, естественно, про Галю не рассказывала, и поняла, что она расспрашивала меня с единственной целью: еще раз убедиться в том, что Галя говорит и поступает не так как ей, Татьяне Александровне, хотелось бы. Она как бы собирала дополнительный материал для ее осуждения. Конечно в дальнейшем, оставаясь наедине с Татьяной Александровной, я старалась только слушать ее, а не говорить и, уж во всяком случае, не рассказывать ничего про Галю.

Когда вернулись из отпуска мои родители, я познакомила их с Галей, и она им очень понравилась. Во всяком случае, Олег во время своих наездов в Москву, разбив что-нибудь из посуды или испортив что-нибудь из техники, всегда говорил: «а мы скажем, что это Галя сделала, ей все можно».

4.2. Поездка в Алушту

До начала занятий в институте оставалось еще много времени и родители решили, что мне тоже не мешает отдохнуть перед учебным годом. Мне была куплена путевка в Крым и по случайному совпадению, опять в мою родную Алушту, в дом отдыха, почти на самом берегу моря.

На этот раз я ехала совершенно одна. Конечно было бы интереснее познакомиться с каким-нибудь новым местом, но об Алуште у меня остались самые приятные воспоминания, и я ехала с удовольствием. Настроение прекрасное: экзамены выдержала, у родителей все в порядке, впереди беззаботный отдых.

Дорога в Крым меня поразила. Я почти ничего раньше не слышала о голоде на Украине, и уж во всяком случае, не ожидала увидеть то, что всячески скрывалось, но что скрыть оказалось невозможным. Наш поезд, проезжая по Украине, почти не останавливался на маленьких станциях, а если останавливался, то только для того, чтобы люди, в случае необходимости могли выйти или совершить посадку. И все-таки около вагонов обязательно появлялись голодные дети и взрослые, протягивающие худые руки с криком: «хлеба, хлеба!». Их пытались отогнать, но они прорывались к вагонам и проводники ничего не могли сделать. А их глаза, молящие, отчаянные! Выходить из вагонов на этих станциях пассажирам категорически запрещалось, так что приходилось бросать из окон, если было что бросать. У меня с собой продуктов практически не было. Знала бы, специально взяла бы побольше хлеба.

В 1932 году в Москве уже начались, после окончания НЭПа, проблемы с некоторыми видами товаров. Эти товары нужно было не покупать, а доставать, но хлеб можно было покупать свободно и без ограничений. Кроме того, отец был прикреплен к закрытому распределителю, и мы получали и те продукты, которые были в дефиците. Приблизительно тогда же начала работать система «Торгсинов». Дефицитные промышленные товары можно было купить в магазинах Торгсина, сдав какое-нибудь серебро или золото (например столовое серебро: вилки, ложки, ножи).

Ирина - крайняя слева, Алушта, 1932 г.

Возвращаюсь к моей поездке в Крым. Не могу сказать, что я помню о ней много. Ни с кем я жила, ни как выглядел наш дом отдыха, решительно не помню. Помню только, что у нас образовалась там довольно пестрая по составу компания ленинградцев, играющих в теннис. Был в этой компании и уважаемый профессор Ленинградского политехнического института Скобельцин, и молодая красивая девушка Лиля Пастернак (не имеющая отношения к поэту Б.Пастернак) и другие, имен которых я не помню. Еще помню, что познакомилась там с одним молодым человеком, Юрой Гурфинкелем (впрочем фамилию я совсем забыла, помню только, что какая то немецкая).

Юра был долговязым, очень славным и добрым юношей и оказался тоже ленинградцем. Он окончил Ленинградский политехнический институт и уже работал где-то. Он оказывал мне всяческие знаки внимания и неизменно оказывался там, где находилась я. Мы с ним много гуляли, лазали на зеленую лесистую гору, Кастель, которая возвышалась рядом с Алуштинским пляжем (но может быть я путаю ее с какой то другой). Юра очень огорчился, узнав, что я уже не ленинградка, а москвичка, говорил даже, что будет приезжать в Москву. Я сказала ему, что это не обязательно, что перед началом занятий в институте непременно приеду в Ленинград проститься со своими друзьями. Обещала ему, что возьму его на нашу прощальную встречу и познакомлю со своими друзьями.

Я свое обещание выполнила. Встреча была у Али Безикович и я туда пришла вместе с Юрой. Он всем очень понравился, насколько я помню, даже серьезно ухаживал потом за Алей. А я после той прощальной встречи больше его никогда не видела. В общем воспоминаний об этом пребывании в Алуште немного.

Отлично запомнилась только экскурсия на гору Чатырдаг. Еще из детских посещений Алушты я хорошо запомнила названия трех вершин, которыми всегда любовалась: Чатырдаг, Демерджи и Бабуган. По виду они совсем разные. Демерджи — безлесная скалистая, Бабуган зеленый, почти полностью покрытый лесом и Чатырдаг самый большой из них, длинный, напоминающий лежащего бульдога. На него ходили экскурсии с бессонной ночью, чтобы полюбоваться восходом солнца.

Мы очень хотели побывать на одной из этих вершин еще с детских лет. Неужели и сейчас не удастся? Однажды в Алуште я увидела объявление, что для отдыхающих двух домов отдыха (не моего) организуется экскурсия на Чатырдаг. Сбор (указывалось место) в 6 ч. утра. Это я запомнила очень хорошо и постепенно у меня созрел план присоединения к этой экскурсии. Экскурсия была однодневной, с очень ранним выходом и возвращением поздним вечером этого же дня. До отъезда оставалось три дня, другого случая побывать на Чатырдаге уже не будет.

Я попросила соседок по комнате, чтобы они разбудили меня, если просплю, и главное, чтобы меня не искали, т.к. я вернусь только поздно вечером. Времени для того, чтобы договориться с руководителем экскурсии уже не было. На следующее утро я все-таки проспала и успела на место сбора, когда группа (человек около 20-ти) уже тронулась. Я пристроилась в конце и пошла вместе со всеми. Никто никакого внимания на меня не обращал. Первый привал был через два часа после старта. Я подошла к руководителю и сказала, что опоздала и поэтому не успела зарегистрироваться. Он меня записал, особенно не удивившись, хотя сказал, что продукты на меня не взяты. Я заверила его, что могу удовлетвориться одним хлебом.

По дороге я кое с кем познакомилась и благополучно поднялась вместе со всеми на вершину. Надо сказать что ранний выход был вполне оправдан: поход был долгий и утомительный. Спускаться начали уже к вечеру. Спустились вниз довольно быстро и остановились отдохнуть в небольшом селении. Кто-то из жителей принес ведро маленьких, но очень сладких груш. Хотя еды у меня с собой не было, немного денег в карман сарафана сунула. Подошла к руководителю и сказала, что хочу купить эти груши и угостить всех в благодарность за то, что меня целый день кормили.

Руководитель согласился, но отправил двух мужчин с заданием как следует вымыть все груши, т.к. известны случаи, когда от этих немытых груш люди серьезно заболевали и что болезнь эта даже получила местное название «холерина». Протекает очень бурно, но после приема какого то лекарства проходит быстро. Этим лекарством снабжены врачи местных домов отдыха. Мне стало немножко не по себе, т.к., прежде чем предлагать в дар ведро груш, я уже съела парочку «для пробы», слегка обтерев их об сарафан. Я очень ругала себя, услышав о страшной «холерине», но надеялась, что «пронесет». Принесли вымытые груши, группа (и я конечно тоже) с удовольствием их уничтожила и мы тронулись в обратный путь. До Алушты предстояло пройти еще километров десять по огромному, почти горизонтальному скучному плато, покрытому сухой травой и низенькими кустиками с легкими жесткими листочками.

Скоро я почувствовала неладное, кажется не «пронесло». На первом привале подошла к руководителю, отвела его в сторонку и сказала, что заболеваю. Учитывая особенности ландшафта, я уговорила его поскорее увести группу и считать, что меня нет и не было. Сказала, что решительно нигде не записывалась и что никакой ответственности он за меня не несет. А по человечески беспокоиться не следует. Я в Алуште уже третий раз и как-нибудь добреду сама, только пусть меня никто не ищет и оглядываться не надо. Руководитель поворчал, но тоже ничего лучше придумать не смог.

