Первое повторяющееся детское воспоминание. Вижу сон: грохот и крики, бегущие люди, вспышки от земли веером вверх и пламя. Красиво! Какая-то женщина падает на меня, лица не вижу, но подсознательно чувствую – мама. Мне больно, просыпаюсь… Сон повторяется несколько раз, мы уже вернулись из эвакуации в Ленинград. — Мама, нас бомбили по дороге на Урал? — Да, сынок, но это всё прошло, всех бомбили, видишь, сколько в Ленинграде разбомбленных домов? И нашему дому досталось, лежит на соседнем доме с трещиной в стене. А мы целы, слава Богу. Давай я тебе лучше про Ленинград расскажу… Позднее понял, всё по Фрейду, и причина должна быть — запечатлённые страдания. Была и «троица» в моей досознательной жизни. Второе – не моё воспоминание, а рассказ одного из родственников: летом 41-го меня с двоюродным братом отправили с детским садом, как считалось, в более безопасное место, в посёлок. Но немцы наступали именно с этой стороны. Мой дядя и мама отправились спасать детей. Обратно надо было добираться на какой-то старенькой лодке, дядя грёб, а мама вычерпывала воду и слёзы. Вроде и самолёт немецкий нас обстрелял. Мама охраняла мои нервишки, оберегала меня от рассказов о войне. Это табу сохранялось до её последних дней. Третье – уже не скроешь: — Мама, а что с моим левым ухом? Почему не слышит? — Сынок, ты уже большой мальчик, а вот посмотри, какой ты был маленький, хорошенький, кудрявенький (у мамы все дети в мире необыкновенные и восхитительные, это особая статья). Зимой 41-го, тебе уже было больше 3-х лет, ты рассказывал стихотворение «Климу Ворошилову письмо я написал…», очень старался, чтобы было с выражением. И всем нравилось, ты его много раз рассказывал в госпитале раненым (бабушка там работала). Ты ещё помнишь это стихотворение? — Да, — рассказываю. — Вот, молодец какой! А потом ты заболел, зима очень холодная была, может, заразился, я виновата, не уберегла, на укреплениях города работала. Вначале считали, что воспаление лёгких, может, оно и было, но выходили, а потом левая часть головы быстро опухать стала… Я не могу это вспоминать, это самое страшное в моей жизни… А госпиталь срочно эвакуируется (конец янв. 41-го), я реву и ору… Подошла девушка-фельдшер: «Мамаша, я его прооперирую, больше помочь некому, соглашайтесь, опухоль в любой момент может дойти до мозга…». Я потеряла сознание, прости, сынок, не выдержала… Наверно, твердила бессознательно что-то… Очнулась, меня теребят: «Да он живой, живой!». Подняли меня, подвели к столу. Детское тельце, вместо головы – большой забинтованный шар, дырочки для дыхания. Испугалась, сообразила, скорей надо ручку посмотреть, там полоска клеёнки с фамилией и именем. Узнала… Снова плохо стало, откачали валерьянкой. Больше к тебе уж никого не подпускала, от работы освободили. После войны родители искали нашу девушку — спасителя. Были поисковые службы на радио и в газетах. Не нашли, но вспоминали часто. Помню, как под новый год мама налила стопочку отцу, он молча выпил. Мама смеётся: «Что ты пьёшь, как пьяница, молча? У нас Новый год…». «Нет, сначала за нашу девушку…». Так, с «боевым опытом», и началась моя сознательная жизнь, которую я уже частично помню. В июне 42-го мы, последним(?) поездом из Ленинграда, прибыли в г. Кыштым на Урале. Тыл -  это не блокада, и не бомбят, правда одинокий психически травмированный за детьми гоняется, а мы целый день на улице, беспризорные, но группой, в обиду никого не дадим. Если бы ещё поесть чего-нибудь… Семья работала на заводе, делали фугаски, смены были длинные, да ещё дополнительно работали – становились «тыловыми гвардейками». Первой ею стала бабушка, пришла домой с дополнительным, «гвардейским» котелком супа для внуков. Этот суп должен быть экспонатом в военном музее, он рассказал бы больше многих фотографий. Мутноватая, но прозрачная жидкость, на дне – несколько крупинок. Когда говорят, что всё имеет вкус, я вспоминаю этот суп, нет, не всё, хотя посолен он был хорошо. Мама, приходя с работы, первым делом осматривала, ощупывала меня, цел ли. Ну, синячки, царапины не в счёт, да и я старался не плакать: воздух кругом был насыщен войной, разговоры – только о фронте, мы все – бойцы. Помню, у меня разболелся зуб, бабушка повела