5. 1. Первые впечатления о ВЭИ

Ирина сразу после Памирской экспедиции, 1937г.

Конечно, название главы совершенно не соответствует ее содержанию. Я не собираюсь описывать ни институт как таковой, ни свою работу в нем.

Может быть правильнее было бы назвать главу: Период времени моей работы в ВЭИ. Или может быть просто: годы 1936-1941. Я все-таки остановилась на первом варианте, так как все разнообразные события этих лет моей жизни происходили в то время, когда я работала в ВЭИ.

Именно это обстоятельство определяло в этот период круг моего общения, именно в ВЭИ я приобрела многих своих друзей, общение с которыми продолжалось на протяжении многих лет, а иногда и многих десятков лет, когда знакомства складывались легко, быстро и прочно.

Начну с очевидного, со своих первых впечатлений о лаборатории ВЭИ, в которой я работала над дипломом и еще потом четыре года в качестве младшего научного сотрудника. Лаборатория, в которую я была направлена выполнять дипломный проект, называлась электро-вакуумной. Она располагалась в 4-х этажном здании, в ближайшем к проходной института производственном корпусе. Ближе его находился только административный корпус, в котором кроме администрации во главе с директором и главным инженером, располагалась также институтская столовая. В этой столовой каждому корпусу института выделялось на обед (дабы избежать толкучки) свое обеденное время. Наша электровакуумная лаборатория занимала весь первый этаж 4-х этажного здания и состояла из нескольких больших комнат, в которых размещались старшие научные сотрудники (доктора и кандидаты наук) и их помощники (инженеры и младшие научные сотрудники). В некоторых из этих больших помещений размещались сотрудники, собирающие схемы для испытаний всяческих электронных приборов. Этой частью руководил инженер Петр Романович Смирнов. Часто схемы для испытаний собирали сами сотрудники, разрабатывающие эти приборы. Кроме того в состав лаборатории входили монтажная мастерская и стеклодувная.

Всей лабораторией руководил Петр Васильевич Тимофеев. Он же лично руководил всеми работами, связанными с применением фотоэлементов и вообще фотоэффекта. Доктор наук Борис Николаевич Клярфельд руководил работами, связанными с газовым разрядом. Заместитель Петра Васильевича, старейший сотрудник лаборатории Александр Михайлович Шемаев со своим помощником Володей Дураковым занимались вакуумными приборами. Я не могу сейчас вспомнить чем именно занимался Шемаев. Помню только, что у него было даже две комнаты и в них было много ртутных вакуумных насосов. Несколько лет спустя после моего появления в ВЭИ, во время ремонта, под полом комнаты Шемаева обнаружили целое озеро ртути и был тогда великий переполох. Шемаева и всех сотрудников заставили пройти подробнейшее медицинское обследование, но, кажется, после тщательной очистки помещения все затихло. Еще в отдельных комнатах размещались Пятницкий и Юлия Ивановна Лунькова. Юлия Ивановна была парторгом лаборатории. И она, и Пятницкий трудились над своими кандидатскими диссертациями. Была еще одна комната, в которой работали техники, братья Бутсловы Михаил и Василий. В основном они занимались откачкой вакуумных приборов, но были незаменимыми специалистами, которые умели все. Все новые работы проходили через них. Они не только откачивали, они следили и за стеклодувными и за монтажными работами. Вася работал попеременно с разными научными сотрудниками, а постоянным руководителем Михаила являлся сам начальник лаборатории Петр Васильевич.

Еще была в лаборатории милейшая и добрейшая Женечка Кормакова. Была она, по-моему младшим научным сотрудником, но своей темы не имела. Она находилась в непосредственном подчинении у Петра Васильевича и помогала воплощать в жизнь все его личные идеи. Это была невысокая белокурая девушка с волосами, убранными сзади в пучок. Ее лицо, может быть и не очень красивое, но необыкновенно симпатичное, излучало доброжелательность и приветливость. Она кочевала из одной комнаты в другую, в зависимости от того, что требовала очередная идея ее шефа. Вот в эту лабораторию попали двое из нашей группы: Костя Юматов и я. Были еще в ВЭИ наши физэновцы, но в других лабораториях. Костиным руководителем диплома был назначен молодой, но совершенно самостоятельный сотрудник Рафаил Михайлович Аранович, о котором я пока еще ничего не написала, потому что его небольшая комната была где-то не в ряду всех прочих, а на отшибе против монтажной мастерской. До чего же несовершенна человеческая память, во всяком случае моя. Я решительно не могу вспомнить, чем занимался Рафа Аронович и какова была тема Костиного диплома. Я и название своего проекта вспомнить точно не могу. Кажется, нужно было создать (т.е. изготовить в лаборатории) некий вакуумный прибор — электронный умножитель, обладающий определенными свойствами, испытать его, снять его характеристики в различных режимах и дать рекомендации к его использованию. В процессе выполнения диплома студент должен был последовательно ознакомиться со всеми стадиями изготовления какого-либо вакуумного прибора: выдувание колбы нужного вида в стеклодувной мастерской, монтаж всех его электродов в монтажной мастерской, откачка его на ртутном вакуумном насосе. Он сам должен был собрать схему для снятия характеристик, правильно записать все необходимые параметры, а также заглянуть в будущее прибора, т.е. знать где, в каких установках он может быть использован. Надо заметить, что к стеклодувным работам и к монтажу электродов исполнители дипломов не допускались.

Стеклодувные работы по праву считались чуть ли не высоким искусством. В мастерской работало совсем немного (по моему не более четырех) стеклодувов высочайшей квалификации. Чтобы стать квалифицированным стеклодувом требовалось не менее 4-5 лет, а в нашей стеклодувной был и стеклодув виртуоз, некто Мальков и все старались, чтобы их работы попали именно к нему. Я считаю, что это действительно скорее искусство, нежели ремесло и наблюдать за работой хорошего стеклодува — огромное удовольствие. Костя, по-моему, пытался под руководством Малькова, сделать колбу для своего прибора самостоятельно, но не помню удалось ли ему это. Обычно перед Новым Годом вся стеклодувная мастерская переключалась с разрешения дирекции на пару дней исключительно на изготовление елочных игрушек и это было завораживающее зрелище.

Помню первые годы, а может быть даже только год, существовал в нашей лаборатории некий сотрудник, не помню уж кем он числился. Звали его Василий Михайлович Гиацинтов и занимался он кажется созданием различных специальных стекол, требующихся для некоторых приборов. Был он весьма уже пожилым человеком, могучего телосложения, слыл великим специалистом и столь же великим пьяницей, а вернее алкоголиком. Обитал он в небольшой комнате и существовал на каком то особом положении. Например, комната его была всегда заперта и входить туда можно было далеко не всем, а по особой договоренности. Знаю, что Костя к нему проникал иногда и относился к нему с огромным уважением, уверяя, что он не только специалист высокого класса, но и интересный и умнейший человек, и притом с удивительной биографией.

Монтажными работами мы тоже сами не занимались, но сидели рядом и следили за процессом. В монтажной мастерской за тремя длинными столами работали человек 10 или 12 женщин и девушек. Их работа напоминала работу часовщика, собирающего под увеличительным стеклом мельчайшие элементы часового механизма. Они, конечно, не были такими виртуозами как стеклодувы, но их работа тоже требовала достаточно высокой квалификации и ценилась выше, чем, например, труд младшего научного сотрудника.

Все остальные стадии диплома мы выполняли сами: откачивали прибор на ртутном вакуумном насосе, собирали схемы, проводили измерения (при этом учились правильной записи) и т.д. Постараюсь больше не описывать работу сотрудников лаборатории и работу над нашими дипломами, лучше буду рассказывать о самих сотрудниках по мере моего знакомства с ними. Но сначала еще немного о лабораториях, которые размещались в нашем корпусе. Во втором этаже находилась лаборатория магнитных материалов. Начальником ее был кандидат наук Александр Семенович Займовский, высокий обаятельный человек, с рыжими вьющимися, коротко подстриженными волосами, который кроме своей специальности интересовался еще очень, очень многим. Он был большим знатоком и любителем поэзии и литературы вообще, любил природу и слегка занимался туризмом и, главное, интересовался людьми и, как правило, относился к ним хорошо. В своей лаборатории он был непререкаемым авторитетом и кумиром. К сожалению я запомнила фамилию только одного из его сотрудников: Казарновского.

На третьем этаже нашего корпуса размещалась светотехническая лаборатория во главе с одним из самых старейших ВЭИвцев Майзелем. Насколько я помню, даже в самый первый год моего пребывания в ВЭИ, Майзель уже очень редко бывал на работе и был скорее консультантом, нежели действующим начальником, которым фактически являлся его заместитель Николай Васильевич Горбачев. Некоторые наши студенты, физэновцы из параллельной группы, выполняли свои дипломы в этой лаборатории (например Юра Рохлин). Один из самых талантливых сотрудников светотехнической лаборатории был молодой, но уже готовившийся защищать кандидатскую диссертацию, Ефим Самойлович Ратнер.

На четвертом этаже нашего корпуса размещался только что организованный новый отдел автоматики, который возник после слияния двух лабораторий — лаборатории электрических систем и лаборатории автоматики. Возглавлял этот отдел Сергей Алексеевич Лебедев, о котором его сотрудники рассказывали, что он самый умный и, вместе с тем самый демократичный из всех начальников. В отделе работали и заслуженные в своей области специалисты (А. В. Михайлов, П. С. Жданов, А. Г. Иосифьян, Д. И. Марьяновский), и много молодых, но очень способных инженеров (Л. С. Гольдфарб, Д. В. Свечарник, Г. Герценберг).

Вот такими отделами и лабораториями был населен наш корпус, который стал моим вторым домом на долгие семь лет. Для меня он был местом, где мне было интересно работать и жить, где я узнала много интересных людей, некоторые из которых стали главными людьми в моей жизни. Время, в которое я успешно занималась моим любимым спортом альпинизмом и начала было заниматься другим (мотоцикл), в то же время было периодом, когда произошли самые страшные события моей жизни, которые изменили все жизненные планы, изменили мою специальность (которую я только начала приобретать) и всю привычную среду обитания. При этом я имею ввиду не только трагедию моей семьи, но и наложившуюся на нее трагедию всей страны — войну.

Но вернусь к своей лаборатории и ее начальнику Петру Васильевичу Тимофееву. Петр Васильевич был худощавым, удивительно подвижным человеком среднего роста. Лицо с довольно мелкими, но резкими чертами и удивительные небольшие, но проницательные глаза, быстро перебегающие с предмета на предмет и редко смотрящие в глаза собеседнику. Он обычно не входил, а буквально врывался в комнату, всегда в спешке, всегда с каким то интересным сообщением. Мне он понравился, с ним было очень интересно разговаривать и он сумел быстро ввести меня в мир электровакуумной техники. Он был безусловно очень способным человеком (в 1946 и 1951 гг. он стал лауреатом Гос. Премии СССР за изобретение супериконоскопа и др., а в 1953г. стал членом-корреспондентом АН СССР). Он налету схватывал существо дела, быстро находил выход из запутанных ситуаций. Очень скоро я обратила внимание на то, что у него было очень много «врагов», причем большинство из них было из числа его бывших сотрудников. Если какой либо способный и перспективный его сотрудник уходил из его лаборатории и переходил в какой либо другой институт, Петр Васильевич непременно зачислял его в стан «врагов». Когда Михаил Бутслов, старший из братьев Бутсловых, после окончания института решил не возвращаться в ВЭИ, и перейти в институт, в котором ему обещали создать условия для успешной карьеры, Петр Васильевич счел его неблагодарным карьеристом. Михаил (действительно очень способный человек) лет через 18-20 стал главным инженером этого института. Мне казалось, что причиной приобретения многочисленных «врагов» являлось непомерное тщеславие Петра Васильевича.

Он не мог наблюдать спокойно, когда его ученик достигал больших успехов, нежели его прежний учитель. По этому поводу у нас часто возникали споры (он любил поговорить на темы, непосредственно к работе не относящиеся), но отношения наши оставались очень хорошими, а иногда мне даже удавалось улучшить его отношение с конкурентами, во время подсунув ему какую-нибудь статью «конкурента» в которой тот хвалил какое либо изделие, или идею, вышедшую из лаборатории Петра Васильевича (но это бывало, конечно уже когда я давно защитила диплом и была младшим научным сотрудником его лаборатории). «Смотрите» — обращала я его внимание — вас даже Хлебников (его бывший сотрудник) похвалил. В этих случаях Петр Васильевич ухмыляясь бросал: «надо же Хлебников похвалил», и на некоторое время упомянутый Хлебников не подвергался его нападкам.