Группа ушла, а я отошла подальше от тропы и залегла в кустиках. Скоро я поняла, что такое крымская «холерина». Собственно говоря она мало отличается от обычного отравления: несет с обеих сторон и кажется, что пришел твой последний час. Очень скоро я поняла также, что без медицинской помощи не обойдусь, значит надо обязательно и как можно скорее дойти до дома отдыха. И я пошла, шатаясь, но упорно продвигаясь вперед. Эти «броски» чередовались с бегством в кустики. К счастью группа давно скрылась из вида и на пустынном плато мне никто не повстречался. Так медленно, но верно, каждый раз собирая всю силу воли для очередного броска, я добралась до Алушты. Мне повезло, уже стемнело, но все же, чтобы избежать возможных встреч с людьми пришлось обойти ее стороной, хоть это и удлиняло путь к дому отдыха. Дальше у меня начало мутиться в голове, я с трудом понимала куда и зачем иду. По-видимому поднялась температура, но я все-таки упорно двигалась вперед и наконец, уже среди ночи добралась до своего дома отдыха. Я знала нашу врачиху, знала где она живет и без всяких угрызений совести подняла ее среди ночи. Объяснять долго не пришлось, она определила сразу: «холерина». Уложила меня на лежанку и начала колдовать надо мной. Скоро я почувствовала облегчение и уверила ее , что смогу дойти до своего корпуса.

Уже светало, когда я добралась до своей кровати, легла и сразу заснула. К завтраку я не пошла, к обеду тоже, а к вечеру мне стало почти совсем хорошо, но была еще очень слаба. Заходила наша докторша, померила температуру (было 37 с чем-то) и сказала, чтобы до утра я никуда не выходила, а утром буду совершенно здоровой.

Так оно и получилось, но тут же начались неприятности совсем другого порядка. Оказалось, что мое отсутствие не осталось незамеченным, меня вызвали в администрацию и сообщили, что после общего медицинского осмотра я отчисляюсь из дома отдыха «за нарушение правил внутреннего распорядка». На медицинском осмотре выяснилось, что за время отдыха я потеряла 6 кг. (наверное именно за последний день), чем сильно испортила отчетные показатели.

Далее мне выдали все мои документы, а также буханку хлеба, пакет помидоров и пакет огурцов. До этой поездки помидоров я в рот не брала, считая, что их не люблю. Когда мы с Алей резали овощи для салата на нашей прощальной встрече, Аля сказала: «Какая же ты дура, что не ешь помидоров, ты хоть попробуй». И я рассказала ей при каких обстоятельствах мне пришлось попробовать помидоры и, что после поездки в Крым я уже совсем не дура. До общего отъезда нашей смены оставался всего один день и мне разрешили провести ночь в своей постели и доехать вместе со всеми до Семферопольского вокзала, но в столовую и на прощальный вечер мне уже хода не было.

Мне еще повезло, что моя самовольная экскурсия на Чатырдаг состоялась перед самым окончанием путевки. Нескольким молодым людям и девушкам пришлось уехать в середине смены «за нарушение правил», но правда то были совершенно иные нарушения. До начала занятий в институте я еще съездила в Ленинград, простилась с бабушкой и Мариной, провела один день в семье Али, и после вечернего прощания с друзьями (тоже у Али) последним, уже ночным поездом, вернулась в Москву.

 4.3. На факультете связи

В сентябре 1932г. начались занятия в институте. Мы с Галей поступали на факультет связи. Занятия происходили на Гороховой улице, но лекции, общие для нескольких факультетов, проходили в административном здании МЭИ на углу, в конце Бауманской улицы. Обе территории были сравнительно недалеко от моего дома и после занятий я часто затаскивала Галю к себе домой. На лекциях мы всегда садились рядом и почему-то выбирали себе места в самом конце зала, почему — не помню. Во всяком случае я всегда слушала лекции внимательно и даже записывала, в «крестики-нолики» мы точно не играли.

Однажды какой то студент с другого факультета, желая познакомиться с нами, поднялся к нам на галерку и начал знакомство с вопроса «и что это вы все на заду сидите?» Потом мы с Галей этого студента иначе как «на заду сидите» между собой не называли. На этих общих лекциях происходили знакомства между студентами различных факультетов, там я познакомилась с Толей Нетушилом, а через него с очень многими студентами факультета ЭМАС (но об этом чуть позже). Там же я познакомилась с Муратом Каплан, уже не помню с какого факультета. Собственно говоря, я познакомилась с Муратом из-за того, что мне понравился его друг Саша Голубев. Как мы были неразлучны с Галей на всех лекциях, так и они всегда сидели вдвоем, приходили и уходили вдвоем. Мурат начал ухаживать всерьез, а я расспрашивала его о друге Саше. Надо сказать, что в большинстве случаев мне нравились не те люди, которым нравилась я. Мурат сразу же сообщил мне, что Саша уже три года женат, у него недавно родился сын, а вообще он скучный и неинтересный человек. Я, естественно спросила: «А ты почему дружишь именно с этим скучным и неинтересным человеком?» В результате с Сашей я так и не познакомилась. А с Муратом мы пару раз ходили на концерты в Политехнический музей.

Запомнила я только концерт Собинова, знаменитого в те годы лирического тенора, ведущего тенора Большого театра. Оказалось, что мы попали на его последний прощальный концерт. Это было зимой или может быть в марте 1933 г. Огромный зал был набит битком (не знаю как уж Мурату удалось добыть билеты на этот концерт). Собинов сказал, что он уже ушел из Большого театра, а сейчас прощается с широкой публикой. Как он пел! Зал ревел и не отпускал его, требуя, крича, топая ногами. Наконец Собинов вышел и сказал тихо и просто: «Я очень устал, я больше не могу». И сразу наступила тишина. А в 1934 году Л.В. Собинов умер. Было ему 62 года.

Мурат провожал меня домой, и мы шли пешком. Разговор зашел о возрасте. Я говорила, что если человек не обладает какими либо особыми талантами, то жить долго не стоит, и я сама не собираюсь жить после 35-ти лет. Мурат, конечно, разгромил меня «в пух и прах», да я и сама понимала, что говорю ерунду, но тем не менее упрямо отбивалась. Сдалась только после того, как Мурат сказал, что его, например, не было бы на свете, т.к. его отцу при рождении Мурата было больше 35.

Наша группа на факультете связи была очень пестрая. Некоторых я запомнила еще с экзаменов, но благодаря дружбе с Галей, близко ни с кем не сходилась. Были в нашей группе две девушки (других может быть просто не запомнила). Маша Райзман — высокая симпатичная девушка, очень серьезная и положительная. Она, кажется только что вместе с родителями приехала с КВЖД (китайская восточная железная дорога, построенная в 1897-1903г. Россией. У этой железной дороги сложная история, но тогда она еще находилась в совместном управлении СССР и Китая). Вторая, красивая светловолосая девушка была уже тогда невестой, а в скором времени стала женой будущего знаменитого советского авиаконструктора Антонова (автора всех самолетов АН). Из юношей выделялся Лева Лукомский, очень способный, но невероятно разболтанный, своевольный, недисциплинированный и нескладный юноша с кудлатой головой. Впоследствии, когда я уже увлекалась альпинизмом, оказалось, что Лева — брат мужа Нелли Казаковой, Сережи Лукомского (о Нелли и ее семье я еще много буду писать). Лева умер очень рано, но с его женой и дочерью меня впоследствии познакомила дочка Нелли, Инночка, и мы часто все вместе встречались в консерватории. Помню еще Глеба Григорьева, симпатичного светловолосого очкарика, и высокого меланхоличного юношу Шугаева. О Шугаеве в Галиной бесконечной поэме, которую она сочиняла все два года пребывания в МЭИ, были такие строчки:

«Шел в триста пятьдесят восьмую
Метальников; рыча как зверь,
По классу медленно шагая,
Он вопрошал: «Ну что ж теперь,
Читали Маркса вы Шугаев?»

На это Шугаев обычно отвечал: «Нет еще, но обязательно прочту к следующему семинару».

И еще хорошо помню Позднякова, высокого светловолосого юношу, целеустремленного и относящегося к занятиям и к жизни вообще более серьезно, чем большинство из нас. Как же его звали? Кажется Петя, но не уверена. Вот с ним мы еще один раз встретились лет через сорок. Несмотря на то, что встреча наша продолжалась не более 10-ти минут, мне хочется описать ее. Перенесемся ненадолго в середину 70-х годов.

Я работаю в Тяжпромэлектропроекте, в отделе электроснабжения, в должности главного инженера проекта. Как в большинстве проектных организаций сидим мы все в одном большом зале. В одном конце зала сидят начальник отдела, главный инженер и секретарь, а дальше, отделенные проходом, размещаются за столами установленными в три ряда, все остальные сотрудники отдела. Начальство видит наши спины, а мы его только если оглянемся. Однажды в середине рабочего дня подходит ко мне высокий, представительный, но совсем не толстый и вполне узнаваемый Поздняков. Я встретила его радушно, принесла стул, усадила рядом. «Так вот где ты работаешь, почему же так получилось?» — В его тоне явное, нет не презрение, но как бы сожаление, почти жалость. И дальше: «Ведь ты хорошо училась и на такой сильный факультет перешла».  — «А ты как к нам попал, где работаешь?»