меня к местному лекарю. Там крики и стоны (приходили-то только с острой болью), дух тяжёлый. Я, недолго думая, драпанул, бабушка догнала меня уже возле дома. Вечером мама проводит со мной беседу: — Ты что ж, струсил? Какой же из тебя боец получится? — Ничего, думаю, я ещё маленький, подрасту, храбрости наберусь. — А как же письмо Климу Ворошилову?! Что он подумает? Стыдно нам с тобой… — Да, понимаю, это уже действительно серьёзно. — Завтра я пойду к доктору и не буду плакать. — Ну, если больно, можно немного поплакать, а потом скоро всё пройдёт. — На следующий день сидел в кресле, сжал до боли подлокотники, не кричал, только слёзы выступили – упрямым до сих пор остался. Доктор: «Молодец, боец!». Мама научила меня читать. Что было стимулом? Стремление к культуре, образованию? Конечно, нужно заботиться о развитии ребёнка, но когда? Кроме работы – ещё печка, дрова, керосинка, надо ещё постирать, помыться – не душ принять, да экономно расходовать кусок хозяйственного мыла, один для всего. Погладить: зимой — тяжёлым утюгом с углями, летом – рифлёной доской по белью, намотанному на круглую каталку. Главным было стремление выжить, всё преодолеть, прежде всего – голод. И вот тут-то чтение было единственным отвлекающим маневром. Но с хитрецой: мама читала сказки так, что в них не было скатертей-самобранок, волшебных горшочков и заканчивались они без пиров на весь мир. Но день-то большой, захотелось мне самому читать (как старший брат), а раз захотелось – быстро запомнил буквы (не Эм, Эн, а как надо для чтения), ну, а дальше – произноси их подряд, делов — то! Тогда «хитрая» мама подобрала мне сказки типа «Стойкий оловянный солдатик» и более взрослую «литературу» — старые журналы с картинками, в них тоже, на моё счастье, про еду не писали. Непонятное можно обсудить вечером с мамой. Книги, «наши», в довоенном Союзе были и в школьных, и в заводских библиотеках. Так и жили. В Кыштыме умер дед. Крепкий мужчина, с хорошей фигурой, с полной шевелюрой. Позднее, в Питере, мама рассказывала: до революции дед был специалистом по лесу. Купцы знали, с любым вопросом по лесу, особенно, если покупаешь участок, надо к Захарычу. Выезжал в лес на купеческих дрожках, осматривал с восхода до заката, делал записи. Ездил сколько надо, не было задачи перевыполнить план. Затем запирался в своём кабинете, неделю за дверью стучали счёты, беспокоить деда категорически запрещалось. Затем купец приглашал деда на обед, присылал за ним тройку. Дед в строгом костюме, со всеми своими расчётами (НИИ леса в одном лице) отправлялся сдавать работу, возвращался заполночь с запашком. Зарабатывал хорошо, расчёты и предложения оправдывались. Бабушка вспоминала, как восхищались купцы после завершения дела, приезжали с подарками: «Ну, Захарыч! Всё сошлось, и к кому обратиться, и цены, и прибыль!». Своего состояния у деда не было, но снимал большую квартиру, содержал красивую жену, четверых детей и прислугу (в отдельной комнате). Был непререкаемым авторитетом в семье, хранителем традиций. Дед решил, значит -  всё справедливо. И в эвакуации приходил с работы поздно, тщательно умывался, садился на своё место за стол. Требовал, чтобы всё было аккуратно и чисто, независимо от наличия еды (мы — люди!). Таким я его и запомнил, и отчего он умер, мне ясно без врачей, недоедал, всё отдавал дочерям и внукам. В день похорон осознал, это же мамин папа! После первой мировой и революции профессия деда обрушилась, стала равносильной спецу по яблоням на  Марсе. Пролетарий умственного труда брался за любую работу, благо порода крепкая, и голова варит. Мама, как старшая дочь, с детства привыкла ко всем домашним работам – бабушке с 4-мя не справиться. Вспоминает, как дед, придя поздно с работы, спросит её: «Как дела, Аннушка-хозяюшка?», погладит по головке. Это награда — выделил её из детей, и извинение, прости мол… Во время НЭПа дед организовал колбасную мастерскую с лавочкой, работали всей семьёй по 12 часов, без выходных, без наёмников. Нэпманское «счастье» скоро кончилось, снова поиски любой работы. Мама всё-таки кончила школу (с «искажённой культурой» по её выражению), курсы машинописи вслепую, играла на пианино – барышня!  - В барышнях-то я засиделась, сначала младшую сестру выдали, потом старшего из братьев в институт пристроили, затем уж я вышла замуж. Первый конкурсный приём в ВУЗы был в 1935-ом, когда подросло послереволюционное поколение, я уже была вне игры, да и происхождение – «буржуйское» (?!). … В детстве всегда есть что-то хорошее. Вспоминаю нашу свободу — беспризорность, прыжки с крыш одноэтажных домиков в высокие снежные сугробы на самодельных лыжах-досках. Эшелоны на фронт с нашими бомбами, рассуждения ребят: «А мы бомб наделаем больше, чем немцев!». Мамины рассказы — сказки о Ленинграде, сказочном и лучшем на земле городе, в который мы скоро поедем на поезде. Я полюбил тебя, Ленинград, ещё до возвращения… И особое воспоминание: к 7 ноября 43-го или 44-го года директор завода распорядился нажарить детям картофельные оладушки. Уж не знаю, как сэкономили картофель (тогда его не чистили, отмывали), растительного масла не было, но нашлись химики, очистили какое-то масло, есть оладушки! С тех пор это моё самое любимое блюдо. — Мама, скушай оладушку, вку-сно! — Нет, это только для детей, а я уже поела на заводе. — Сколько раз я слышал это автоматическое: «я уже поела». Мы едем в Ленинград! Но он ещё закрыт, останавливаемся у родственников в  Москве. Первым  поездом – домой, война ещё не кончилась, но мы чувствуем себя победителями… Стоп, нашу комнату занял лётчик, да ещё с какой-то «лапой в прокуратуре». Поселяемся у бабушки (потом, когда вернулся с фронта дядя, нас стало семеро в комнате). Но главное – это находка, в коридоре оказался настоящий трехколёсный велосипед, правда, поломанный. Довоенные игрушки – не помню, это практически моя первая игрушка, да ещё какая – велосипед! Ленинград, правда, — сказочный город! Мне уже седьмой годик пошёл – «чиню» два дня, ещё не едет, мама помогла, у соседа нашёлся гаечный ключ, привинтили колесо. Поехали! Это радостней, чем первая машина, ибо мне больше ничего не надо! Мы жили на ул. Восстания, через дорогу – детский сад, а на углу ул. Восстания и Некрасова – гастроном, где мы отоваривали карточки. Часто бабушка забирала меня из садика, и мы стояли часа по два в очереди. Уходить нельзя, потеряешь очередь. Сзади девочка, ей тоже скучно, играем в прятки в ногах очереди. Весело! Рядом, в Ковенском переулке, пленные немцы строят мою будущую школу. В 45-м ещё не построили, придётся идти в первый класс в 46-м. На углу сидит мой знакомый, я с ним здороваюсь, инвалид без обеих ног, на деревянном основании с подшипниками. Выгоревшая гимнастёрка, ордена, медали, на земле – ушанка, никакого плакатика, ничего не просит. Кладу ему в шапку фруктовую конфетку, дядя дал. Смотрит на меня печально, ничего не говорит, кивает. Скольких я повидал безруких, безногих. На каждой улице. Все в гимнастёрках, у всех ордена и медали, а лица сливаются в одно лицо. Лицо войны. Мама работала служащей на почте, трудолюбием и прилежанием прошла пару ступеней «карьеры». На работу уходила рано, ездила на трамвае, но с таким запасом что, если трамвай сломается, она и пешком успеет. Причина простая, действовала уголовная ответственность за опоздание. Мама пришла с работы какая-то возбуждённая. В сумочке что-то есть. Заваривает свежий чай, наливает в стакан в довоенном подстаканнике, открывает пачку сахара, ставит рядом, по-особому кладёт рядом свежую 200-граммовую городскую булочку. — Садись, сынок, пей чай. — А сколько сахару сыпать? — Сколько хочешь. — Насыпаю сходу три ложечки, смотрю вопросительно на маму. — Ну, ты попробуй, может сладко уже. — Конечно, сладко, но ещё горячо. Кусаю булочку, мать спохватывается, достает нож. — Не надо, мама, так вкуснее. – Съедаю мгновенно половину булки, соображаю, — Мама, а ты? – Очередное: «я уже поела». Уходит, замечаю, глаза уже мокрые.  Позднее, когда жизнь уже наладилась, попросил маму не говорить так больше, это прошло, навсегда. Она поняла, стала отговариваться: «ужин отдай врагу», «переедать вредно». По моим, детским впечатлениям, 45-й и 46-й годы были какими-то  особыми в нашей жизни, годами единства народа, с общей радостью победы, общей болью, да и просто радостью выживания и надежд. Помню, как вся наша коммуналка сидела за общим столом в прихожей, мужики – в форме, сколько наград-то в одной нашей квартире! И все дети – общие, все дяди, тёти. Какова сила зла, уничтожившего светлое в людях? Фильм «Падение Берлина» смотрели семьями, при орденах, принаряжались, т.