Однако хватит о П.В. (так заочно звали Петра Васильевича все сотрудники), перейду к рассказу об Александре Михайловиче Шемаеве.

Я не могу сказать, что представлял собой Александр Михайлович как специалист, потому что никогда не сталкивалась с ним по работе. Это был закоренелый холостяк, по возрасту он был значительно старше многих руководителей лабораторий (старше П. В., старше А. С. Займовского, старше С. А. Лебедева), но в то же время он всегда находился в гуще молодежи и был широко известен в ВЭИ. Происходило это благодаря его внерабочим увлечениям. Он увлекался туризмом, обычным подмосковным туризмом, и сумел привлечь к этому своему увлечению огромное количество последователей. Я не знаю, почему он так и не обзавелся семьей, но именно потому что у него по выходным дням не было никаких семейных обязанностей, он отдавал их почти всегда туризму, причем с удовольствием привлекал к походам большое количество молодежи, в большинстве еще не обзаведшейся семьями. Как-то во время обеденного перерыва я спросила его почему он не идет в столовую и он объяснил мне, что ему нужно написать объявление о походе и успеть вывесить его в административном корпусе, а то телефонные звонки с вопросами не дадут возможности спокойно работать. Я вызвалась ему помогать и к концу перерыва мы с ним уже вывешивали объявление. Постепенно я стала его главным помощником по туристическим делам, и обязательным участником всех походов. Походы проводились во все времена года и в любую погоду. Мы действовали точно по утверждению, тогда еще неизвестного Рязанова: «у природы нет плохой погоды, всякая погода хороша». Могло прийти мало народа, но я не помню случая, чтобы собралось меньше 8-10 человек, как правило же группа состояла из 20 человек и даже больше. В объявлениях мы обязательно указывали намеченный маршрут и его протяженность, а также время отправления поезда и в каком вагоне поедем. В зависимости от времени года походы выбирались различной протяженности: зимой мы иногда проходили на лыжах до 50 км, весной и осенью порядка тридцати с лишним, а в летнее жаркое время значительно меньше. Летом мы доходили обычно до какого-нибудь водохранилища, делали там длительную остановку, и поздно вечером возвращались.

Особую струю в летние походы внес Андроник Гевондович Иосифьян. Однажды перед походом он зашел к Шемаеву и сказал, что приготовил на завтра для всех сюрприз: он будет кормить нас настоящим армянским шашлыком. Однако, так как народа было много, и следовательно и шашлыка требовалось изрядное количество, он сказал, что кроме шашлыка сам уже ничего взять не сможет, а какой шашлык без вина? В общем мы с Шемаевым попросили особо надежных членов намеченного похода захватить с собой по бутылке красного сухого вина. Народа оказалось очень много, поэтому выпивка была чисто символическая, но такого шашлыка, как у Андроника, мне есть больше никогда не приходилось. Много позднее, уже в совсем небольшой компании близких друзей, мы устраивали даже ночные походы. Тогда мы уезжали в субботу вечером, приходили к водохранилищу совсем поздно и всю ночь проводили у костра, причем выпивка тогда бывала уже совсем не символическая. Как живая стоит у меня и сейчас перед глазами фигура Андроника, шагающего с палкой на плечах, которую с обеих сторон он придерживал руками, причем кисти рук безжизненно свисали. На обоих концах палки он каким то образом размещал свой шашлык. Я говорила ему, что он напоминает мне орла с подбитыми крыльями, а он уверял, что обязательно взлетит и очень высоко. Он таки оказался прав. После войны он стал директором института, в 1949г. получил Госпремию, в 1950 стал академиком Армянской АН ССР, в 1961 году получил звание Героя Соц. труда, а в 1970г. стал лауреатом Ленинской премии. Куда уж выше?

Вячеслав Корзун, 1936г.

Надо сказать, что такие походы бывали очень редко и гораздо позднее, а тогда в первые годы моей работы в ВЭИ, походы были без шашлыка и совсем другими. Очень быстро я стала правой рукой Александра Михайловича и всячески ему помогала в организационных делах. Вспоминаю, как однажды Александр Михайлович зашел ко мне домой (я ведь жила в трех шагах от ВЭИ) и я познакомила его с родителями. Когда он ушел отец сказал (впрочем вполне добродушно): такой пожилой и уважаемый человек и такой ерундой занимается, да еще с «желторотыми птенцами». Я обиделась, и начала ему перечислять большое количество известных ему уважаемых людей, которые не считают для себя зазорным заниматься с нами подобной «ерундой». Отец сказал, что он «сдается» и на самом деле это, наверное, очень приятно. Я предложила: «вот и попробовал бы», но он вздохнул и сказал: «не те времена, может быть и на охоту уже больше никогда не схожу. А вы живите пока еще можно».

В этих походах сформировались очень многие дружеские отношения. Кроме Лебедевых и Займовских очень теплые дружеские отношения возникли с Е.С. Ратнером (мы все звали его домашним именем Имочка), с Л. С. Гольдфарбом (у нас Левушка) и с Д.В. Свечарником. К нашей ВЭИвской компании сразу же присоединился и Толя Нетушил. А Александру Михайловичу Шемаеву я обязана своей любовью к фотографии. Он очень увлекался фотографией. В те времена не было еще автоматических фотоаппаратов и не было на каждом шагу фотолабораторий. Все от проявления, фиксирования и до печатания приходилось делать самим. У Александра Михайловича была даже выгорожена маленькая темная комната и он там после работы часто колдовал над фотографиями. Я и тут решила ему помочь и в качестве подмастерья освоила все стадии колдовства, а потом начала и сама фотографировать и первое время работала у него в комнатке и над своими фотографиями.

Летом 1936 г. наша тройка в составе которой мы совершали восхождения в период 1934-1936 гг. (Прокудаев, Науменко и я), в основном выполнила задуманное и совершила 2 серьезных восхождения в Безенгийском ущелье, после которых мы уже считались хорошими альпинистами. Олег с Фредом все лето проработали в различных школах. Там они познакомились со многими известными альпинистами, некоторые из которых хоть одну смену тоже проработали в этом лагере. Через Олега и Фреда я тоже с ними быстро познакомилась, а с некоторыми даже подружилась. Все мы часто встречались, строили планы на будущее, обсуждали итоги прошедшего сезона.

Наша тройка получила приглашение участвовать следующим летом в Памирской экспедиции, целью которой являлось покорение всех трех семитысячников Памира.

За эту зиму я успела подружиться с братьями Абалаковыми и женой Виталия Абалакова Валей Чередовой, Соломоном Слуцким, с Мишей Дадиомовым, а главное с Еленой Алексеевной Казаковой (в нашей компании, да и вообще в мире альпинизма она была известна как Нелли Казакова) и ее мужем Сергеем Мееровичем Лукомским. Оказалось, что Лева Лукомский, с которым мы вместе учились на факультете связи на первом курсе института, родной брат Сергея. От Сергея я узнала, что Лев, не окончив института уехал на несколько лет на дальний Север в бухту Тикси.

Несмотря на то, что братья Абалаковы уже тогда были знаменитыми и с 1934 года оба являлись заслуженными мастерами альпинизма, и я , и Олег и Фред оказались в одной с ними компании. Во всяком случае я помню, как незадолго до защиты дипломного проекта, Виталий был как-то у нас дома и зашел ко мне в комнату, где я занималась подготовкой материалов к защите диплома. Он поинтересовался темой моего проекта и меня удивило, как быстро он разобрался в существе дела, как будто и сам работал в области вакуумной техники (на самом деле он тогда работал в ЦАГИ и занимался аэродинамическими испытаниями самолетных двигателей). Здесь я только упоминаю о круге знакомств среди альпинистов, а подробно об альпинистах буду писать в разделе «Альпинизм».

В июне 1937 года я защитила свой диплом (даже получила диплом с отличием).

Дальше была Памирская экспедиция. Из экспедиции я вернулась одной из последних. Моя работа в ВЭИ началась со знакомства с директором ВЭИ Смирновым, в кабинет которого я вошла в октябре 1937 года со всеми своими документами. Встреча была очень короткой, а последующая работа в лаборатории П.В. мало чем отличалась от того, что я делала там во время диплома. Поначалу даже продолжала с помощью Петра Романовича Смирнова снимать характеристики своего же дипломного умножителя.

Продолжались ВЭИвские подмосковные походы. Очень укрепилась дружба с Лебедевыми, Займовскими и другими ВЭИвцами. Но кроме ВЭИвцев все большее место стало занимать общение с альпинистами. Летом 1936 года братья Абалаковы вместе с Мишей Дадиомовым, Леней Гутманом и швейцарским альпинистом Саладиным предприняли восхождение на Тянь-Шаньский почти семитысячник (6995 м) красивейший пик Хан-Тенгри. Восхождение из-за погодных условий окончилось трагически. От осложнений при полученном обморожении погиб Саладин, а сам Виталий и Миша Дадиомов получили сильнейшее обморожение рук и ног. Они лежали в больнице, обоим пришлось ампутировать много пальцев на руках и ногах. В той же больнице, в одной с ними палате, лежал и известный грузинский альпинист Алеша Джапаридзе. Он в то лето также сильно обморозился при попытке восхождения на пик Корженевской.

Я и Казакова (и конечно жена Виталия, Валя Чередова и его брат Женя) часто навещали их в больнице и за это время все мы подружились еще ближе.

5.2. Дело альпинистов, арест Олега

А тем временем обстановка в стране продолжала накаляться и, кроме отдельных, начались повальные аресты, в том числе и среди альпинистов. Было арестовано много шуцбундовцев (австрийские, как правило, очень сильные, альпинисты, члены Шуцбунда, которые после подавления в Австрии в 1934 году восстания, приехали в СССР).

Странное было время. Никто не был уверен в своем завтрашнем дне и, в то же время, жизнь, как будто, текла своей чередой и полагалось делать вид, что ничего чрезвычайного не происходит. Жизнь продолжается, отмечаются праздники, встречаются друзья, происходят очередные «демократические» выборы, совершаются рекордные восхождения. Но вот произошло, и не где-то у кого-то, а у нас в семье. 4-го ноября 1937 г. был арестован Олег. Арестован как-то странно. Зашел домуправ и попросил Олега выйти и поговорить. Олег вышел, как был дома, накинув только легкую куртку. Домой он больше не вернулся. Несколько дней мы искали его. Наконец в справочной на Кузнецком мосту, мама узнала, что он действительно арестован.

Вся семья в шоке. Мама считала, что это какая то глупейшая ошибка, недоразумение, которое обязано быть исправлено. Но как? Куда бежать, у кого спрашивать? Я вспомнила повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна». Героиня была готова поверить всему. Все остальные арестованные может быть в чем то и виноваты, но не ее сын, она ведь точно знает, что он ни в чем не виноват. Так и мама долго не могла поверить, что это случилось именно с Олегом. Она была совершенно разбита, уничтожена, полностью выбита из колеи. Она как-то сказала мне: «если бы это случилось с папой я могла бы понять, но Олег ведь только начинал жить»

Отец тоже был потрясен. Он то прекрасно знал, что совсем не обязательно быть виноватым, но он не мог понять кому может быть нужен Олег? Кто его вообще в Москве знает? Он ведь совсем недавно приехал из Ленинграда. Я тоже ничего не могла понять, хотя, как и отец, я уже понимала, что распространенное еще тогда мнение: «раз арестован, значит виноват» — это абсолютная чепуха. Но все-таки почему именно Олег? Когда были арестованы Кирилл Емельянов и Кирилл Филаретов, какие то объяснения еще находились. Емельянов был очень несдержан на язык. Он мог рассказать в неподходящей, а попросту в любой компании, какой-нибудь анекдот. Он был хорошим пловцом, а среди пловцов было много арестов, пытались сфабриковать «дело пловцов». Филаретов нелегально перешел границу, это уже могло послужить поводом к аресту. Но Олег? Он был настроен очень патриотично, увлекался своей работой в лагере ЦСКА. Скоро выяснилось, что арестован еще один молодой инструктор из этого лагеря, некто Русанович.

Мы с Нелли встречались с его женой, тоже работавшей в этом лагере, но ничего нового от нее не узнали; у них прошло тоже несколько дней пока выяснилось, что Русанович арестован. Все сходились в уверенности, что Олега и Русановича должны скоро выпустить, очень уж незначительными фигурами в альпинизме они тогда были.