Оказалось, что работает в отделе связи министерства среднего машиностроения (читай военного), пришел узнать, можно ли заказать нам проект электрооборудования нового специального корпуса. Он уже выяснил, что у нас секретными проектами занимается специальный отдел и торопился туда. Прощаясь он спросил: «А ты довольна?» Я посмотрела на него, улыбнулась и ответила: «Вполне».

Из преподавателей я запомнила только лекторов Бузникова (начертательная геометрия) и Беликова (физика), а из ведущих семинары Лифшица (физика). Я терпеть не могла черчение, но благодаря Бузникову очень полюбила начертательную геометрию, особенно деталировку.

В семье нашей наступили опять благополучные времена. Маме надоело быть домохозяйкой, и она поступила на заочный французский факультет института иностранных языков. У нас появилась домработница, сначала приходящая. На какие то праздничные дни ко мне приезжала Аля Безикович. Мы вместе ходили по Москве, я показывала ей свою школу у Никитских ворот, наш бывший дом в Милютинском переулке, а Аля рассказывала ленинградские новости.

У Гали появился постоянный друг Игорь Вяхирев. Галя познакомилась с ним на уроках драматического искусства. Эти уроки по вечерам проводила сестра Станиславского, Зинаида Сергеевна. После появления Игоря мы с Галей после института стали встречаться реже, но дружба наша не прекращалась. Галя, конечно, познакомила меня с Игорем и один раз даже затащила в компанию к друзьям Игоря. Все они увлекались литературой, поэзией и драматическим искусством. Игорь и сам писал стихи, и многие из их компании тоже. Большей частью собиралась компания у Наташи Поляковой, где-то в районе Арбата. Тот вечер у Наташи Поляковой я запомнила хорошо. В компании этой, кроме Гали и Игоря, я никого не знала и поэтому была в ней молчаливым посторонним наблюдателем. Мы с Галей опоздали и как только нашли себе места и уселись, продолжалось прерванное чтение стихов. Поднялся молодой человек, зашагал по комнате и нараспев, даже с легким завыванием и слегка картавя, начал читать тогда еще не известные мне стихи:

«Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай.
И звуки лютни, и дальние звоны,
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня…»

Я тогда еще почти не знала стихов Гумилева, слушала зачарованно, но не только я. Я заметила каким влюбленным взглядом провожала наша хозяйка каждое движение, шагающего взад и вперед по середине комнаты исполнителя. Потом я узнала, что это был Миша Волькенштейн, который тоже писал стихи. Они с Игорем даже сговорились вместе писать какую то шуточную поэму.

Тогда я обязательно хотела познакомиться с неизвестными мне стихами Н. Гумилева, а особенно хотелось прочесть самой «Заблудившийся трамвай». Дома не нашла, да и вообще в те годы Гумилева найти было не легко. Потом я про это забыла. Интересно, что только лет через 50 я случайно увидела у моего внука Никиты тоненькую книжечку избранных стихов Гумилева и попросила дать мне почитать. Вот тогда я действительно познакомилась с его лучшими стихами и очень их полюбила, а многие даже знала наизусть. Но это я отвлеклась, пора возвращаться к институтским годам.

Вспомнила забавный случай из домашней жизни. Однажды я вернулась домой раньше обычного. Поднимаясь по лестнице к своей квартире (на 2-ом этаже) я услышала звук захлопнувшейся двери, явно нашей квартиры. Повернув на следующий пролет я встретила молодого человека с чемоданчиком в руках, быстро спускающегося, почти бегущего. Интересно, кто это приходил к нам? Открываю дверь, квартира пуста. Быстро обежала все комнаты и в глаза бросился беспорядок на папином столе. Я поняла, что встреченный на лестнице человек был вором, а чемоданчик в его руках, сразу показавшийся мне знакомым, не что иное, как папин старинный фотоаппарат. Не долго думая, я выскочила из квартиры, захлопнула дверь и пустилась ловить вора.

Выбежав на трамвайное кольцо я увидела, что по кольцу только что начал двигаться трамвай, а на заднюю площадку отходящего трамвая вскакивает человек с чемоданчиком. Особенно не задумываясь, я рванула за трамваем и догнала его на выходе из кольца. Вор еще не успел пройти в вагон и я ухватила его за пальто и стащила вниз. Он упал, но быстро вскочил и побежал к пустырю, который отделял тогда конечную остановку трамвая от домов студенческого общежития МЭИ. Пустырь большой, вор пустился по нему, я за ним.

Вокруг ни души. В полном молчании мы бежим. Я начинаю думать: «ну догоню я его, а дальше что буду с ним делать?» Так и бежим, постепенно расстояние между нами сокращается (фотоаппарат то тяжелый и неудобный, а я налегке), дома приближаются. И вдруг вор аккуратно приседает, ставит фотоаппарат на землю, и огромными прыжками, избавившись от помехи, приближается к общежитию. И тут я спасовала.

Бежать с тяжелым аппаратом трудно, если оставить его, то потом среди пустыря я его не найду, да и вора теперь не догоню. Взяла я «чемоданчик» и побрела домой. Дома уже была мама, она поняла, что нас обокрали и вызвала папу. Оказалось, что вор успел обшарить только папин стол, взял все деньги, которые были (кажется немалые) и ценные вещи (золотые подарочные часы на золотой цепочке), что-то еще ценное, сейчас уже не помню что именно. Вернулся отец, заявили в милицию. А я все приставала и спрашивала, что я должна была делать. Не помню, чем все кончилось, но меня вызывали в милицию на опознание, однако моего «товарища по бегу с препятствиями» среди представленных мне для опознания не оказалось.

Меня тогда очень занимал вопрос, что я могу и на что способна. Мне кажется, что именно в 18 лет я была в том самом «переходном возрасте», когда человек способен делать глупости и не испытывать чувства ответственности и стыда за них. Обычно этот период к 18-ти годам уже заканчивается, а вот у меня он явно припоздал. В ленинградском этапе моей жизни глупости я, конечно, делала, но всегда потом понимала, что это была глупость, а может быть и похуже того, и мне было стыдно. Кроме того я точно помню, что в техникуме я считалась одной из самых серьезных и надежных студенток, мне поручали серьезные задания, выбирали старостой, советовались. Кроме того арест отца и связанные с этим переживания, видимо, отдалили наступление этого злополучного «переходного возраста», который я всегда с тревогой и опасением наблюдала потом у своих собственных детей и внуков.

А вот на первом курсе института появилась у меня какая то лихость, чувство вседозволенности и любопытства. Способствовали этому и благополучный период жизни семьи, и то что в это время я пользовалась большим успехом среди студентов противоположного пола. Мне было интересно узнать, могу ли я переносить боль, и я как-то решила испытать себя. Курить я начала еще во время подготовки к экзаменам в институт, а потом продолжала уже вместе с Галей. Так вот однажды я попробовала прижать к тыльной стороне кисти руки горящую папиросу. Держала довольно долго и прекратила не столько от боли, сколько от мерзкого запаха горелого мяса. Пришлось потом долго ходить с повязкой (хорошо еще что обошлось без нагноения) и несколько лет сохранялся на левой руке круглый шрамик.

А теперь я собираюсь рассказать о событии, которое могло окончиться исключением из института, и о котором рассказывать даже сейчас, 70 лет спустя, мне не хочется. До сих пор я не скрывала своих постыдных поступков, попробую рассказать и об этом, но вот объяснить вряд ли сумею. Как-то после окончания семинаров, мы (я в компании еще трех студентов нашей группы) задержались в коридорчике перед аудиторией покурить и переждать давку в раздевалке. Дело было перед зимней сессией и разговор поначалу шел именно о ней. Слово за слово, с сессией мы быстро разделались, решили что сдадим; обсудили статью, которую я написала в факультетскую стенгазету. Называлась она «По институту ползут «настроения», в которой шутливо перечислялись особенности приема экзаменов, присущие тем преподавателям, предметы которых были вынесены на сессию. Просто веселая чепуха. Мы развеселились, «раздухарились». Кроме меня в нашей веселой компании были: меланхоличный Шугаев, Глеб Григорьев и обычно кудлатый, а сейчас обритый наголо Лева Лукомский. Недавно Лева проиграл в карты свою роскошную шевелюру, что было отражено в Галиной институтской поэме:

«Шумит друзей веселый рой
Вот Лева «фольтик» воплощенный
Скажи зачем же череп твой,
Копной волос отягощенный,
Стал пуст теперь, как ЗРК
Как голова перед зачетом.
Ужель не дрогнула рука
Так наказать тебя за что-то?»

Так вот Лева, изображая принимающего экзамен преподавателя, зашагал по коридорчику и наткнулся на прислоненный к стене деревянный стояк с оконными стеклами. Очевидно собирались во время сессии заменить в аудитории поврежденные стекла, и поставили стояк в тихом коридорчике дожидаться ремонта. Лева разогнался сильно и из стояка послышался жалобный звон: что-то явно разбилось. «Ну и что?» сказала я, «нечего ставить на проходе, здесь можно и все стекла перебить», и в подтверждение шарахнула ногой по стояку. И тут началось! Разбегались, били ногами, а меланхоличный Шугаев навалился всем своим большим телом на торчащие с открытой стороны стояка еще целые стекла. И тут уже пошел не звон, а оглушительный треск. Это был настоящий вандализм. Я не знаю что на нас нашло. Я уже давно стояла прижавшись спиной к закрытой двери аудитории и хохотала, почти истерически.

Вдруг Глеб крикнул: «Полундра» и мы все бросились к лестнице, быстро «скатились» с нее, забежали в пустую раздевалку, схватили свои пальто, и так никого и не встретив, вывалились на улицу и бросились бежать. Отбежав далеко, мы остановились, посмотрели друг на друга, и опять начали хохотать. Немного успокоившись, начали обсуждать ситуацию. Установить наши фамилии особого труда не составляло. Вся наша группа, уходя домой, видела, что мы остались в «предбаннике» перед аудиторией. Гардеробщица (это наверное она поднималась во время нашего бегства по другой лестнице) конечно же определила кому принадлежат четыре одинокие пальто в раздевалке. Ясно, что нас ждет расплата, но сейчас мы были не в состоянии задумываться о будущем. Так и разошлись, ни о чем не договорившись. Не знаю как чувствовали себя мои товарищи, но я определенно не испытывала стыда, наоборот было какое-то чувство победы, хотя одновременно и беспокойства.

Дома я ничего рассказывать не стала. Следующий день был лекционный, на Гороховской никто из нас не был, и день прошел тихо. А через день, еще до начала первого семинара, нас четверых вызвали к декану факультета, я не помню кто это был, я с ним была не знакома, видела издали, но не более того. Первой он вызвал меня. Разговор был неприятный и совершенно неожиданный. Я было приготовилась молчать, но получилось все совсем по другому. Декан сказал, что в деканате они предварительно посовещались и решили, что меня, как девушку, по-видимому, случайно там оказавшуюся, и до сих пор считавшуюся хорошей студенткой, они решили простить. Троих остальных будут просить дирекцию исключить из института.

И тут я по настоящему испугалась, меня даже в жар бросило. Я рассказала все как было, сказала, что если бы меня там не было, не было бы никакого безобразия. Сказала, что мы сами не понимаем как могло это все случиться, что все трое очень хорошие студенты, что стоимость стекол мы обязательно возместим и что я очень прошу все это просто забыть и гарантирую, что никогда неприятностей от нас больше не будет. Декан задумался, задал еще несколько вопросов и сказал: ну что же послушаем остальных. Вошли все трое сразу и начался допрос каждого по очереди. Кто был зачинщиком? Бил ли стекла? Зачем ты это делал? И, наконец, как ты расцениваешь свои поступок? Вид у всех троих был совершенно не бравый, но держались они не плохо.

Лева сказал, что объективно зачинщиком является он, так как случайно первый разбил стекло, но на самом деле зачинщиком себя не считает, все получилось само собой. Стекла бил, а зачем не знает. Считает, что поступок безобразный. Глеб невнятно мямлил, что никакого зачинщика не было, что стекла бил, а зачем не знает и больше не будет. А меланхоличный Шугаев на вопрос бил ли стекла отвечал замогильным голосом: «Я не бил, я давил». Ни один из них не назвал меня зачинщицей и на вопрос, принимала ли я в этом участие, отвечали одинаково: я не видел, по-моему нет. Декан оказался хорошим человеком, он понял, что перед ним не будущие преступники, а попавшие в им самим непонятную беду ребята, к тому же не лишенные благородства. А может быть он помнил еще о том, что существует «переходный возраст», и что грешно ломать людям жизнь из-за поступков, вызванных особенностями этого переходного возраста.

Нам было сказано, что общественного разбирательства не будет, что нас прощают, стоимость стекол должна быть возмещена, и разглашать инцидент в наших же интересах не следует. Мы ушли со вздохом облегчения, я сказала, что возмещение убытков беру на себя. О своем предварительном разговоре с деканом рассказывать не стала, хотя ребята и приставали с расспросами.

О своем объяснении с родителями я почти ничего не помню. Помню только, что отец как-то задумчиво сказал: «не понимаю». «Возмещение убытков» он взял на себя. Как мы и обещали, мы никому ничего не рассказали, но у меня было такое впечатление, что если бы не обещание, я легко могла бы об этом рассказать, как о забавном эпизоде залихватской студенческой поры. И только довольно много лет спустя, когда инцидент был в далеком прошлом, и я собралась рассказать о нем кому-то из друзей, поняла, что мне будет стыдно, что хвастаться абсолютно нечем, что я не смогу объяснить своего поведения. И не стала рассказывать. По-видимому мой «переходный возраст» к тому времени уже закончился.

4.4. На ФИЗЭН

Потом была сессия, которую мы с Галей благополучно закончили, а потом со второй половины года мы оказались студентами вновь открытого в МЭИ физико-энергетического факультета (ФИЗЭН). Впоследствии название факультета кажется несколько раз менялось и как будто в последнее время он существует под названием электрофизический (ЭЛФИЗ). Еще в конце предыдущей главы я писала о моей встрече в кабинете отца с профессором МЭИ Яном Николаевичем Шпильрейном.

Отец очень уважал Я.Н., говорил о нем, как о талантливом, умнейшем, разностороннем человеке. Так вот Я.Н. решил создать в МЭИ новый факультет с более физическим, нежели энергетическим направлением, не иначе как предвидел близкую уже эпоху компьютеров и «хай-тека». Этот факультет был его любимым детищем и поначалу Я.Н., если не ошибаюсь, был даже его деканом, хотя основная его работа была в ВЭИ. Когда отец познакомил меня с Яном Николаевичем, тот шутливо сказал, что если мне удастся поступить в МЭИ, то он возьмет меня на свой новый факультет. Как раз сейчас настал момент когда надо было начинать перевод на новый факультет.

Я приставала к отцу, как «банный лист» с просьбой о том, чтобы на ФИЗЭН перевели не только меня, но и Галю. Я просто представить себе не могла, чтобы мы с Галей учились на разных факультетах. Отец ворчал, говорил, что и обо мне ему неудобно напоминать (ведь это самый настоящий «блат»), а тут еще о двоих сразу. Оказывается Я.Н. все помнил и даже против Гали не возражал. Сказал, что новый факультет скоро будет окончательно сформирован и что он оказался почти полностью мужским, так что девушки на нем не помешают, а если не «потянут» программу, то «отпадут» после первой же сессии. Забегая вперед, скажу, что Галя действительно скоро «отпала», но совсем по другой причине. Об этой причине я очень скоро буду рассказывать подробно.

Мы с Галей студентки ФИЗЭНА. Наша группа одна из двух групп, набранных на новый факультет. У этих групп были разные «узкие» специальности. Из нашей группы должны были выходить специалисты по электронным приборам, а узкой специальностью инженеров из параллельной группы должны были стать светотехнические приборы. Чувствовалось, что Ян Николаевич постарался набрать на свой факультет способных и хорошо подготовленных студентов. Некоторые из них уже работали и перешли на новый факультет с вечернего отделения, бросив при этом работу. Они уже были знакомы между собой и сначала держались обособленно, что не помешало им очень быстро влиться в нашу общую, довольно большую компанию. Я хочу перечислить здесь всех, кого я помню, и коротко описать их, чтобы потом упоминать их в своих записках, как уже знакомых или наоборот к ним больше уже не возвращаться.

Володя Шмелев. Довольно высокий, худощавый, с высоким открытым лбом, волнистыми каштановыми волосами и темными, слегка навыкате, глазами. Он был несколько старше большинства студентов, был уже женат и даже успел завести дочку. Пришел из рентгеновского института, где успел стать уважаемым сотрудником. Держался очень уверенно и поначалу даже немножко снисходительно по отношению к студентам, ничего кроме школы еще в жизни не испытавшим. Оказался прекрасным товарищем и другом.