Но время шло, арестов среди альпинистов становилось все больше, и никого не выпускали. Месяца через три после ареста Олега однажды днем позвонил человек, назвавшийся следователем Олега. Это был выходной день. Я была дома одна. Следователь сказал, что завтра будет высылка Олега из Москвы, а сегодня до 6-ти вечера нужно принести вещи для Олега. Дальше он стал перечислять какие именно вещи можно принести, а я лихорадочно записывала. Я знала, что мама чуть ли не каждый день наводит справки об Олеге и, кажется, даже разговаривала по телефону со следователем. В общем, может быть я подумала, что мама знает куда нужно нести вещи, а может быть просто растерялась и не сообразила спросить о месте сдачи вещей, думая только о том, чтобы успеть все собрать по списку. Вернулась мама. Я рассказала о звонке, показала то что успела собрать (я упихала все в рюкзак), и только минут через 30 выяснилось, что мы обе не имеем ни малейшего представления о том, куда нужно относить вещи.

Мама была в отчаянии. Она позвонила отцу, стала спрашивать совета, а он реагировал странно: сказал, что так это никогда не делается. На следующее утро мама уже была в справочной и получила стандартный ответ, о том, что никаких передач Олегу не полагается и никаких сведений о его отправке не поступало. К рассказу о звонке следователя они отнеслись скептически и сказали, что это какая то ошибка. Но я то сама разговаривала со следователем, тут никакой ошибки не было.

Я продолжала упрекать себя и рисовала себе страшные картины, как Олега везут куда-то в промерзшем вагоне, без единой теплой вещи, совершенно без ничего. Это чувство вины не покидало меня долгие годы. Потом стали поступать какие-то странные слухи: кто-то, будто бы, видел Олега на войне в штрафном батальоне, а кто-то был с ним в одном лагере. Эти слухи, которым готова была верить мама, казались мне невероятными, и я по-прежнему считала, что если Олег погибнет в лагерях, то виновата в этом только я. В конце концов, и в моей памяти стерлось это чувство вины, стерлось, притупилось, но не исчезло. Мне кажется, но я могу и ошибаться, что незадолго до ареста Олега Фред уехал в Ленинград, и долго никто о нем ничего не знал. Позднее дошли слухи о том, что он тоже арестован. Теперь я забегу далеко вперед, чтобы рассказать все, что мне стало известно о судьбе Олега. В начале девяностых годов родственникам погибших в 1937-38 годах и посмертно реабилитированных, было разрешено ознакомиться в НКВД с их делами. Я сидела целый день, листая дело Олега и записывая его, и вот что я узнала:

Олег Корзун, тюремная фотография, 1937г.

Готовилось «групповое дело альпинистов» под названием «контрреволюционная фашистская террористическая и шпионская организация среди альпинистов». Задача вскрытой и ликвидированной организации, как было сказано в обвинительном заключении Олега: способствовать интервенции фашистских стран против СССР и путем террористических актов над руководителями ВКП(б) свержению Советской власти и восстановлению (???) фашистской диктатуры в СССР.

Главными обвиняемыми были выбраны: старейший альпинист Семеновский (работавший ранее в МИДе), Бархаш (один из организаторов в альпинизме) и В. Абалаков. Они «вербовали» участников «организации» среди инструкторов альпинистских лагерей и школ РККА и ЦДКА. Дело было сфабриковано безграмотно и непоследовательно и велось с применением физического воздействия.

Позднее, после снятия Ежова и прихода к власти Берии дело было, видимо, пересмотрено, потому что и Бархаш и Абалаков, которые находились еще в тюрьме, были освобождены прямо из зала суда военного трибунала М.В.Д. и полностью оправданы 20/03/1940 г.

Бедные Олег и Русанович оговаривали себя и других. Олег признался в том, что 7 ноября 1937 года на демонстрации он и еще некоторые (по сценарию НКВД) собирались стрелять по трибунам из револьверов, которые должен был достать Семеновский в одном из посольств, с которым был связан раньше по работе в Министерстве иностранных дел. Это оружие Семеновский должен был достать пятого ноября, Олег же был арестован четвертого ноября.

Мне страшно было читать всю ту ерунду и бессмыслицу, в которой «признавался» Олег. И в конце этого страшного «признания» стояли слова, продиктованные, конечно, следователем, но написанные самим Олегом: «Записано с моих слов верно, мною прочтено и соответствует действительности»! И подпись. Но каким ужасным «прыгающим» почерком это было написано!

Но все-таки почему именно Олег? Ведь я убедилась в том, что решительно все обвиняемые, из допросов которых были приведены выписки в деле Олега, так же оговаривали себя и других и признавались во всех смертных грехах. Исключение составлял Абалаков, который, хотя и называл какие-то фамилии, будто бы завербованных им, но непонятно в связи с чем, а в конце написал: «нет, ни в какой контрреволюционной деятельности виновным я себя не признал».

Я думаю, что Олега погубило: 1) то, что два года он учился и работал в школах и лагерях РККА. 2) то, что ему по сценарию следователя было назначено действовать 7/11 37 г. и чтобы этот сценарий не «провалился», требовалось убрать его пораньше. Поэтому и арестован он был раньше всех 4-го ноября, как-то странно, как бы в спешке (по-видимому, это относится и к Русановичу) и, наконец, 3) то, что после ареста к нему (или к ним) применялись особенно жестокие методы физического воздействия, которые Олег не смог выдержать. Единственный в деле (но очень длинный) протокол допроса Олега датировался 2/11 37 г., совсем незадолго до расстрела 28/11. Времени для «выбивания» показаний было достаточно, и Олег был сломлен, уж очень почерк у него был «прыгающий», видимо рука сильно дрожала.

Вместе с тем из десяти человек, которые по сценарию следователя должны были стрелять 7/11 в правительство, расстреляны были только пять человек, остальные были сосланы и впоследствии реабилитированы, а Абалакова и Бархаша держали в тюрьме до суда, то есть до марта 1940 года.

Фамилия Фреда упоминается в деле наряду с фамилиями других членов «организации», но фрагментов его показаний (как, впрочем и многих других) в деле Олега не было. Забегаю еще дальше вперед. Летом 2003 г. мы с моим старшим сыном Володей и его женой Машей поехали на Бутовский полигон, так как я узнала, что там был «захоронен» отец в одном из найденных там мест массовых захоронений. В здании богословской школы рядом с полигоном мы нашли небольшую комнату, где хранится так называемая Книга Памяти. Эта книга состоит из 16 томов расстрельных списков, в которых помещены фамилии, а иногда и фото и краткие сведения о захороненных на полигоне. Есть и еще один том, который называется «Бутовский полигон 1937-1938″. В этом томе приведены сведения об истории этого места, о том как удалось обнаружить здесь места массовых захоронений и о людях, благодаря которым это было сделано. В этом же томе помещены фамилии тех, которые были не только захоронены, но и расстреляны здесь. Именно в этом томе Володя обнаружил фамилию, имя и краткие сведения об Олеге. Однако ни Русановича и никого из других, упоминавшихся в деле Олега, я в ней не обнаружила. Теперь я знаю, что приезжая на Бутовский полигон, я отдаю дань памяти не только своему отцу, но и своему брату Олегу.

После ареста Олега в нашей семье наступил какой то раскол. Каждый жил как бы своей отдельной жизнью. Особенно это было заметно у мамы. Она продолжала работать, но как-то замкнулась, ничего о своей работе не рассказывала, хозяйством не интересовалась.

Была у нас домработница, очень славная девушка из деревни, Нюра. Жила она в кухне за занавеской. Раньше каждый вечер они с мамой обсуждали что нужно ей делать на следующий день, теперь же мама от этих вечерних обсуждений уклонялась и говорила, что Нюра сама уже все должна знать, и Нюра действительно вела наше хозяйство почти самостоятельно. Иногда приходила советоваться ко мне.

Мы продолжали жить в одной комнате с Таней и с ней у нас установились очень хорошие отношения. Вот с ней мы знали друг о друге почти все. Таня в этом году должна была закончить институт иностранных языков. У них с Игорем Корочанским была самая настоящая любовь. Было у них решено, что сразу после окончания института, они поженятся. Игорь, как и я, институт уже окончил и получил распределение на работу в какой-то институт, связанный с авиационной промышленностью. Проблема у них была в жилье. Игорь был прописан и жил в огромной коммунальной квартире в Козихинском переулке рядом с Центральным Гастрономом Москвы. Жил он в этой квартире в крохотной комнатенке без единого окошка и с входом в нее через общую кухню (когда то это была комната домработницы). Комнатенка эта была не больше того помещения, которое у нас занимала Нюра, с той только разницей, что Нюра жила за занавеской, а Игорь за фанерной стенкой с дверью.

До ареста Олега Игорь был частым гостем в нашем доме. Иногда мы устраивали «читки» Таниных стихов даже в присутствии родителей, в общей столовой. И Игорь и Таня знали всех моих ВЭИ-вских друзей, участвовали в наших общих встречах. Теперь все это было в прошлом. Игорь совсем перестал приходить, а Таня, наоборот, все чаще уезжала к нему.

5.3. Арест отца

У нас с Толей тоже все шло к тому, чтобы пожениться, но все как-то мы не могли собраться, все не до того было. Шли последние дни перед какими то выборами, меня нагрузили обязанностями агитатора и после работы я должна была ходить по квартирам и выяснять кто чем недоволен. Так уж повелось, что к выборам все должны были быть довольными, и хозчасть ВЭИ старалась залатать все свои дыры и недоделки в квартирах сотрудников ВЭИ, проживающих в наших четырех домах. Хотя далеко ходить не приходилось, все же квартир было много, и я возвращалась домой поздно. Однажды, зайдя в столовую, я увидела отца, сидящего за столом, подперев голову руками. Он поднял голову и тихо сказал: «сегодня покончил с собой Андреев (начальник технического совета Наркомтяжпрома и, соответственно, начальник отца), а до этого он полдня отсутствовал, его вызывали в НКВД. «Теперь все, это подошла уже моя очередь, не знаю, доживу ли до завтра» — сказал тогда отец.

Сейчас я не помню было ли это в ту самую ночь или в следующую. Перед глазами стоит такая картина: мы с Таней, только что разбуженные, но совершенно одетые, входим в кабинет. Там уже идет обыск. Отец сидит в кресле у своего стола, но не перед ящиками, а с торца. Мама довольно далеко на стуле. На диване сидят двое понятых, а двое энкведешников выбрасывают из книжного шкафа одну за другой книги, предварительно как бы вытряхивая их. Еще один ковыряется в ящиках стола, открывая их один за другим. Я села в свободное кресло, отодвинутое от стола в угол, недалеко от двери. Таня примостилась на диване. Буквально сразу как я села, меня вдруг начало «трясти» и при этом стали стучать зубы. Мне казалось, что слышно на всю комнату, и я сидя в своем углу, все свои силы тратила на попытки унять эту дрожь. До сих пор я считала, что умею управлять своими нервами, умею скрывать свои эмоции, сдерживать «ахи» и «охи», рвущиеся изнутри при всяческих неожиданных трагических или неприятных известиях. Знала я за собой одну слабость, очень ее стеснялась и принимала все меры к тому, чтобы никто ее не заметил. У меня были «глаза на мокром месте». В детстве это было в основном при обиде: «ответит мне грубо продавщица в магазине, и мне приходилось убегать, чтобы никто не заметил выступивших слез. С возрастом это прошло, но и потом даже совсем еще недавно, когда я читала вслух своим внукам, мне приходилось под любым предлогом выскакивать из комнаты, при возникновении в книге «трогательных» ситуаций, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы. (К счастью все мои внуки уже выросли и читать вслух больше не приходится).

То что происходило со мной сейчас во время обыска произошло впервые и я, в попытках унять свою дрожь, не могла внимательно следить за происходящим в комнате. Вдруг почувствовала движение и мимо меня прошел отец в сопровождении одного энкаведевца. Проходя он потрепал меня по плечу и по руке и я почувствовала в руке бумажку, которую сразу же зажала в кулаке. Через некоторое время отец с сопровождающим вернулись. Это происшествие встряхнуло меня и я сразу вернулась в нормальное состояние. Куда делась ужасная тряска и стук зубов! Я поняла, что обыск подходит к концу и действительно книги уже были запихнуты обратно в шкафы, понятые расписывались, энкведевцы объясняли маме что нужно и можно дать отцу с собой. Вообще обыск происходил тихо, без каких либо грубостей и окриков. Мама держалась великолепно, ни растерянности, ни слез. Простились с отцом. Мама посоветовала нам с Таней постараться заснуть и мы разошлись. На следующий день я первым делом зашла в партком и заявила о случившемся и мне было сказано: нормально работайте, а вот агитатором больше не будете.