Изя Кипнис. Невысокий, худощавый, с рыжими вьющимися волосами, скромный юноша, тоже успевший до нашего факультета поработать. Изя хорошо знал Володю Шмелева, может быть он тоже раньше работал в Рентгеновском институте. Когда собирались у Шмелевых Изя обязательно присутствовал. Учился хорошо. Бедный Изя погиб на войне.

Боря Коган. Очень тихий, замкнутый, серьезный, очень способный, тоже из окружения Володи Шмелева. Помню один раз наша компания собиралась у него дома. Я его помню плохо и о дальнейшей его судьбе не знаю, но значит он тоже ушел из жизни в военные годы, иначе бы я о нем знала подробнее.

Кирилл Емельянов . Среднего роста, коренастый, широколицый, громогласный и довольно вздорный. Ко времени создания нашего факультета он был женат на очень красивой девушке Кате, но уже в конце первого курса они разошлись. Увлекался спортом, был классным пловцом. С Володей Шмелевым тоже был знаком по-моему до института. Мы называли Кирилла бузотером, так как он часто задавал преподавателям, да и всем нам, дурацкие вопросы. Человеком был очень добрым и компанейским.

В 1936 или 1937 году, на 4-ом или на 5-ом курсе, не успев окончить институт, он был арестован по делу пловцов и сослан в Магаданскую область. Вернулся в Москву, самостоятельно подготовился, написал диплом и закончил таки МЭИ, а потом защитил еще кандидатскую диссертацию. О нем я еще буду писать в этих своих записках. Количество упоминаний в них Кирилла зависит от того до какого года я смогу довести эти свои воспоминания. На всякий случай скажу сейчас, что именно в семье Кирилла собирались на его день рождения дожившие до конца семидесятых годов москвичи из нашей тогдашней физэновской группы (Шмелев, Топчиев, Антик, Суходольская и я). Но наряду с нами, бывали там и выпускники ЭлФиза 1941 года, вместе с которыми Кирилл защищал диплом (Л. Соболева, С.Немзер).

Илья Владимирович Антик (Аля, как мы все его звали). Самым умным и способным в группе по общему признанию был Аля Антик. Он был среднего роста, худощавый, светлый блондин с очень решительным лицом, столь же решительной манерой разговаривать. При этом говорил он тихо, но очень убедительно. Он был не просто белокурым, я бы скорее назвала его белобрысым, потому что у него даже ресницы были совершенно светлыми. Аля неизменно получал самые высокие отметки по всем дисциплинам и пользовался большим уважением всех преподавателей.

Приведу такой веселый эпизод, о котором мне напомнила Галя. Однажды на лекции математики раздался голос Антика: «а почему над «а» черточка»? Шпильрейн прервал лекцию, повернулся к доске, внимательно осмотрел ее, а потом ответил: «А потому что я наврал». К Але часто обращались товарищи за разъяснениями непонятного, и он всегда охотно все объяснял. Он был из семьи потомственных редакторов: его дядя и его мать работали в издательствах. Аля был всего на три года старше меня, но до поступления в институт уже успел поработать в издательстве. О нем я еще напишу несколько позже.

Кирилл Филаретов. Высокий, худой шатен, даже костлявый, всегда в очках. Очень способный, серьезный, работоспособный. Его биография до института была необычной. Кирилл родился и прожил до юношеских лет в Эстонии. Из идейных соображений он нелегально перешел границу и пришел пешком в СССР, кажется в 1931 году. После всяческих проверок он получил советское гражданство, а в 1932 году поступил учиться в МЭИ.

Как он оказался в Москве, я сейчас вспомнить не могу, но в Москве у него была тогда своя комната на Новинском бульваре и он был уже настоящим москвичом. Я сейчас не помню когда с ним случилась беда, успел ли он защитить диплом в 1937 году, или был арестован раньше, еще на 5-ом курсе института. Еще учась в институте, Кирилл познакомился с, такой же как он, высокой, худой девушкой Люсей, вообще внешне на него похожей. Люся работала в редакции, была очень образованной и начитанной. Кстати, я думаю что они познакомились с Люсей, когда Кирилл и Антик работали на К. А. Круга (см. дальше). По моему они успели пожениться до ареста Кирилла, а может быть только еще собирались.

Через несколько лет после ареста Кирилла, Люся приходила ко мне, зная что мы дружили. Она рассказывала мне, что ей ничего не известно о его судьбе. И еще она рассказала, что недавно у нее обнаружили туберкулез и скоро она ляжет в туберкулезный санаторий в Сокольниках и просила обязательно сообщить ей, если я что-нибудь узнаю о Кирилле.

Было это перед самым началом войны. Я была у нее в санатории один раз, сразу после ее поступления туда, а буквально через несколько дней я узнала о своей высылке. Несмотря на то, что до отъезда из Москвы мне было дано 48 часов, я сумела заскочить в санаторий и сказать Люсе, что больше не смогу ее навещать. Люся выглядела ужасно, похудела, осунулась. При этом она сказала, что болезнь остановить не удается, но ей все равно, так как жить дольше не хочется. Думаю, что долго она не прожила.

Кирилл за время учения в институте показал, что из него мог получиться замечательный специалист. На 3-ем и 4-ом курсе Карл Адольфович Круг читал у нас лекции по электротехнике. В это время К.А. готовил к выпуску знаменитый впоследствии учебник по электротехнике под названием «Основы электротехники». Будучи наслышанным о талантах Али Антика, он привлек сначала Антика, а потом и Кирилла Филаретова, к выпуску 1-го издания и оба надолго увязли в этой работе. Мы все подсмеивались над ними, звали их «рабы Круга» и предлагали изменить обложку и добавить к фамилии Круг К.А. еще две фамилии. Не знаю как последующие издания (а их было к 1946 году уже шесть), но в этом первом издании К.А. выражал благодарность студентам МЭИ Антику И.В. и Филаретову К.А.

Игорь Корочанский. Круглолицый, с темным ежиком волос над головой, с круглыми, как будто удивленными, широко расставленными глазами. Он приехал поступать в МЭИ из Бежецка сразу после окончания школы. Его отец, врач Вячеслав Александрович, часто навещал сына, а летом 1934 года поехал в качестве врача в первый альпинистский лагерь МЭИ. В этом лагере мы хорошо познакомились с Игорем и он присоединился к нашей большой студенческой компании. О нем я еще буду писать и довольно скоро.

Жора Топчиев. (Георгий Михайлович). Высокий, худощавый, темноволосый, очень добрый и славный. Был он очень скромным. Говорил всегда тихо, но это не мешало ему хорошо учиться. После окончания института он долгое время работал в ВЭИ. На первом курсе мы особенно не дружили, но позднее он сдружился со всеми нами. Спустя много лет, когда все мы разлетелись по разным предприятиям, Жора несколько раз организовывал встречи бывших студентов ФИЗЭНа.

Адя Парфентьев. (Андрей Иванович). Это был может быть самый яркий человек из всей нашей группы: порывистый, очень способный и очень увлекающийся. У него был очень низкий особенного тембра голос и своя особенная манера говорить, а также какая то особая манера двигаться: он, например, не подходил к человеку, а как бы надвигался на него. Был он выше среднего роста, всегда с короткой стрижкой, темноволосый, с пронзительными темными глазами. Его мать была актрисой Малого театра и дружила с Гоголевой, а отец давно ушел из семьи и жил за границей.

До института Адя работал в НИКФИ у Тагера, занимался разработкой советских телевизоров. В НИКФИ же он вернулся и после окончания института и стал там ведущим разработчиком и «генератором новых идей». На первом и втором курсах института Адя увлекался поэзией Маяковского, даже больше, чем всеми преподаваемыми в институте дисциплинами. Он знал наизусть огромное количество стихов и поэм своего кумира и любил их декламировать. Он читал стихи тоже в своей, особой манере: громко, как-то рокочуще, почти нараспев. Так как Адя, кроме увлечения Маяковским, одно время увлекался также и мной, я в то время очень хорошо познакомилась с поэзией Маяковского, а многие его вещи и полюбила. Адя считал, что ни один из современных поэтов не может сравниться с Маяковским «что подражать ему не способен никто». Адя рассказывал, что на одном публичном выступлении Маяковский произнес такое стихотворение:

Писатели и поэты града Московского
Разрешите дать совет любя,
Не пишите «под Маяковского»
Пишите под себя.