А что же с запиской? Записку я никому не показала. В ней, видимо уже при обыске, было написано: «отдай ружье», дальше следовала женская фамилия и номер телефона. Что делать? Если бы фамилия была мужская, я бы пожалуй, посоветовалась с мамой. Вместе с тем действовать надо было срочно, т.к. при обыске сказали, что скоро все комнаты придут опечатывать, а нас с мамой, скорее всего, куда-нибудь переселят. Видимо они еще не знали будут ли нас арестовывать или нет. Прежде чем начать писать об этом эпизоде я долго думала, стоит ли мне рассказывать о записке и обо всем, с ней связанным. Решила, что если не называть фамилию, то можно рассказать. Я еще подумаю и посоветуюсь с кем-нибудь, а пока напишу, чтобы потом уже к этому эпизоду не возвращаться. Итак, маме я ничего не сказала. О каком ружье шла речь, я знала. Это было папино любимое ружье с тем самым погоном, который я вышивала давным-давно, еще девочкой. Лежало оно почему-то у меня под кроватью. В удобное время я позвонила по телефону указанному в записке, из ближайшей телефонной будки. Подошла женщина та самая, из записки, и я рассказала ей все что у нас случилось. Об аресте отца она уже знала, а о записке сказала так: «раз Вячеслав Карлович хотел этого, значит так и надо сделать» и дала мне адрес, по которому я и привезла ружье, прямо в чехле. Мы немножко поговорили о том, почему отец захотел сохранить ружье? Значит ли это, что он надеется на благополучный исход для себя? К определенному выводу не пришли. Женщина была приятная, но больше мы с ней ни о чем не говорили. Она только попросила меня, чтобы я обязательно сообщала ей о дальнейших событиях в нашей семье.

А события развивались неспешно. Мы продолжали некоторое время жить как жили, даже Нюра у нас оставалась. В ночь ареста у Нюры был выходной день и она дома не ночевала. Утром решили, что все пока так и останется, Нюре абсолютно некуда деться, но она будет думать и искать другую работу. Я уже говорила, что мама держалась великолепно, и головы не теряла. Как-то раз ко мне пришел Жора Прокудаев. Речь шла об этом лете. Мы с Жорой и с Женей Абалаковым собирались предпринять выдающийся траверс в Безенгийском районе и Жора выяснял, приму ли я в нем участие. Естественно, что о таком можно было только мечтать, но я сказала, что похоже, что в этом сезоне я никуда не смогу поехать. Мама, как будто почувствовала о чем был разговор, и спросила меня понимаю ли я, что ее могут арестовать и выслать в любой момент, а может быть то же грозит и мне. В общем мы с ней хорошо поговорили и я сказала, что никуда не поеду, а устроюсь на отпуск куда-нибудь подработать.

5.4. Замужество. Арест мамы

Так все и получилось. Таня вскоре вышла замуж за Игоря и переехала в его «великолепные апартаменты». Мы с Толей поженились. Уже перечитывая написанное, я вдруг очень живо вспомнила наше с Толей путешествие на теплоходе. Именно тогда мы и решили окончательно пожениться.

А путешествие получилось забавным. Толя заказал отдельную каюту на теплоходе, следующем по маршруту Химки-Конаково-Калинин и обратно. Отчалили вечером в пятницу, а утром прибыли в Конаково. Объявили стоянку на два часа еще до завтрака и мы пошли гулять по чудесному лесу. Толя все время беспокоился: не пора ли повернуть назад. Я с апломбом уверяла его, что у меня хорошо развито чувство времени.

Кончилось тем, что уже на подходе к пристани мы услышали гудки теплохода, готовящегося к отплытию. Мы припустились бежать и добежали до пристани в тот момент, когда мостки уже были убраны и теплоход медленно, но верно отчаливал. Толя разбежался и удачно прыгнул. Я не решилась. Толя думал, что заставит капитана вернуться, тем более, что выяснилось: по предложению большинства пассажиров, теплоход отчалил раньше назначенного времени. Однако капитан вернуться отказался, но обещал высадить Толю в соседней бухте, где можно подойти достаточно близко к берегу. Все это выяснилось позднее, а тогда я оказалась одна, совершенно без денег и каких либо вещей, на пристани в Конаково. Зашла на пристань, прочла расписание.

Узнала, что на обратном пути теплоход зайдет в Конаково только вечером. Впереди целый день без еды и без возможности что-либо купить. Впрочем я особенно не унывала: «сама, дура, виновата». Повернулась и пошла гулять по берегу очень живописного водохранилища, решив, что возвращусь на пристань заранее, по крайней мере за 2 часа до прибытия теплохода. К счастью день был великолепный. В середине дня, двигаясь по тропинкам вдоль самого берега и обходя каждую бухту, я набрела на группу рыбаков. Подошла к ним. Они обедали, с аппетитом хлебая приготовленную из утреннего улова «тройную уху». Разговорились. Узнав мою «историю», они пригласили меня к обеду. Все было бы чудесно, но рыбу я не ем, чему рыбаки просто не могли поверить. В каком то черепке вскипятили для меня воду, и я с наслаждением напилась чая и поела хлеба. Посидев с ними, уже по кратчайшей дороге вернулась на пристань даже раньше, чем предполагала. Каково же было мое удивление, когда я обнаружила на пристани Толю. Оказывается он таки высадился в соседней бухте, хотя и пришлось добираться до берега по пояс в воде. Он был обижен на меня за то, что я слишком рано ушла с пристани, а он просидел на ней целый день, ожидая, что я вот-вот подойду. Вот такое у нас получилось путешествие. Однако я отвлеклась.

В свой отпуск я работала, и Толя мне активно помогал. Потом опечатали комнаты, и мама перебралась ко мне. Арестовали маму поздней осенью и я один или два раза носила ей передачи в Бутырскую тюрьму. Вскоре ее выслали в село Ермак Павлодарской области. Как и обещала, я позвонила и сообщила о происшедших изменениях «женщине из записки», после чего она стала иногда звонить мне по телефону. Был период, когда она активно приглашала меня к себе домой. Один раз она меня уговорила. В этот вечер я собиралась на какой-то праздник к Займовским и по дороге заехала к ней.

Мы посидели, поговорили. Она познакомила меня со своей пяти или семилетней дочкой. Когда она узнала, что я собираюсь в гости на праздник, стала уговаривать меня одеть ее красивое платье, которое она все равно не носит. И так все это было весело и искренне, что я таки согласилась и отправилась в гости в чужом платье. Чувствовала я себя глупейшим образом, как будто это и не я; может быть так должна была чувствовать себя Золушка в волшебном платье принцессы. И, как Золушка, убежала я очень рано, чтобы успеть заехать к «ней» не слишком поздно и переодеться. Я выдержала невероятной силы натиск. Она непременно хотела подарить мне платье, но тут уж я была непреклонна и расстались мы обе расстроенные. Продолжали изредка общаться по телефону. Мне даже хотелось иногда откликнуться на ее настойчивые приглашения, но в то же время что-то всегда удерживало. Так продолжалось до начала войны.

В первые же дни войны было опубликовано обращение к населению о непременной сдаче любого оружия. Позвонила «она» и сказала, что чувствует себя как на вулкане. Никакого разрешения у нее, естественно, нет. Сдать ружье она не может, т.к. нужны какие то объяснения. В любой момент ее предприятие может начать эвакуироваться. Выслушав ее я поняла, что она совершенно права. Я сказала, чтобы она не волновалась, что завтра же заеду и заберу ружье. Так я и сделала и ружье снова поселилось под моей кроватью, а я — заняла место «на вулкане». События тех дней не оставляли много времени для размышлений, но где-то внутри все время таилась мысль о том, что надо что-то сделать с ружьем. Толя только недавно выздоровел от тяжелой болезни, спасшей его от призыва в ополчение.

И совершенно неожиданно (такое всегда бывает неожиданно) я узнала о своей высылке из Москвы. Времени мне было дано всего 48 часов. Пришлось рассказать обо всем Толе (к тому времени мы уже довольно давно жили вместе в оставленной мне комнате в опечатанной квартире). Толю мой рассказ очень взволновал. Он считал, что сейчас не может идти речи о сохранении ружья, нужно от него избавляться и немедленно. Мы решили, что проще всего его утопить. Мы упаковали ружье так, чтобы не было очевидно, что это ружье и рано утром сели на поезд. Вышли на станции «Мамонтовка» Ярославской ж.д.

Между этой станцией и следующей станцией «Пушкино», по открытой широкой поляне течет, причудливо извиваясь, река Яуза. В ней то мы и задумали навек упокоить злополучное ружье. Вышли к Яузе, пошли вдоль нее в поисках скрытного местечка, а его на этой открытой всем ветрам и взглядам поляне, найти не удавалось. Нам все время казалось, что нас видно со всех сторон и что на нас кто-то смотрит. Наконец мы сели в излучине реки в сравнительно высокой прибрежной траве. Сели и опустили в воду разутые ноги. Место как будто глубокое. Кидать конечно нельзя, нужно бесшумно опустить наш сверток, но так чтобы он очутился как можно дальше от берега. Толя разделся до трусов и вошел в воду, я по возможности незаметно, тоже стоя в воде выше колена, передала ему сверток. Он было понес его, инстинктивно стараясь не замочить, но я посоветовала опустить сразу в воду и волочить под водой, стараясь отойти возможно дальше. Через несколько шагов Толя споткнулся обо что то, упал и поплыл к берегу уже с пустыми руками. Мы посидели минут пятнадцать на берегу, озираясь по сторонам, и одновременно обуваясь и одеваясь. В это время берега Яузы стали покрываться группами отдыхающих, и мы с облегчением вздохнули: «успели».

Когда мы виделись с «ней» последний раз, мы обменялись пожеланиями увидеться сразу после войны, однако больше мы с ней никогда не встречались. Много лет спустя, наверное в середине шестидесятых годов, мы как-то среди дня случайно встретились где-то в районе ж.д. станции «Электрозаводская» с Людмилой Александровной Чудновской. Очень обрадовались друг другу и уселись в удобном месте, чтобы спокойно поговорить. Сидим, разговариваем. Люлия рассказывает о своей работе. И вдруг я услышала знакомую фамилию. Я спросила: «ты знаешь ее?» Да, Люлия знала ее, мало того, «она» даже раньше работала в ее институте. Я хотела узнать адрес, телефон, но оказывается было уже поздно. Недавно «она» заболела неизлечимой пока болезнью и, по словам Люлии, ходили слухи, что недавно «она» умерла.

Вот и вся история про «женщину из записки». Я изложила здесь только голые факты, а мыслей своих старалась не касаться, а их было много. Даже сейчас, когда я думаю об этой истории, я чувствую какое-то жжение внутри, какое то недовольство собой, может быть даже чувство вины.

После ареста и высылки мамы Толя переехал ко мне. Довольно скоро после этого вывезли вещи из запечатанных комнат. Когда освобождали книжные шкафы предложили взять любые книги (не хотелось с ними возиться) и мы с Толей перенесли много книг. Довольно долго книги лежали на полу в коридоре, были свалены в моей комнате и даже в кухне, где продолжала жить Нюра. Она все еще не решила, что же ей дальше делать и продолжала работать у нас. Обедали мы теперь в кухне, иногда вместе с ней. Она пользовалась абсолютной свободой, иногда уезжала на несколько дней, но тем не менее обед у нас всегда был. Она считала это своей обязанностью, хотя платили мы ей меньше, чем она получала до разгрома семьи. Постепенно квартира начала заполняться новыми жильцами. Это были сотрудники Центрэлектромонтажа и его проектных организаций. Много позднее, когда я сама стала работать в Тяжпромэлектропроекте, я сталкивалась по работе с некоторыми тогдашними моими соседями по коммунальной квартире, образовавшейся из нашей бывшей семейной.

Помню, что отношения со всеми новыми соседями были хорошими. Из всех я запомнила хорошо только две семьи. Бывшую комнату Олега (соседнюю с моей) заняла семейная пара Самоверов, но довольно скоро они уехали надолго в Америку в командировку. Впоследствии Самовер стал главным инженером Электропроекта. Другая семья Пивоваровых поселилась, кажется, в бывшей нашей столовой. Остальных жильцов я сейчас вспомнить не могу. Возникла необходимость вывесить на входной двери в квартиру список жильцов и количество звонков к ним, как это делается в любой коммунальной квартире. Толя взял эту работу на себя. И вот однажды, возвращаясь поздно вечером домой, я обнаружила на двери аккуратно написанный на ватмане список, в котором фамилия «Корзун» отсутствовала. У меня потемнело в глазах, я была в бешенстве. Значит, даже фамилия наша уже не имеет право на существование? А если кто-нибудь из старых родительских знакомых захочет найти меня? «Ничтоже сумняшеся» я сорвала список и, разорвав его на мелкие кусочки, выбросила, ничего никому не сказав. На следующий день Толя, обнаружив исчезновение списка, обо всем догадался. Он начал мне доказывать, что сейчас так лучше, что «там» уже наверное забыли, что я продолжаю жить в этой квартире, и лучше об этом не напоминать. Я сказала, что на эту тему я разговаривать не хочу. Через пару дней список снова появился, но уже с моей фамилией. На этот раз список просуществовал значительно дольше.

Наконец пришло письмо от мамы. Она писала, что устроилась вполне прилично, сняла хорошую комнату у симпатичных хозяев, что в том же селении Ермак живет и жена Андреева (папиного начальника, покончившего с собой) и что мама даже нашла уже работу. Она просила каким-нибудь образом переслать некоторые ее вещи, которые она не смогла взять с собой. В ответ я написала ей, что приеду навестить ее в самое ближайшее время и привезу все, что она просит с собой. Написала и стала готовиться к отъезду. Я действительно мало что помню о ней. Помню, что ходила к маме на работу. Мама резала и выдавала хлеб, у меня осталось впечатление, что она не продавала, а «выдавала» хлеб, а это значит, что в то время в Ермаке хлеб выдавался по карточкам. Но я боюсь соврать, может быть хлеборезка была при столовой и надо было только резать? Мама очень уставала и, главное, все время боялась, что она не уложится в тот лимит, который полагался на «крошки». Хозяин дома, в котором мама снимала комнату, сказал, что он попробует поговорить, чтобы маму перевели работать в библиотеку. Еще я запомнила как зимой там сохраняли молоко: разливали в смазанные маслом глубокие тарелки и ставили на мороз, а потом после извлечения из тарелок, эти молочные «караваи» можно было долго хранить на морозе. В Ермаке к маме, как и к другим «ссыльным» относились тогда хорошо, у мамы появились знакомые (Андреева и др.) и я уехала оттуда немного успокоенная.

 5.5. Предвоенная жизнь в Москве

В Москве, благодаря дружбе с Лебедевыми, Займовскими и другими ВЭИвцами, а также благодаря временному возвращению Гали, жизнь была интересной и я не чувствовала себя «отверженной», а иногда и вовсе забывала о своих семейных невзгодах и надеялась на то, что все еще может кончиться благополучно. В то время еще не было известно действительное значение приговора «10 лет без права переписки». Однако и среди моих знакомых были такие, которые «пропали» тогда из моей жизни, но таких было совсем немного.

В ВЭИ продолжались подмосковные походы, причем не только однодневные. О некоторых из них я уже писала, а сейчас вдруг вспомнила еще один, о котором я совсем было забыла. Как-то весной или ранним летом, мы втроем проплыли на байдарке по реке Истре, причем в необычной компании. В тройке нашей были кроме меня Борис Бердичевский (из ВЭИ, но не из нашего корпуса) и высокий меланхоличный юноша из нашей лаборатории. Кажется он был инженером по вакуумным насосам или по измерительным схемам. В подмосковные походы никогда не ходил, но, оказывается, был заядлым байдарочником и на этой почве был хорошо знаком с Бердичевским. Помню как мы собирали байдарку уже вечером, совсем рядом с теперешней станцией Новоиерусалимская, тогда она называлась «Истра», как мы ночевали у костра, какие то кусочки из плавания, а вот куда мы доплыли, как добирались домой, вспомнить не могу. Но был в моей жизни того периода и такой поход. Я не могу сейчас вспомнить почему я оказалась в такой необычной для меня компании. Наверное захотелось попробовать поплавать на байдарке. До этого я никогда на байдарке не плавала.

В самом ВЭИ вспоминаю в то время веселые обеденные перерывы, когда в буфете (или в столовой?) собирался весь наш корпус. Каждый сотрудник нашей лаборатории (за вредность, связанную с работой с ртутными насосами), получал каждый день пол-литровую бутылку молока, которую нам выдавали по списку в том же буфете. Я молоко не любила и почти никогда его не пила, а отдавала желающим. И начинались крики: кто хочет сегодня Иркино молоко? Желающие всегда находились. Особенно выделялся в буфете Давид Марьяновский. Он был очень остроумным и громогласным и обязательно «выдавал» какие-нибудь «хохмы».

Ирина, 1939 г.

Еще вспоминаю время увлечения мотоциклом. Был в ВЭИ некий Денисов, серьезно увлекавшийся мотоциклом и известный не только у нас в ВЭИ, но и в московском мотоклубе. Этот Денисов в компании с другим ВЭИвским любителем, Юрой Грингаутом, организовали кружок обучения мотоспорту. Был довольно продолжительный и серьезный теоретический курс. Были настоящие экзамены с представителями московского мотоклуба в приемной комиссии, а потом были практические занятия на территории ВЭИ. Денисов добился разрешения проводить эти занятия после окончания рабочего дня, а иногда и рано утром, до начала работы. Я помню как первый раз после поездок по прямой, Денисов разрешил мне сделать небольшой круг, для чего надо было обогнуть по асфальтовой дорожке наш корпус. Поскольку сначала была довольно длинная прямая, я успела на ней переключить скорость до третьей и не учла, что поворот был довольно крутой. В результате мотоцикл на повороте чиркнул по асфальтовому бортику на углу и мы с мотоциклом разлетелись в разные стороны и оба шлепнулись на асфальт на значительно расстоянии друг от друга. Говорят зрелище было впечатляющим и бежавшие к месту аварии, были убеждены, что я очень серьезно ранена. Однако, когда они подбежали, то увидели, что я стараюсь приладить к мотоциклу отлетевшую от него то ли ручку, то ли подножку (в надежде, что падения моего никто не видел). Оказалось, что и я, и мотоцикл пострадали более серьезно, чем я думала. У меня весь комбинезон был в крови, т.к. я серьезно приложилась грудью к бортику асфальта. У мотоцикла оказались неприятности более серьезные. Только через неделю Денисов допустил меня к занятиям, хотя повязку пришлось носить гораздо дольше и крови тогда вытекло из меня порядочно. Эта была единственная моя авария. Позднее мы по выходным выезжали далеко за город, ездили и по лесным дорогам и никогда больше никаких падений у меня не случалось. Поездки эти были конечно уже после получения права на вождение мотоцикла. Правами этими я очень гордилась и храню до сих пор.

Ближе к началу войны в ВЭИ стали появляться работы, связанные с подготовкой к войне по заказу военных ведомств. Были такие работы и в нашей лаборатории (разработка специальных фотоэлементов), но особенно много их было в светотехнической лаборатории. Эти работы обычно имели очень сжатые сроки и для выполнения их выделялись самые талантливые и знающие сотрудники, которым постоянно приходилось задерживаться на работе чуть ли не до ночи и работать даже в выходные дни.

Наш общий друг Има Ратнер уже давно не участвовал в наших подмосковных походах, т.к. был занят очень ответственными военными заказами. И вдруг я узнала, что Иму призвали в армию и буквально через несколько дней он должен отправляться в часть. Обычно сотрудники, занятые военными заказами, считались «неприкасаемыми», так как руководство лабораторий сразу подавало списки тех, кто им особенно необходим для этих работ. По-видимому, светотехническая лаборатория что-то прошляпила. Не без задней мысли, я рассказала об этом П.В. Было это уже накануне отправки Имы в армию. П.В. пришел в бешенство. Он носился взад и вперед по комнате и кричал: «Олухи, ротозеи. Я же знаю точно, над чем работал Ратнер. Это преступление. Зачем он нужен там с его астигматизмом, он же по зрению вообще для армии не годится. Позовите сейчас же Ратнера». Пришел Има. П. В. выспросил у него точное название работы (кажется даже не одной), и пытался выяснить номер части, ее адрес и т.д. К сожалению Има ничего точно не знал. Знал только, что должен завтра явиться на вокзал к отправке. Мы втроем договорились, что сразу по прибытии, Има выяснит то, что требовалось П.В. и напишет все это в письме ко мне, а я, как только узнаю адрес, буду сообщать ему, что еще требуется знать П.В. для его освобождения. Так мы все и сделали, и у нас с Имой началась бурная переписка. Надо сказать, что П.В. действовал со свойственной ему напористостью. Каждый день он рассказывал мне все, что ему удалось достичь, и что ему еще требуется от Имы. Чуть ли не через день я отправляла Име в часть все новые и новые письма и так же часто получала ответы. Однажды П.В. пришел улыбающийся, уселся на стул и, по обыкновению глядя куда то вдаль через меня, заявил, что все в порядке и через месяц Има должен быть в Москве. Има приехал даже раньше. Прежде, чем подняться к себе на 3-ий этаж, он зашел к П.В., тот вызвал меня и мы втроем даже выпили по глотку спирта за «победу».

Вот такая была история, в которой П. В. проявил себя, как человек, способный на поступки, приносящие одновременно и добро людям и пользу стране. Думаю, что для него было также приятно «утереть нос» руководству светотехнической лаборатории. Раз уж зашла речь об Име, то расскажу о нем еще немного. Его очень любили в нашей компании. Он был достаточно контактным, как правило хорошо относился к людям, был очень начитан и образован, много знал и много умел рассказать. Левушка Гольдфарб иногда говорил когда сталкивался с неизвестной фамилией в мире литературы или искусства: «придется спросить у Имочки». Он не был спортивным, был не очень ловким, но не боялся трудностей и был очень выносливым, а также был заядлым болельщиком футбола и некоторых других видов спорта. Има ценил в людях физическую силу, умение работать руками, знание какого-либо ремесла, в котором он был слаб, но не преклонялся перед умом и ученостью, которыми был наделен сам. И еще он был наделен одной сравнительно редкой способностью — обладал исключительным музыкальным слухом. Он мог по одной лишь напетой мелодии воспроизвести, сидя за роялем или пианино, не только эту мелодию, но чуть ли не все музыкальное произведение, причем сразу с аккомпанементом.

Это напоминало мне отца, но отец, не зная нот, импровизировал, а Има исполнял любое заданное известное ему произведение. Эта удивительная его способность всегда эксплуатировалась нашей компанией. Когда мы собирались по любому поводу, наша вечеринка, после того как все было выпито и съедено, и все темы разговоров были исчерпаны, заканчивалась обязательно музыкальным выступлением Имы. Разомлевшие и уставшие участники сборища, удобно расположившись, «заказывали» то, что им хотелось услышать. И Има послушно исполнял заказанное. Но кончалось это обычно тем, что он смотрел на часы, вскакивал и собирался домой, объясняя, что обещал маме быть дома не позднее какого то определенного часа. И тут начинались возмущенные протесты: «Ну вот, как всегда мама будет волноваться, а еще Бобику и Тэдику что-то от тебя требуется». Имина семья состояла из его мамы и младшего брата, Боба, который был на семь лет моложе Имы. В этой семье Има был, конечно, главой и единственным пока «добытчиком». Боб в то время уже заканчивал институт и друзья Имы считали, что при таком семейном раскладе, Има мог бы уже чувствовать себя более свободным, поэтому и посмеивались над ним, причисляя для смеху имя товарища Боба (Тэдика), как лица, будто также требующего Иминой заботы.

Помню, как однажды летом наша компания ездила на водохранилище. Приехали, как обычно, вечером, провели ночь с шашлыком и выпивкой на берегу и должны были вернуться в Москву на следующий день вечером. Так случилось, что и мне, и Име, вечером предстояли какие то дела в Москве, и мы собрались сразу, после нашего, отнюдь не раннего пробуждения и завтрака, идти на станцию. До станции было километров девять пути, сначала вдоль водохранилища, потом через лес, а потом, как обычно, через пристанционный поселок. Мы отправились, причем, в адрес Имы раздавались шутливые пожелания «не забыть про Бобика и Тэдика». Погода была отличная, настроение хорошее и по дороге Има рассказывал мне о своей семье, причем не только о своей маленькой семье, а обо всем большом и дружном «клане Ратнеров», о котором я тогда впервые узнала. Не помню уж по какому поводу (может быть после защиты кандидатской диссертации), мы собирались однажды в квартире у Имы. Тогда, насколько я помню, никаких родственников не было, даже Боба, а была только наша компания. Даже его мама показалась только один раз и больше из своей комнаты не выходила. Тогда у меня сохранилась в памяти огромная квартира и очень большая комната, в которой мы весело пировали. Из рассказа Имы следовало, что в этой огромной квартире никто из родственников сейчас не живет, но когда то вся эта квартира принадлежала отцу Имы, и именно в ней часто собирались многочисленные Ратнеры. А в то время Имина маленькая семья занимала только две из семи комнат этой квартиры. Могла ли я тогда предположить, что мне придется в будущем прожить без малого двадцать лет в этой квартире? А тогда мы шли по светящемуся на солнце березовому лесу, по чуть заметной среди зеленой травы лесной дороге, иногда превращавшейся в тропинку, и разговаривали. Прогулку эту я помню и сейчас, а ведь с тех пор прошло больше 60-ти лет.