Я, однако, совсем не уверена в том, что строки эти принадлежат Маяковскому. Очень может быть, что они являются творчеством самого Ади. На последних курсах института Адя наконец по настоящему влюбился в студентку политехнического института Стасю Полянскую. Он очень много про нее рассказывал и один раз даже привез ее показать, познакомить и похвастаться своим выбором. Что и говорить, выбор был хорош, но тогда я только познакомилась со Стасей, а подружились мы с ней много лет спустя, в 1954 году, когда Адя был уже смертельно болен.

Я надеюсь, что я еще успею дописать свои воспоминания до тех времен, когда я подружилась со Стасей и со всей ее семьей. Адя ушел из жизни первым из всей нашей физэновской компании в возрасте 40(?) лет (кроме тех, кто был арестован, погиб на войне и в военное время).

Игорь Роговин. Высокий, худощавый юноша с приятным мягким, почти детским лицом, с небольшим, каким то немужским ртом, с пухлыми губами. Держался всегда скромно, и, казалось, готов был со всеми соглашаться. Однако, это только казалось. Игорь обо всем имел свое собственное мнение и высказывал его, когда его об этом спрашивали. Игорь приехал, кажется, из Саратова. Родителей у него, по моему, к этому времени уже не было и в Саратове он жил у родных.

В Москве он тоже жил не в общежитии, а у кого-то из родных или знакомых. В общем Игорю приходилось очень не сладко, а главное, не было возможности заниматься. Однажды я предложила Игорю заниматься вместе, благо у меня были для этого все условия. Так и получилось, что весь первый курс мы занимались вместе, и Игорь все время до позднего вечера проводил в нашем доме и стал у нас своим человеком, чуть ли не членом семьи. По характеру Игорь был «трудоголиком» и мы занимались не только к сессии, но регулярно.

Я уже писала, что в то время Олег жил в Ленинграде, но часто наезжал в Москву. По-видимому Олег не был прилежным студентом и у него часто возникали проблемы со многими дисциплинами. Игорь всегда рад был ему помочь. Галя вспомнила такой эпизод: мы с ней сидим и болтаем в моей комнате, а в соседней Игорь занимается с Олегом математикой. Открывается дверь, входит Игорь и заговорщицки шепчет: «Тише, кажется Олег заснул, теперь и мне можно отдохнуть и поболтать».

К сожалению Игорь влюбился в меня и кроме занятий, он сопровождал меня повсюду и его даже стали называть моей тенью. Он на это не обижался и от неразделенной любви не страдал. Он знал всех моих друзей не только нашей физэновской компании, но и альпинистов, и из стрелкового кружка, и с других факультетов, и со всеми у него были хорошие отношения. Игорь хорошо закончил институт и получил распределение в Саратов. Там он работал очень успешно, стал начальником то ли отдела, то ли даже какого то института, удачно женился, у него была хорошая семья.

Много лет спустя, уже после моего возвращения из Челябинска, Игорь с семьей проезжал через Москву и заходил ко мне. Мы провели вместе с Игорем и его семьей целый день. По-моему мне удалось устроить встречу Игоря с некоторыми бывшими физэновцами, но собралось их немного: многие были в отъезде, а некоторых уже не было на этом свете.

Костя Юматов (Константин Александрович). Он бы среднего роста, темноволосый, с виду очень спокойный и рассудительный, но после войны вспыльчивый. Костя был единственным из всех нас членом партии и являлся парторгом нашей группы. Партгруппа, которую он возглавлял, прямо скажем, не была многочисленной, не больше двух человек. Я могу вспомнить только Пархоменко, совсем уже взрослого человека, который до поступления в институт уже несколько лет проработал рабочим на каком-то заводе и в институт попал по рабочей путевке.

Был еще один член партии, но не могу вспомнить кто именно. Кажется его фамилия была Мороз. Костя сразу влился в нашу компанию, хотя был по моему старше многих из нас. Он участвовал во всех наших встречах, «попойках», шатаниях по Москве после экзаменов. Однако спустя некоторое время, он как-то после очередной нашей выпивки (кажется у Володи Шмелева) и очередной ночной прогулки по Москве, закончившейся тем, что до дома я так и не дошла и по согласованию с родителями заночевала у Шмелевых, затеял утром со мной и с Володей знаменательный разговор.

Костя сказал нам, что при переводе на ФИЗЭН он получил специальное партийное задание. Ему было сказано, что в нашей группе, да и вообще на ФИЗЭНе, слишком много представителей интеллигенции и слишком мала рабочая прослойка. Поэтому он обязан раз в месяц сообщать в партком института о поведении нашей компании и о разговорах, которые мы ведем. Костя посоветовал нам встречаться вне стен института пореже и при разговорах учитывать его предупреждение. Впоследствии он не раз «советовал» многим из нас отказаться от каких либо непродуманных поступков.

Так уже на четвертом курсе института (когда я была дружна с Толей Нетушилом), я собиралась провести вместе с моими друзьями альпинистами несколько дней в подмосковной деревне и покататься там на лыжах. Эта поездка требовала пропуска трех учебных дней в институте. Толина мать была врачом и Толя уверял, что она легко может дать мне справку об освобождении от посещения занятий на эти три дня. Я колебалась, затея казалась мне весьма сомнительной.

О своих намерениях я ни с кем не советовалась, но и тайны особой не делала. Как-то в коридоре института ко мне подошел Костя и сказал: «Мне рассказали, что ты собираешься пропустить три дня в институте по справке от Толиной мамы. Ни в коем случае не делай этого, будут неприятности». Я, конечно, после Костиного предупреждения от лыжной прогулки отказалась. Предупреждал Костя и других (Адю Парфентьева, Игоря Корочанского) от некоторых необдуманных поступков. Дальше я еще много буду писать о Косте. Так уж случилось, что в послевоенные времена со всей Костиной семьей у меня установилась многолетняя крепкая дружба. Здесь же добавлю только, что Костя прошел всю войну, но вернулся с нее, хоть и с подорванным здоровьем, и без всяких орденов и медалей, но живой.

На этом заканчивается перечень нашей первоначальной физэновской компании. Еще я хочу рассказать о тех кто присоединился к нашей компании позднее или просто о тех, кого я запомнила, а также о девушках нашей группы.

Кроме нас с Галей в нашей группе было еще три девушки.

Люся Суходольская. Способная и яркая девушка, белокурая, привлекательная с независимым характером. Люся приехала поступать в институт из Днепропетропетровска, где она родилась, училась в школе и жила последние годы со своей мамой и младшим братом (ее отец погиб при взрыве на производстве). В Москве Люся жила в знаменитом Трифоновском «Доме на набережной», у своей родной тети. Эта тетя и ее муж были «старыми большевиками» и получили квартиру в этом доме сразу после завершения его строительства в 1932 году.

Я всегда относилась к Люсе с симпатией, но никакой близости в студенческие годы между нами не возникало. Во-первых сначала у меня была Галя, а во-вторых у Люси была своя, совсем другая компания. Однако, значительно позднее, уже чуть ли не в старости, мы с Люсей сблизились и, как бы, познакомились с ней заново. Поэтому мне хочется написать о ней более подробно.

Люся дружила со студентами не нашего, а электроэнергетического факультета: Эльзой Бранденбургской, Сашей Долгиновым и Толей Глушковым. Эльза Бранденбургская, как и Люся, жила в те годы в «доме на набережной». Они жили с Люсей в соседних подъездах и часто вместе ездили в институт, у них были общие друзья по дому, и они подружились быстро и надолго. Толя Глушков, также как и Люся, приехал из Днепропетровска. Они были знакомы еще там, причем Толя был давно и безответно влюблен в Люсю. Саша Долгинов был в их группе одним из сильнейших студентов, да и внешне он был очень хорош. Он еще на первом курсе увлекся Люсей и ее часто можно было встретить в сопровождении и Толи и Саши. Не удивительно, что Люся отдавала предпочтение Саше. В нашей группе Люся была со всеми в хороших отношениях, но дружила пожалуй только с Игорем Глебовым, о котором я напишу чуть позже.

На четвертом курсе института Люся вышла замуж за Сашу Долгинова и стала жить в его семье. Первые годы были для Люси трудными. Мать Саши плохо приняла Люсю, она, как многие еврейские мамы, считала, что женитьба на русской, это уже несчастье. В противоположность матери, отцу Саши Люся очень нравилась. Так случилось, что с ним Люся познакомилась даже раньше, чем с Сашей, так как он был строителем и участвовал в строительстве и сдаче в эксплуатацию «дома на набережной», часто там бывал, видел Люсю и даже познакомился с ней.