5.6. Встречи с «органами»

А сейчас я хочу рассказать о всех моих встречах с «органами», которые произошли у меня в тот ВЭИвский период времени, начиная с разгрома нашей семьи и кончая моей высылкой из Москвы. Я не помню дат этих встреч, поэтому я и решила рассказать о них в одном месте. Вспоминать и писать о них неприятно, так что и с этой точки зрения лучше избавиться от этой неприятной части моих воспоминаний, раз и навсегда.

Первый раз меня вызвали на допрос месяца через два после ареста отца. Я была абсолютно убеждена в полной невиновности отца, поэтому не задумывалась о том, что можно говорить и чего говорить не следует. Мне тогда казалось, что все что я могу сказать об отце может быть только на пользу для него, если речь будет идти о его работе. Я не знаю, кто разговаривал со мной, был ли это следователь или человек, пытавшийся выяснить, нужно ли меня также арестовать или выслать. Он действительно больше спрашивал обо мне, чем об отце. Как-то незаметно речь зашла о том времени, когда отец работал на Электрозаводе. Он спросил знаю ли я кого-нибудь из тех, с кем работал отец.

Я знала только Оскара Борисовича Вильнера и еще одного инженера по фамилии Клейнер. Отец был в то время главным инженером Электрозавода, а Вильнер (если не ошибаюсь) был заместителем главного инженера, и следовательно, работали они вместе, скрывать это было просто глупо, а Клейнер был помощником отца, что также было общеизвестно. Спросил, бывали ли они когда-нибудь у нас дома. Я сказала, что Вильнеры жили одно время рядом с нами в доме, принадлежавшем Электрозаводу, и тогда, конечно, они часто виделись, а Клейнер приходил один раз к нам домой с какими то бумагами, когда отец был болен. Спросил знаю ли я кого-нибудь из них. Я сказала, что всю семью Вильнеров я знаю, а Клейнера только раз видела.

Потом опять пошли вопросы обо мне и о том как отец относился к работе. Я сказала, что отец всегда работал с увлечением, но о своей работе никогда не рассказывал. Мне казалось, что допрос этот никому ничего нового дать не мог. Каково же было мое удивление, когда допрашивающий дал мне прочесть протокол допроса. Поначалу все было изложено нормально, но вдруг я наткнулась на такую фразу об отце: «и находился в связи с германским подданным Клейнером». Я спросила: «что значит находился в связи? Я ничего подобного не говорила».

Допрашивающий начал меня успокаивать, говорил, что это у них принята такая терминология, раз был знаком, значит «находился в связи». «Но я то с такой терминологией не знакома и значит не могла сказать» — продолжала я протестовать: «И никакой он не германский поданный». — «А это уж нам лучше знать, кто он и я лучше знаю как надо составлять документы, не задерживайте меня и подписывайте». — И я подписала. Почему? Ведь не от страха, я не боялась, я просто не понимала зачем это им было нужно. Ведь всем было известно, что Клейнер работал с отцом. Значит, по-видимому, важен был факт, что он приходил к нам домой, факт, позволивший им употребить это мерзкое выражение «находился в связи». Я чувствовала, что меня одурачили. А когда я представила себе, что отцу показывают этот протокол и он, не зная как было на самом деле, читает, что его родная дочь утверждает, будто он находился в связи с германским инженером Клейнером, я пришла в отчаяние. Я несколько дней ни о чем другом думать не могла. После тяжелых раздумий я сделала для себя два серьезных вывода и приняла на будущее такие решения:

1) каким бы «невинным» не казался допрос, нужно знать, что от тебя чего-то добиваются, поэтому необходимо внимательно читать протокол и не подписывать его, если хоть что-то тебя не устраивает и

2) идя на допрос, заранее для себя решить, что ты можешь с него домой не вернуться, поэтому ничего не бояться и добиваться своего любыми способами. Не бояться показаться дурой, не бояться, если тебе будут грозить, знать, что перед тобой враги, которых и обмануть не грешно, так как их задача обмануть тебя и получить от тебя то, что им нужно.

В то время я часто повторяла себе стихотворение Ильи Сельвинского, которое мне очень понравилось. В ту пору мне казалось, что в это страшное время, самое главное не быть трусом, а значит и подлецом. Это стихотворение я даже переписала, а сейчас, роясь в бумагах натолкнулась на него. Вот оно, это стихотворение, которое автор назвал «Урок мудрости»

Можно дело делать с подлецом
Никогда подлец не обморочит,
Если только знать, чего он хочет,
И всегда стоять к нему лицом.

Можно дело делать с дураком
Он встречается в различных видах,
Но поставь его средь башковитых,
Дурачок не прыгнет кувырком.

Если даже мальчиком безусым
Это правило соблюдено,
Ни о чем не беспокойся, но -
Никогда не связывайся с трусом.

Трус бывает тонок и умен
Совестлив и щепетильно честен,
Но едва блеснет опасность — он
И подлец, и дурачина вместе.

Долго, очень долго меня мучили две моих огромных вины. Перед Олегом, когда, из-за моей глупости он, может быть, поехал в лагерь без теплых вещей, и перед отцом, по отношению к которому я оказалась предательницей.

Только сравнительно недавно, когда разрешили родственникам знакомиться с делами погибших в те страшные годы, я узнала, что эти две вины не могли никак повлиять на судьбу Олега и отца. Читая дело Олега, я увидела, что никуда Олег не высылался, и высылать его не собирались. Допрос Олега (единственный приведенный в деле) состоялся 2/II 1938 г., обвинительное заключение по делу Олега было подписано 15/II 1938 г. Приблизительно в это же время как раз и звонил следователь, а скорее всего «лжеследователь». О какой высылке, и о каких вещах могла тогда идти речь? Звонок этот так и остался для меня загадкой.

И еще один вопрос возник у меня: почему все это не коснулось меня? А еще удивительнее, почему это не коснулось Нелли Казаковой, имя которой не один раз упоминалось в деле Олега? По-видимому, Казакова для разработанного сценария «дела альпинистов» была не нужна. Ну а я тем более. В лагерях, (кроме лагерей МЭИ 1934-35 гг) не работала, а в 1937 году (основной год, на базе которого была построена вся основная шпионская и контрреволюционная деятельность «организации») на Кавказе вообще не была, так как участвовала в Памирской экспедиции.

Вполне возможно, что судьба многих альпинистов зависела от того, упоминались ли их имена в показаниях доведенных до крайности «сознающихся», которые кроме оговора себя могли называть любые другие имена.

Вот какую историю рассказал мне один из моих друзей и товарищей по восхождению 1940 г. Борис Арнольдович Гарф. Он был арестован в то же время, но по делу «Дирижаблестроителей». По чистой случайности попал в одну камеру с Валерой Гришиным. Этого Валеру я едва знала, но была однажды зимой вместе с ним в кратковременной горнолыжной школе в Бакуриани. Эта десятидневная «школа» была организована Виталием Абалаковым и попала я туда чисто случайно, так как горнолыжницей никогда не была и после этой школы тоже не стала, хотя и очень старалась.

Валера был одним из участников этой школы, раньше мне не был знаком, и, следовательно, я его знала очень поверхностно. Был он, кажется из рабочих, хороший, очень смелый и выносливый парень, с широким открытым лицом. Борис Гарф в камере с ним быстро сошелся, так как у них оказалось много общих знакомых и среди альпинистов и среди горнолыжников, а также оба хорошо знали Виталия Абалакова. Борис вспомнил, что однажды Валера пришел с очередного допроса зверски избитым. Вот что ему рассказал Валера. На допросе его много спрашивали о Виталии и пытались вытянуть из него какие либо порочащие Виталия сведения. А под конец спросили: «А Ирину Корзун ты знаешь?» Он ответил, что знает мало, но вроде хорошая девушка. Следователь возмутился: «Все у тебя хорошие, известно какая она хорошая, такая же сволочь, как и ты». На это Валера среагировал мгновенно: «Но не такая как ты!»

Разъяренный следователь вместе со своим помощником зверски избили Валеру. После следующего допроса Валера в камеру не вернулся и больше Борис его не видел и ничего про него не слышал. Борис продолжал: «Валера тебя пожалел, может быть и другие, которых о тебе спрашивали, тоже ничего про тебя плохого не сказали, а некоторые просто не называли твоего имени. Храбрый, хороший Валера! Как бы мне хотелось думать, что ты оказался на свободе и выскользнул невредимым из этой машины уничтожения. Ведь и Борис Гарф и Виталий Абалаков оказались таки на свободе. Это было время, когда Ежова сменил Берия, и в самый первый период после его назначения, многие, посаженные при Ежове, были освобождены из тюрем и даже реабилитированы и выпущены из лагерей.

Дело отца мне тоже выдали. Это была тоненькая папочка и оказалась делом времен промпартии 1931 года. Тогда отец обвинялся в проведении вредительских действий в электрохозяйстве СССР и во вхождении в контрреволюционную организацию, целью которой была задержка темпов строительства. По этому же делу проходил также некий Угрюмов. Не называя ни одной фамилии, отец признавал свое участие в организации, возглавляемой Осадчим, начиная с 1926-27 годов, приносил полное раскаяние и просил дать ему возможность работой искупить свою вину перед Пролетарским государством.

Дело передавалось на заседание Особого Совещания при комиссии ОГПУ на предмет вынесения внесудебного приговора. А дальше выписка из протокола заседания комиссии ОГПУ от 15 июня 1931г. постановили: Корзун Вячеслава Карловича выслать через П.П.ОГПУ в Западную Сибирь сроком на 5 лет, считая с 1/X 1930. Угрюмова Б.И. выслать через ПП ОГПУ на Урал на 3 года. Направить по этапам. Дело сдать в архив.

Однако последним листком в деле была небольшая бумажка со следующей надписью: Талон 18/VI 1931 г. №—— Начальнику Бутырской тюрьмы. По получении сего немедленно освободить из под ареста Корзуна В.К. и срочно препроводить в ОЦР ОГПУ.

Как я и писала в конце главы 3, отец был тогда выслан в Щегловск, куда мы с мамой к нему ездили, но проработал там всего несколько месяцев.

Я прочитала дело, сделала выписки и вернула, сказав, что мне обязательно нужно ознакомиться с последним делом отца. И тут началась волокита. Сказали, что в войну многие дела, в том числе и отцовское, были отправлены, кажется, в Куйбышев. Надо ждать, когда по моему запросу дело вернут в Москву. Ждала я долго, не меньше 4-5-ти месяцев. Наконец дело пришло. Напихано в это дело много страниц, но разобраться в них очень трудно. Я сидела над ним два дня. В первый день я пыталась разобраться, но ничего не получилось. Много показаний директоров заводов, обвиняющих отца в недостаточном снабжении и, следовательно, в торможении производства, обвинения в применении импортных материалов, вместо строительства собственных заводов, в связи с чем в случае войны многие заводы не смогут работать. Обвинения инженера Электросбыта (в деле «агент германской разведки») Рублева в том, что продукция для самых ответственных участков выпускалась в недостаточном количестве. В показаниях Рублева есть и такое: «Корзун был очень близок к Пятакову, входил к нему запросто без доклада. Пятаков вызывал Корзуна по всем принципиальным вопросам электропромышленности преимущественно перед всеми другими руководителями Главка».

Голова моя распухала, я поняла, что ничего не запомню, и пришла на другой день, чтобы сделать записи. Опять просидела целый день, исписала целую тетрадку. Сейчас передо мной эта тетрадь и я опять пытаюсь разобраться, и опять ничего не получается. Даты, приведенные в деле, явно перепутаны, все обвиняемые признают себя виновными, называют огромное количество фамилий. В единственном протоколе допроса отца (от 16.07.38г.) до его половины все обвинения им отрицаются, а потом вдруг заявление отца о том, что он решил прекратить запирательство и дать подробные показания в своей антисоветской деятельности.

Показания Андреева датированы 26 июля 1938г., тогда как 26 июня 38г. он покончил с собой. Не исключено, конечно, что я могла ошибиться в записи. Поэтому я решила привести здесь только выдержки из обвинительного заключения и приговора.

Из обвинительного заключения:

Органами НКВД была вскрыта и ликвидирована диверсионная вредительская террористическая и шпионская правотроцкистская организация в энергетической и электротехнической промышленности СССР. Активным участником являлся бывший главный инженер Главэнергопрома Корзун В.К., завербованный в организацию начальником Главэнергопрома Филимоновым Н.Г. в 1934г. Обвиняемый признал себя виновным во всех обвинениях за исключением террористической деятельности. В последнем слове подсудимый просит суд о снисхождении и дать ему возможность работать.

Из приговора закрытого судебного заседания Верховного Суда СССР (в составе 3-х человек) 3.10.1938г.

Предварительным следствием установлено: Корзун В.К. с 1934г. является активным участником антисоветской правотроцкистской диверсионной террористической организации действующей в Главэнергопроме, в которую был завербован Филимоновым. Корзун В.К. являлся сторонником террористического метода борьбы против руководителей ВКП(б) и Советского правительства. Виновен в преступлениях по ст. 58-7, 58-8 и 58-11 У.К. РСФСР. Военная коллегия ВС СССР приговорила Корзуна В.К. к расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Приговор окончательный и подлежит немедленному исполнению.

А дальше я приведу выдержки из заключения, направленного в военную коллегию ВС СССР 27/11 1956г. и утвержденного заместителем гл. военного прокурора.:

«Согласно единственному протоколу допроса Корзун себя виновным признал и показал, что был завербован Филимоновым. Участие в террористической деятельности отрицал. Основанием к осуждению послужили показания Рублева, Ярошевича, Степанова и Андреева. Произведенная дополнительная проверка показала, что показания Корзуна вымышлены, так как завербовавший его Филимонов антисоветской деятельностью не занимался, был осужден необоснованно и в настоящее время реабилитирован. Показания Ярошевича и Степанова не приводят никаких доказательств а/с деятельности Корзуна. Также не могут служить доказательством показания Андреева и Рублева. Дело Андреева прекращено, а Рублев по проверке таких показаний не давал и Корзуна не называл. Дело Корзуна вынести на рассмотрение военной коллегии В.С. СССР с предложением: приговор отменить, дело прекратить за отсутствием состава преступления.

Ну и, наконец, определение В.К. ВС СССР от 6/08 1957г.

Приговор В. К. ВС СССР от 3/10 1938г. в отношении Корзуна В. К. по вновь открывшимся обстоятельствам отменить и дело о нем за отсутствием состава преступления прекратить.

Из всего прочитанного мне стало очевидным что все, в чем я считала себя виноватой перед Олегом и перед отцом никак не могло повредить им. Фамилия Клейнера в деле отца нигде даже не упоминалась. Конечно мне стало легче от сознания, что глупость моя никому не повредила, но понимаю, что меньше от этого моя вина не стала.

Следующая моя встреча с «органами» была обставлена совсем по другому и цели преследовала тоже совсем другие. Однажды, уже ближе к концу рабочего дня, меня вызвали в комитет комсомола. Мне кажется, что к тому времени я была уже исключена из комсомола. Комсомолкой я была со времен ленинградского техникума, то есть приблизительно с 1930 года, а вот успели ли меня исключить после ареста отца, не помню. В комитете комсомола меня встретили два человека, один в штатском, другой в форме НКВД. Сначала речь шла о комсомольских делах, но шла ли речь о восстановлении, или о каких то текущих комсомольских делах, не помню. Разговаривал со мной поначалу человек в штатском, а постепенно к разговору присоединился энкаведешник и быстро завладел инициативой. Спрашивал какую я выполняю общественную работу, с кем я преимущественно общаюсь. Я отвечала очень осторожно, но в то же время старалась выглядеть несокрушимо «сознательной». Потом пошли вопросы провокационные: о том, сообщила бы я органам, если бы обнаружила явного врага. Ну конечно сообщила бы. А если бы кто-нибудь стал рассказывать анекдоты, порочащие нашу страну? А я сразу ухожу, как только начинаются анекдоты, терпеть их не могу.

Разговор шел скучный, вялый и явно (со стороны человека в форме) неумелый, но, тем не менее, рабочий день давно кончился, а разговор не кончался. Потом штатский протянул «форменному» бумагу. Оказывается он во время разговора строчил протокол. «Форменный» внимательно прочитал написанное, что-то подправил, а потом протянул мне. «Ну держись», — сказала я себе, и стала читать, вдумываясь в каждое слово, но ничего крамольного не находила до самого конца. А в конце было написано: обязуюсь о содержании разговора никому не рассказывать и сообщать в НКВД обо всех антисоветских разговорах, свидетелем которых окажусь. Вот оно в чем дело! Я спокойно передала протокол «форменному» и сказала, что готова подписать, но только самый конец надо зачеркнуть. «Вы разве не знаете, что все допросы не подлежат разглашению?» «Я и не собираюсь ничего разглашать» — отвечала я, но сообщать в НКВД я ничего не буду». Но вы же говорили о том, что расскажите, если вас кто-нибудь будет вербовать! Ни один из тех кого я знаю, даже подумать не посмеет о том, что меня можно завербовать, а вот вы этой самой вербовкой и занимаетесь». Какая же это вербовка, это обязанность каждого советского человека!» «Вот и ждите, когда я к вам приду докладывать о том, что меня пытались завербовать». Тут уже начались угрозы, которые штатский пытался всячески смягчать. В конце концов, мне было сказано, что завтра разговор продолжится.

Домой я пришла очень поздно и конечно сразу же рассказала все Толе, так как он уже беспокоился и успел обзвонить всех знакомых. Мы вместе пытались найти новые убедительные аргументы для отказа подписать протокол, но так ничего и не придумали. На следующий день, опять в конце дня меня снова вызвали. На этот раз штатского не было, а кроме вчерашнего НКВДвца был еще один, рангом повыше. Есть у меня такая особенность, мне почему-то неудобно повторять те же аргументы, которые я уже использовала, поэтому мне пришлось гораздо труднее, чем вчера. Кроме того, я не выспалась, устала после рабочего дня, и поэтому соображала гораздо хуже, а новый допрашивающий, вернее уговаривающий, был посильнее вчерашнего. Он предлагал мне написать фамилии людей, с которыми я встречаюсь наиболее часто. От этого я тоже категорически отказалась, сказала, что со всеми сотрудниками вижусь одинаково часто, каждый день. В общем опять мы просидели до позднего вечера и опять ни к чему не пришли. Трудность для меня заключалась в том, что я старалась, несмотря на отказ, выглядеть в их глазах вполне лояльным и патриотичным советским человеком. Самое ужасное было в том, что опять они назначили встречу на следующий день. Я чувствовала, что силы мои на исходе и тогда я решила, что завтра не буду ни спорить, ни доказывать что-либо, а просто изображу из себя полную дурочку, скажу что никаких секретов хранить не умею и обязательно разболтаю обо всем.

На следующий день меня вызвали не в комитет комсомола, а к проходной. Был только главный из вчерашних. Мне предложили сесть в машину и приехали мы на Лубянку. Я уже решила было, что песенка моя спета и домой я больше не вернусь. Однако после долгих странствий по коридорам мы оказались в очень просторном и хорошо обставленном кабинете, в котором за большим письменным столом сидел пожилой, с виду очень приятный, человек с ромбом в петлице. Я в знаках различия никогда не разбиралась, но все же знала, что больше ромба может быть только два или три таких же ромба.

Я никак не могла понять, почему я удостоилась такой чести и что им на самом деле от меня нужно. Спорить или возражать такому, несомненно высокому начальнику, было невозможно, тем более, что речь пошла о том, что я могу помочь отцу. Человек с ромбом говорил мало, но убедительно. Оказывается в моих силах изменить судьбу отца. Вот видите эту дверь, Вы сейчас подпишите бумагу о сотрудничестве, а через час из этой двери выйдет Ваш отец. После этих слов симпатия, которую я сначала почувствовала к этому пожилому человеку, моментально испарилась. «Раз вы меня за полную идиотку принимаете, то получайте, я такой и буду». — И я начала уверять, что я бы с удовольствием, но я совсем для такого дела неподходящий человек. Я только все испорчу, обязательно всем буду рассказывать, просто не умею хранить секретов, не сумею удержать в себе. Всем будет ясно, что со мной что-то случилось.

Дядя с ромбом посмотрел на меня внимательно и спросил: «А как же Вы сможете молчать об этом разговоре, ведь Вы же подпишете обязательство о неразглашении?» — Тут я стала говорить о том, что при всем желании я ничего никому не смогу рассказать и что постараюсь поскорее позабыть обо всем, иначе я и жить не смогу. В общем, молола всякую чепуху, а потом замолчала. Молчал и «дядя с ромбом». Затем он протянул мне для подписи не протокол, а просто бумажку о неразглашении. Я подписала. Он еще сказал, что подумает, что со мной делать, а потом сказал моему сопровождающему: «Проводите ее и возвращайтесь».

И вот я на площади, никто меня никуда не везет, никто не сопровождает. Было уже поздно. Троллейбусы, однако, еще ходили, но я побрела пешком. Мимо Политехнического, потом по Ильинке. Я шла и почти ни о чем не думала, но у меня было чувство, что наконец все это позади, что они оставили меня в покое. Дошла до Бауманской, села на трамвай и скоро была дома. Толя был уверен в том, что теперь меня в покое не оставят, а я, наоборот, почувствовала, что мой «дядя с ромбом» понял, что я все равно не подпишу, значит незачем время терять. Так оно и оказалось.

И наконец, третья, и последняя встреча. Вернее была еще одна встреча, когда в начале войны меня вызывали в НКВД, чтобы сообщить о моей высылке из Москвы., поэтому здесь я о ней писать не буду. Та же встреча, о которой я собираюсь рассказать сейчас, произошла в то время, когда в НКВД был снят Ежов и воцарился Берия. Как я уже писала, в первые месяцы «царства» в НКВД Берии, были пересмотрены многие дела арестантов, которые были посажены при Ежове и которых еще не успели расстрелять. Наверное это было нужно для того, чтобы как-то успокоить общественное мнение, и для того чтобы обвинить снятого и расстрелянного Ежова. Это, конечно, мое личное мнение, но мне кажется, что я права. В тот сравнительно недолгий период был также запущен лозунг, гласящий: «сын за отца не отвечает», спасший многих родственников потерпевших (возможно и меня в их числе). Вот в этот самый период я по почте получила вызов в НКВД, причем в какое то районное отделение, где-то в районе Новослободской улицы. По дороге туда я повторяла про себя разработанные мною два основных правила поведения на допросах: внимательно читать до конца то что тебе дают подписать и ничего не бояться, т.к. если тебя хотят посадить, то посадят вне зависимости от того что ты подписала. Главное не навредить никому, не называть никаких имен. В повестке было сказано, что необходимо иметь при себе паспорт. В проходной у меня попросили паспорт, выписали пропуск, а паспорт почему-то не вернули.

Это уже что-то новое. В очень небольшой и очень простенькой комнате сидел всего один человек в штатском. Начался разговор неприятно. Следователь (впрочем я не знаю кто это был) начал с того, что если я буду что-нибудь скрывать или обманывать, то меня сразу же отсюда препроводят в тюрьму, потому и паспорт отобрали. После этого грозного вступления начался допрос. Оказывается меня вызвали по делу Виталия Абалакова, хотя первые вопросы касались почему-то Семеновского. Я сказала, что я его никогда не видела, но знаю, что им была организована первая в СССР школа альпинизма и те, кто ее кончил, стали хорошими альпинистами. Больше ничего про него не слышала. Потом разговор пошел о Виталии. Знаю ли, ходила ли с ним, почему встречалась с ним в компаниях. Тут он назвал многих альпинистов, с которыми мы действительно встречались. В летнем сезоне 1937 года, который я провела в Памирской экспедиции, на Кавказе было совершено много замечательных восхождений и траверсов. Сейчас я могу вспомнить только траверс всех вершин Шхельды, совершенный по моему Женей Абалаковым, Женей Васильевым и кажется Гоком Харлампиевым с кем-то еще, а также траверс обеих вершин Ушбы, совершенный Нелли Казаковой и Альфредом Регелем. По этому случаю мы собирались несколько раз в необычной для меня компании и, кажется даже, большой альпинистской компанией встречали Новый 1938 год. Вот участников этой компании и называл мне следователь.

Я сказала, что я действительно всех названных знаю, но дружу только с несколькими, в том числе с братьями Абалаковыми и Казаковой, а в горы ни с кем из них не ходила. Потом следователь спросил мое мнение о братьях Абалаковых. Я сказала, что оба, как восходители, являются гордостью Советского альпинизма, но что они очень разные. В чем же их различие? В том, что Евгений талантливый скульптор, и это его призвание, и этим он занимается весь год, кроме летних месяцев, посвященных альпинизму. Виталий же, похоже, собирался посвятить себя альпинизму. И тут меня понесло. Я начала рассказывать об его изобретениях в области снаряжения, в области охранения и в области обучения альпинистов. И, о чудо! Следователь не только не прерывал меня, но и записывал что-то, и задавал вопросы по существу дела. Такой допрос был у меня первый раз, и я не чувствовала, что меня на чем-то ловят, что-то хотят выпытать. Наоборот я чувствовала, что его действительно интересует что сделал для альпинизма Виталий Абалаков. Я закончила тем, что сказала: если даже он больше ничего не сделает, то того, что уже выполнено, достаточно, чтобы он вошел в историю советского альпинизма. Ну что же, так и запишем в протокол, сказал следователь и начал писать, изредка задавая уточняющие вопросы. Под конец он спросил, какие у Виталия были отношения с Альфредом Регелем. Я ответила, что Регеля Виталий знал мало, никогда с ним в горы не ходил, но отношения у них хорошие. Потом я прочла протокол и подписала его вместе с обязательством о неразглашении. Следователь написал мне пропуск на выход и сказал, чтобы пропуск я отдала в проходной и там же получила свой паспорт. Уходя я даже пошутила: «Значит в тюрьму меня отправлять не будете?» Следователь улыбнулся и сказал: «Помните, что вы подписали обязательство о неразглашении». Я и не разглашала. Об этом допросе я действительно никому не рассказывала.