После обеспеченной жизни у тети, Люсе нелегко было совмещать институт с семейными обязанностями, тем более, что приходилось еще и заботиться о ребенке, так как у Саши был четырехлетний сын. Первые годы после окончания института тоже были тяжелыми. В 1938 году был арестован отец Саши. Потом по каким то непонятным обстоятельствам «завалили» Сашину кандидатскую диссертацию.

Дальнейшие трудности были уже другие, более приятные. В 1939г. у них родилась дочь Наташа. Саша стал главным инженером Мосэнерго. Люся с момента окончания института и до войны, работала в ИНИНе у Стекольникова. В военные годы Саша был в постоянных командировках. Он вместе со своей командой специалистов шел за отступающими немецкими войсками и восстанавливал разрушенное электрохозяйство.

Сразу после войны Люся перенесла тяжелейшую операцию, которая к счастью окончилась благополучно. После этого Люся работала в основном дома. Она стала преподавать на заочном отделении МЭИ. Она очень много сил отдавала семье и в семье наступил длительный благополучный и даже счастливый период. В 1947 году Саша защитил кандидатскую диссертацию.

Дочка Наташа выросла красивой и способной, поступила в институт. В 1957-59 годах Саша и Люся были в Китае, где Саша одновременно с работой сумел написать книгу по своей специальности. В 1961 году Саша с блеском защитил докторскую диссертацию. После командировки в Китай появилась возможность построить кооперативную квартиру и приобрести дом в далекой деревне на Волге. В 1964 году у Наташи родился сын. Люся себя чувствовала хорошо, семья жила дружно и счастливо, а Люся и Саша так сильно любили друг друга, что лучшей семейной пары трудно было себе представить. Путешествовали по России, ездили на Украину. Это были счастливые для семьи годы и ничто, казалось, не предвещало беды.

А в 1968 году грянул гром. После возвращения из Китая у Саши обнаружили язву желудка. Поначалу она не сильно мешала ему жить, приходилось только временами сидеть на диете, но постепенно становилось хуже и врачи порекомендовали ему операцию.

Саша лег в больницу, в которой были прекрасные условия и уход, но не было прекрасных врачей («полы паркетные, врачи анкетные»). Потом решили перевести Сашу в другую больницу, в которой все было наоборот: врачи прекрасные, особенно по нужной в Сашином случае специальности, а уход и прочие условия очень плохие.

В этой новой больнице врачи не рекомендовали операцию, но лечащий врач настаивал, и операцию решили делать. Операция прошла прекрасно, но швы не заживали. Через некоторое время пришлось сделать еще операцию, но заживления так и не было. Кроме того у Саши оказалась аллергия к наркозу, начались неприятности с легкими, требовалось все время следить за дыханием, не хватало воздуха. Саша лег в больницу сильным, здоровым, спортивным, полным сил человеком и совершенно непонятно, неожиданно для всех его знавших так и не вышел из нее.

Саше было 55 лет. Люся переживала смерть горячо любимого мужа очень тяжело, у нее случился микроинфаркт, хотя она была очень крепким, мужественным человеком. В день похорон Саши Люся лежала дома, а рядом с ней сидела и держала ее за руку ее лучший друг Эльза Бранденбургская. Теперь уже надо было беспокоиться о Люсином здоровье. Впоследствии, когда Люся пришла наконец в себя, она уже больше никогда не работала и посвятила себя семье своей дочери, полностью освободив ее от забот о детях. Люся была больше чем бабушка. Именно в этот период мы с Люсей заново познакомились и подружились. Во время моих приездов в Москву, мы часто встречались, много разговаривали, вместе гуляли. К сожалению давняя Люсина болезнь, долгое время не дававшая о себе знать вспыхнула опять, и зимой 2002 года Люся ушла из жизни.

Тоня Чернышева. Это была тоненькая девушка, с темными и довольно длинными волосами, которые она убирала в пучок. Она была активной комсомолкой и очень старательной студенткой, училась прилично. Я пришла к заключению, что мне решительно нечего о ней написать. Помню только, что когда уже после войны на вечере встречи физэновцев и эмасовцев в ресторане «Прага», я с трудом узнала ее в полной, степенной матроне. Она тогда была начальником электроизмерительной лаборатории в каком то институте. Еще в студенческие годы она дружила со студентом из параллельной группы: высоким симпатичным Петей Крохиным. Ходили слухи, что на войне Петя попал в плен и пропал без вести, а много лет спустя, будто кто-то встретил его в России на какой то научной конференции и что был он в составе немецкой делегации и носил немецкую фамилию. Но это только слухи.

Люда Воронкова. Тихая, миловидная девушка, ужасно волновавшаяся на всех сессиях и экзаменах. Вышла замуж за студента параллельной группы Мишу Гозенпута. Видела я ее только на той встрече в ресторане Прага и еще много позднее, уже в шестидесятых годах на встрече наших, уже немногих физэновцев, которую организовал Жора Топчиев. Была она почти такая же: тихая, миловидная и вполне узнаваемая.

Чтобы закончить список всех кого я помню из нашей физэновской группы упомяну еще о двоих не принадлежавших к нашей компании, но хорошо запомнившихся.

Игорь Глебов. Среднего роста шатен, с волнистыми волосами и открытым, довольно привлекательным лицом. Он выделялся активностью на семинарах по всем общественно-политическим дисциплинам и хорошими знаниями их. Две строчки из Галиной студенческой поэмы это подтверждают:

«И для того, чтобы сказать о производной
С политики он начинал международной».

Сначала никто из нас (кроме, наверное, Люси Суходольской) не знал, что он пасынок Каменева и что он живет в его доме. Однажды во время подготовки к экзамену по ленинизму мы нагрянули к нему домой за какой то книгой сравнительно небольшой компанией, но и тогда нам было совершенно невдомек в чьей квартире мы находимся. На третьем курсе института начались так называемые «партийные чистки», на которых полагалось, чтобы «очиститься» самому, отрекаться от своих родных, близких и знакомых. В это время Игорь перестал ходить в институт, а позднее он был арестован и расстрелян. У меня о нем сохранилось воспоминание, как о честном, открытом и смелом человеке.

Юра Раздобреев. Ниже среднего роста, широколицый, с умными широко расставленными глазами, с открытым, добродушным лицом. Он еще больше чем Игорь, блистал на семинаре и экзаменах по общественным дисциплинам. В нашей компании он никогда не был, но Костя Юматов очень хорошо к нему относился и был с ним в более близких отношениях. Костя рассказал мне о трагическом конце Юры. Во время войны, или сразу после ее окончания, Юра возвращался откуда-то (с дачи наверное) в Москву. В пустой вагон вошли пьяные хулиганы, вытащили Юру на площадку и сбросили с поезда, идущего полным ходом. Так рано и так трагически оборвалась жизнь двоих физэновцев: Игоря Глебова и Юры Раздобреева.

Жора Прокудаев (Георгий Михайлович). Худой, белокурый, почти высокий, он производил впечатление измученного, уставшего и даже немного недовольного. На самом деле все было совсем не так. Жора был альпинистом, прошедшим еще до института единственную тогда школу альпинизма, возглавляемую известным альпинистом Семеновским. Это с 1933 года на Кавказе стали как грибы расти альпинистские лагеря и альпинизм под руководством наркома юстиции Н.В. Крыленко начал в СССР стремительно развиваться. Жора никогда не был в нашей физэновской компании, но я буду много о нем писать в разделе «Альпинизм», т.к. вместе с ним я ходила в горы четыре сезона, три из которых в одной альпинистской связке.

Саша Констансов (Александр Самсонович). Я не случайно отодвинула его описание на самый конец. Я пожалуй до сих пор не совсем понимаю каким же человеком был Саша. Внешне он был привлекательным: среднего роста, темноволосый с продолговатым, без каких либо резких линий лицом. Поразительны в его лице были глаза. Таких глаз я пожалуй ни у кого не встречала, во всяком случае среди мужчин. Глаза были темные, лучистые, обрамленные огромными ресницами и глядящие прямо в душу собеседника (так иногда смотрит умная собака на своего любимого хозяина). Так умел смотреть Саша, когда хотел в чем-либо убедить кого-нибудь. Саша был безусловно человеком увлекающимся, но совсем не так как увлекался, например, Адя Парфентьев (глубоко, серьезно, отдавая всего себя).

Сашины увлечения были очень внезапны и, как правило, недолговечны, вроде пламени спички. Саша загорался какой-нибудь идеей, а на следующий день мог забыть ее навсегда. Он перескакивал с одной идеи к другой, как мотылек, порхающий с одного цветка на другой. Сколько раз я заставала после какой-нибудь лекции Сашу, стоящим перед одним из наших умников, вроде Антика или Кирилла Филаретова, вдохновенно смотрящим в глаза и с жаром излагающим ему свою очередную идею, навеянную только что прослушанной лекцией. Если на следующий день обстоятельный Филаретов, обдумавший на досуге Сашину идею, подходил к нему, дабы продолжить обсуждение, то как правило, Саша отмахивался от него, как от назойливой мухи, увлеченный уже совершенно другим.

Бывало, однако, что во время увлечения какой то идеей или мыслью Саша успевал передать ее и зажечь ею своего собеседника. Так от спички, во время ее краткого горения, может успеть загореться значительно более солидная лучина. Помню такой случай, произошедший значительно позднее, наверное уже в 1941 году, когда я уже работала в ВЭИ. В нашей туристической подмосковной компании был очень активный ее член, немолодой уже Михаил Суслов. Он жил без жены, один с двумя своими сыновьями. Не помню умерла ли его жена, или они разошлись, но Суслов воспитывал своих сыновей в одиночку. Кажется Саша в последнее время жил вместе с Сусловым (у Саши в Москве не было родных, он мыкался и ему приходилось часто менять места проживания).

Так вот однажды Саша подошел и очень взволнованно, но в то же время очень тихо сказал: «Вчера арестовали Мишу Суслова. Его ребята остались без гроша, нужно что-то предпринимать». Мы с А.С. Займовским собрали все, что у нас было, увы очень немного. Тогда (естественно порознь) мы обошли наиболее надежных Вэивских туристов и собрали вполне приличную сумму. Все это было вручено Саше. Добавлю, что с тех пор я ежемесячно обходила тех ВЭИвцев, которые согласились постоянно участвовать в помощи Мишиным детям. Взнос был 10 р. Я завела примитивную бухгалтерию, заставляла всех расписываться, назначила определенный день и один из Мишиных сыновей (а было им от 12 до 15 лет) приезжал ко мне домой и получал (не помню точно) 120 или 150 р. И так продолжалось довольно долго, вплоть до начала войны.

Первое время наша физэновская компания не относилась к Саше серьезно, как-то не доверяла ему и в компанию нашу он не входил. Толя почему-то «окрестил» его сикофантом и эта кличка надолго к нему прилипла. Очень не сразу, постепенно, к последним курсам института, он был уже достаточно близок со всеми нами.

Очень хорошо помню (когда же это было? Скорее всего в 40-м году) однажды зимой был назначен лыжный поход со встречей на площади 3-х вокзалов, но из-за мороза почти никто не пришел. Собрались только четверо: я, Толя, Има Ратнер и Саша. Мы уже собирались разъехаться по домам, как Саша загорелся идеей: «Давайте поедем на Истру с ночевкой пусть всем будет обидно». Има засомневался, боялся, что его мама будет возражать, но, как ни странно, она согласилась. Пока мы договаривались, звонили, покупали продукты, стало уже довольно поздно.

Какая же это была замечательная поездка! Саша был в ударе, в поезде гадал всем по руке. Помню мне он нагадал, что ничего хорошего мне не светит, что в жизни не добьюсь никаких успехов. Когда приехали в Истру, уже темнело и мы с трудом нашли дом знакомой моей мамы, у которой решили ночевать. Дальше все пошло хорошо. Знакомая нам обрадовалась, хотела было организовать наш ночлег, но Саша вдруг воскликнул: «А давайте ночью походим на лыжах!» Мы наскоро поели и пошли кататься. Первый раз я ходила на лыжах ночью и, хотя светила луна, оказалось, что все видится по другому: кажется, вот перед нами большая ровная поляна, а оказывается длинный спуск. А какая красота кругом! Все сверкает, кажется загадочным сказочным царством и вдруг почти полная темнота: это луна ненадолго зашла за облака. Такая была чудесная поездка, и конечно только благодаря Саше. Это он своим напором, своим энтузиазмом поднял нас всех на нечто необычное, никому даже в голову не приходящее.

Боялась, что ничего не смогу написать о Саше, а получилось больше, чем о других. Пожалуй я допишу здесь все что мне известно еще о Саше и тогда он только изредка будет, может быть, упоминаться в моих записках. Саша успешно окончил институт, успешно работал. Мы редко, но регулярно встречались на всех похоронах, когда провожали в последний путь наших прежних товарищей по институту. Знаю, что Саша женился на неизвестной мне девушке — инструкторе альпинизма. Он говорил про нее «знаменитая альпинистка», но я эту знаменитость не знала, т.к. сама никогда в лагерях не работала.

Была с Сашей совершенно случайная встреча в альпинистском лагере на Алтае, когда я уже превратилась из альпинистки в обыкновенную туристку. Было это уже в 60-х или даже 70-х годах (на Алтае я бывала часто, не менее 4-х раз и в какую именно поездку произошла эта встреча, не помню). Наша группа по дороге к Шавлинским озерам, решила зайти в здешний альпинистский лагерь, где нас, как почетных ветеранов, встретили очень радушно, даже лагерную праздничную «линейку» организовали: с приветствиями, букетами цветов, ответными выступлениями. Вот в этом лагере работала тогда Сашина жена, а при ней был и Саша. Была еще встреча на ежегодном собрании ветеранов альпинизма в Москве, где-то в конце проспекта Мира. Тогда Саша познакомил меня со своей женой.

И была еще самая последняя встреча. Есть у меня друг, по профессии врач, который участвовал в качестве врача во многих альпинистских экспедициях. Впоследствии он сменил профессию и из врача превратился в писателя, даже члена Союза писателей. Лев Исидорович Керцман (литературный псевдоним Лев Дугин) печатался во многих журналах, писал хорошие военные рассказы (он был врачом на фронте), а потом написал 5 томов жизни Пушкина, создал превосходную «Пушкиниаду». С ним и его женой, художницей Лилей Ратнер мы дружим до сих пор (они оба намного меня моложе). Мы уже давно установили, что с Сашей Констансовым знакомы и я, и они. Так вот, в мой приезд в Москву в 1999 году, звонит мне Лев Исидорович Керцман и говорит: «умер Констансов, завтра похороны, пойдете с нами?» И мы втроем простились с Сашей уже навсегда. Спустя год или два умерла и жена Саши.

Анатолий Нетушил, 1936 г.

Кроме описанных мною студентов нашей группы в компанию нашу как-то незаметно вошел студент с факультета ЭМАС Толя Нетушил (Нетушил, Анатолий Владимирович). Толя был очень веселым, внешне очень привлекательным (выше среднего роста, с темными волнистыми волосами, красивым, всегда оживленным лицом и ясными, большими, светящимися интересом ко всему окружающему его, глазами) и очень общительным юношей. Он очень легко сходился с людьми, всегда был готов участвовать в любой нашей затее. Это не мешало ему быть одним из самых сильных и серьезных студентов ЭМАСА. У него находилось время на все: и на серьезную работу, и на развлечения, и даже на вечернюю научную работу в лаборатории института. Если в нашей группе блистали успехами Антик и Филаретов, то на ЭМАСе самыми сильными студентами считались Шура Фельдбаум и Толя Нетушил.

Как-то так получилось, что вечерами после института Толя больше времени проводил в нашей компании, чем среди студентов ЭМАСа. Он также являлся, как бы мостиком сближения наших факультетов. Благодаря ему не только я, но и многие другие ФИЗЭНовцы хорошо познакомились со многими эмасовцами: Владимиром Орловым, а также Абрамом Гнесиным, его будущей женой Шурой Курлат и др.

Меня Толя умудрился даже завлечь в научную работу в лаборатории совместно с одним из немногих в те времена горным лыжником Володей Савельевым (студентом не помню какого факультета). В таком сотрудничестве нами был даже получен патент на изобретение «устройства для регистрации электрических импульсов, проходящих через тиритовый разрядник». Должна откровенно признаться, что мое участие в этом изобретении было минимальным и ограничивалось только присутствием и участием в опытах, однако авторское свидетельство за № 68039 сохранилось у меня до сих пор.

Почему я столько места уделила перечислению и краткому описанию всех наших студентов — физэновцев? Я давно уже пришла к заключению, что юношеские и даже детские друзья часто сохраняются на всю жизнь. По-видимому чем старше человек, тем труднее ему заводить новых друзей (наверное требования становятся выше), а вот старые связи сохраняются и становятся самыми прочными. Во всяком случае так бывало у меня, такое я наблюдала у своих детей. Так вот многие из описанных мною институтских друзей и знакомых обязательно будут появляться в моих воспоминаниях, и мне не придется каждый раз останавливаться и знакомить с ними, достаточно будет назвать их по имени, т.к. знакомство уже состоялось.

 В начало

Далее