Прошло какое то время, по-моему, несколько месяцев. Однажды мне позвонил Женя Абалаков и сказал, что хочет вечером ко мне зайти и поговорить наедине. Я пригласила его и приняла меры к тому, чтобы мы могли поговорить вдвоем, то есть попросила Толю уйти куда-нибудь, когда придет Женя. Женя пришел не один, а вместе с Валей Чередовой, женой Абалакова. Они рассказали мне, что через неделю будет суд над Виталием, Бархашом (один из руководителей альпинизма, участник Памирской экспедиции 1937 г.) и еще кем-то, мне неизвестным. Женя и Валя по чьему-то совету наняли даже адвоката. Адвокату удалось узнать, что вообще суд этот задуман, как «оправдательный», но он узнал также, что из 24-х свидетелей, которых вызвали на предварительный допрос, только двое дали показания в пользу Виталия (в том числе старинный приятель Виталия, художник Женя Смирнов и я). Поэтому адвокат сказал, что присутствие этих двоих обязательно, но это не значит, что дела Виталия совсем плохи. Адвокат надеется на то, что большинство допрошенных будут отказываться от своих показаний.

Суд будет закрытым, свидетели в зал не допускаются, но родственников (жену и брата) может быть в зал пустят. Адвокат рекомендовал свидетелям ничего лишнего не говорить, только коротко отвечать на вопросы, причем употреблять только принятые в суде выражения. Например, на вопрос, какие были отношения с обвиняемым отвечать «нормальные», а не хорошие или дружеские. «Век живи, век учись» — подумала я. А я то на допросе разговорилась: «Отношения со всеми или хорошие или дружеские и вообще — гордость советского альпинизма». Женя, как будто угадал мои мысли, сказал, что это касается только суда, и что мои показания адвокат читал и считает их очень убедительными.

Суд состоялся. Я сама ничего про него сказать не могу, так как просидела почти все время в коридоре. На несколько вопросов, заданных мне, отвечала в таком духе: отношения были нормальными, деятельность Абалакова в альпинизме оцениваю, как положительную и все в таком духе. После освобождения Виталия, которое состоялось, насколько я помню прямо в суде, я с ним практически не встречалась. Много позднее, уже когда я возвратилась в Москву из ссылки, мы с Нелли Казаковой пошли на общественное празднование его 60?-летия. К моему большому удивлению он в своем заключительном слове поблагодарил Женю Смирнова и меня, как единственных двоих из 24-х допрошенных, давших положительные показания в его пользу в далеком 1939 году.

Еще позднее, когда возобновилась моя дружба с Виталием и Валей, Виталий как-то сказал мне, что единственной неправдой в моих тогдашних показаниях на допросе было утверждение о том, что у него с Альфредом Регелем были хорошие отношения. Разве ты не помнишь, что я к Регелю всегда относился плохо и не доверял ему? Я не помнила, чтобы он когда либо плохо отзывался об Альфреде, но, по-видимому, это был тот самый случай, когда мне надо было употребить посоветованное адвокатом определение: нормальные отношения.

Кстати об Альфреде Регеле. Пожалуй, лучше всех знала Альфреда мой большой друг Нелли Казакова. Они одно время работали вместе в лагере ЦДКА (тогда же там работал и Олег), вместе ходили на траверс обеих вершин Ушбы, потом ездили в августе 1937 года в составе группы или экспедиции в Фанские горы (Гисарский хребет). Много, много позже уже в 70-х годах, как-то Нелли завела разговор со мной о том, что Фред, последнее время работы в лагере ЦДКА, очень странно относился к Олегу. Относился к нему не как друг, а как повелитель, имеющий над ним власть. Создавалось впечатление, будто Олег почему-то боится Фреда.

Для меня это было совершенной новостью. Я спросила Нелли, почему она вспомнила об этом только сейчас, а она сказала, что все время где-то внутри сидело у нее какое-то сомнение, какое-то почти несознательное недоверие к Фреду и, в конце концов, захотелось поделиться. Я невольно вспомнила то время, когда Олег вместе с Фредом приехал из Ленинграда, вспомнила совершенно неожиданное объяснение Фреда в любви, которое тогда показалось мне непонятно для чего разыгранным спектаклем. Было у меня впечатление, что он стремится скорее войти в альпинистские московские круги, и пытался для этого использовать меня.

На этом закончились мои встречи с «органами». Больше, слава Богу, я их никогда уже не интересовала.

Чтобы у читателей не осталось подозрений по поводу Фреда Регеля, считаю необходимым добавить, что летом 2005 года мне удалось узнать от Юрия Ивановича Пустовалова о том, что ему точно известно о расстреле Альфреда Регеля в 1938 году.

5.7. Начало войны

В ВЭИ работа шла обычно, но все больше появлялось работы, связанной с военной тематикой, все чаще появлялись заказчики из военного ведомства. Но я запомнила не их, а посещение нашей лаборатории тогдашним президентом АН СССР Сергеем Ивановичем Вавиловым. Никаких «потемкинских деревень» никто не устраивал, да и не успели бы устроить. Однажды утром позвонили «П.В.» и сказали, чтобы он послал в проходную пропуск для С.И. Вавилова и буквально через 30 минут Вавилов был уже в лаборатории. Я не помню, какова была цель его приезда. Больше всего времени он в сопровождении «ПВ» пробыл в кабинете у Б. Н. Клярфельда, потом они отправились к Шемаеву и совсем на минутку зашли в комнату, где шла работа над новыми фотоэлементами. В этой комнате я тогда находилась, так что видела Вавилова совсем близко. Вид у него был утомленный, хотя слушал он «ПВ» очень внимательно. Перед выходом из комнаты «ПВ» что-то сказал ему на ухо, но он в ответ только безнадежно махнул рукой. Думаю, что «ПВ» спросил о Николае Ивановиче, который был арестован и которому Сергей Иванович так и не смог помочь, несмотря на занимаемое им высокое положение.

Войну в то время ждали, о ней все говорили, к ней готовились, а пришла она для нас все-таки совершенно неожиданно. Было воскресенье. Мы довольно большой компанией с вечера поехали на водохранилище. Шли от станции Луговая Савеловской железной дороги. Наутро к нам должны были подойти еще несколько человек, однако почему-то никто не пришел. Возвращались поздно. Чуть не опоздали на электричку, пришлось даже перебегать через рельсы перед носом у стоящего уже на станции поезда. С шумом ввалились в полупустой вагон и кто-то даже запел что-то подходящее случаю. Пассажиры как-то странно на нас смотрели, а одна женщина с раздражением обернулась к нам и сказала: «не до песен сейчас». Мы замолчали, думая что для песен уже слишком поздно, люди устали и хотят отдохнуть.

Поняли мы, что началась война только выйдя на площадь перед Савеловским вокзалом. Громкоговорители, установленные на площади, вещали о том, что на СССР вероломно напали немецкие войска, без объявления войны, без предупреждения. Говорили о том, что наши войска потеряли на границе много самолетов, что немцы быстро продвигаются, что у нас объявлена мобилизация. Началась война и началась она совсем не так, как ждало население СССР и мы в том числе. Первые дни работа продолжалась, но начались разговоры об эвакуации ВЭИ, администрация готовилась, а мы, рядовые сотрудники, просто работали, но уже не как исследователи, а как производители. Мы делали новые фотоэлементы не для испытаний, а старались изготовить их как можно больше. Я прекрасно помню один день, когда меня буквально пронзила мысль о том, что я должна участвовать в войне, и готовиться к ней совсем не так, как я сейчас это делаю. Ведь на войну идут совершенно не подготовленные к ней люди.

Помню, что Толя избежал отправки в ополчение исключительно благодаря случайности (в назначенный день отправка не состоялась, а на следующий день он лежал больной с температурой больше 40 градусов). А я хороший стрелок, умеющий ездить на мотоцикле, и вообще хорошо физически подготовленная альпинистка. Неужели я не могу найти эффективного применения на войне? В тот же день вечером пошла в военкомат. Работа там уже закончилась, но я пошла к дежурному. Рассказала ему про себя и спросила что мне следует предпринять. Он внимательно выслушал и сказал, что все это действительно может пригодиться, но необходимо иметь главное: женскую военную специальность, а именно быть медсестрой. А для этого необходимо окончить курсы медсестер, которые сейчас как раз организуются и скоро начнут работать. Он записал все мои данные и обещал, что мне обязательно сообщат, когда начнутся занятия.

Курсы будут сначала работать «без отрыва от производства», а после успешного их окончания я буду поставлена на военный учет. С тем я и ушла. Надо сказать, что почти все мои друзья уверяли меня, что это величайшая глупость и что имея свою специальность, я гораздо больше пользы могу принести, работая в тылу. На том дело и кончилось, но могло бы иметь и продолжение. Однажды мне позвонили из военкомата и сказали, что создается передвижной медицинский мотоотряд, и что медицинские ускоренные курсы начнутся уже через месяц. Интересовались, подтверждаю ли я свое желание участвовать. Я подтвердила. Однако через месяц я уже ехала в поезде Москва-Свердловск по дороге к месту моей высылки городу Кыштыму, расположенному на полпути между Свердловском и Челябинском.

Когда начались воздушные налеты на Москву, наши ВЭИвские мужчины начали дежурить на крышах корпусов ВЭИ и наших жилых домов. Их задачей было тушить зажигательные бомбы и предотвращать возможные пожары, сбрасывая их с крыши. А когда у наших друзей дежурств не было, мы ездили на дачу к Алисе, чтобы избежать воздушных тревог, которые становились все чаще и чаще. Алиса жила с детьми и домработницей Марусей на станции 42-ой километр Рязанской ж.д. Дача была большая, и места всем хватало. Спали приезжие на полу, но это было приятнее, чем постоянные ночные воздушные тревоги в Москве.

Наша Нюра все еще жила у нас. Никто из новых жильцов не возражал против того, что она живет в кухне за занавеской. Благодаря Нюре мы все трое (включая Сергея Алексеевича Лебедева) каждый день обедали дома. Алиса, уезжая на дачу, договорилась с Нюрой, что она будет готовить на троих, а Алиса будет ей доплачивать. Все были довольны — и Нюра и Алиса и, кажется, Сергей Алексеевич, который жил от нас через три дома и мог легко ходить к нам обедать. Наши поездки на дачу очень скрашивали жизнь, так как наши подмосковные походы прекратились.

Так приятно было сидеть по вечерам в саду и хоть на время забыть о войне и о том, что будет дальше. Впрочем о войне, пожалуй, никогда уже не забывали, она давала о себе знать даже здесь. Иногда мы видели далекое зарево над Москвой, иногда пролетали над нами наши русские самолеты. Сводки с фронтов день ото дня становились все тревожнее. По дороге от вокзала до ВЭИ часто видели результаты ночных бомбежек.

Внезапно вся эта тревожная, полная ожиданий худшего жизнь была для меня окончена. Я получила повестку с вызовом, но не на медицинские курсы, а в НКВД. Повторятся не буду. Никогда не забуду как Алиса, бросив на Марусю детей, два дня шила мне летнее платье, что-то перешивала, помогала укладывать самое необходимое, а главное, все время была со мной. Она меня уверяла, что мне крупно повезло, что если бы не нежная забота обо мне НКВД я наверняка угодила бы на фронт. А это было бы во много раз ужаснее и страшнее любой высылки. И вообще война не для женщин и пора бы мне это понять. И, что самое удивительное, я действительно поняла это, и моя высылка казалась мне уже неким туристическим путешествием. Поняла я еще и то, что всем нам предстоит разъехаться в самые разные стороны, и раньше конца войны мы все равно не встретимся. Просто так вышло, что я уезжаю первой и, к сожалению, уезжаю одна. Зато на фронт мне больше совершенно не хотелось. Город за городом переходили в руки немцев, в окружение попадали огромные военные подразделения. Нет, на фронт я не хочу, лучше в неизвестный мне загадочный Кыштым.

В начало

Далее