е. просто одевались в лучшее или единственное. После фильма сидели семьёй, вспоминали, плакали. Мне понравился Сталин в белом кителе, молодой, у самолёта! Мама проворчала: — Только белого кителя нам и не хватало… -  О военных фильмах у мамы вообще было особое мнение. Она их, т.е. всю основу нашего кинопроката, воспринимала через свой опыт, отстранённо. Позднее, в 58-м, веду её на «Летят журавли», отличный премированный фильм. Вечером сидим, «философствуем», немного провоцирую её. — Мама, вижу, тебе не понравился фильм, а люди плачут. – Нет, почему, актёры хорошие, о художественных достоинствах спорить не буду, ты у меня кинокритик, но претензий у меня нет. А на «Ромео и Джульетта» ты плачешь? – Нет, и не хочется. – Так, там же трагедия побольше, молоденькие умирают? А в фильме – миллионная часть трагедии, в жизни-то намного хуже было. Я понимаю, в кино на примерах показывают, дальше домысливать надо… или, прости, довирать. А для меня – как ложечку уксуса дали, а я его кастрюлю хлебнула, у меня память, а не воображение работает. Это ведь крошечная часть правды. Для меня – это важнейшее в жизни, если мало правды или неправда, меня это колет. Война – огромное горе, но не такое… — Позже вернулась к теме, добавила. — Вряд ли будут вообще правдивые фильмы о войне, как это покажешь? Ну, и, слава Богу. Да и у тех, кто оплачивает фильмы, другая задача – показать героев, как нам о гражданской – Чапаева, Котовского. Если б одни герои были, так и СМЕРШ не нужен бы был. Вот, пойми меня правильно, немцы пострадали? А как показать правдиво их горе? Непатриотично, я первая не восприму это. – Понимаю, тема для неё острейшая, столько наболело… И добавила, может, чтобы закрыть вопрос. — Вообще, фильмы не для стариков снимают, молодым вперёд смотреть надо, почему всё о войне? Вот тебе смешно меня слушать? – Отвечу тебе словами моего великого Учителя литературы (Бориса Григорьевича Леина, светлая ему память), ты высказала своё мнение и обосновала его, а простыми словами – сложнее, нужно иметь, что сказать. …Прожили в первой моей коммуналке до 51-го года, отец работал в нескольких местах и по выходным: нужно было накопить на обмен, одну комнату на две обменять не просто. Общение с отцом было кратким, он ведь и отдохнуть не успевал. Болел, сначала туберкулёзом, меня близко не подпускал, строго следил за моей отдельной посудой и полотенцем. Затем ещё хуже – рак. Умер в 56-ом, я только пошёл в институт. Моя учёба была единственным желанием отца, которое я  от него слышал. Последние его слова были: «Юра пошёл в институт? Хорошо». В час его смерти я встал посреди лекции и поехал домой. В коридоре тётя. – Папа? – Час назад. — Я знал, что папе осталось в пределах месяца, но с точностью до часа? Это не выдумка, такое не забывается. Через несколько лет умерла и бабушка. Остались мы с мамой вдвоём в комнате на три окна, правда, два из них смотрели в стену. Во второй коммуналке прожили мы ровно 20 лет, до 71-го года. Существенная часть жизни, молодость. В эту комнату и жену привёл, и сын – Димка здесь появился. Коммуналка эта заслуживает отдельного опуса, приведу только один эпизод, связанный с мамой. Прихожу домой, вижу – мама плакала. — Опять Клава? – Да, но и я, наверно, виновата, я ей грубо ответила. – Интересно, что же такое ты ей сказала? – Я ей прямо в лицо так и бросила: «Клавдия Ивановна, вы сказали неправду!» — Да, довела она тебя до предела, но ты не беспокойся, Клава ни одного твоего слова не поняла. — Злюсь, мама уже два инфаркта перенесла, а Клава — на псих. учёте. Выхожу на кухню, там Клава и соседи. – Клава… если ты… ещё…  – Остальная речь на клавином языке. Это был мой первый опыт ораторского искусства, но сила в слове была, соседи замерли в изумлении. Клава поняла, что вряд ли выиграет баталию. Но была она не из тех, кто покидает поле боя. Молча взяла с плиты кипящий чайник и швырнула в меня. Попала в ногу, ошпарила. – Клава, встретимся в суде. Вы все – свидетели, запишите время, чтобы в суде не юлить, за дачу ложных показаний… — Пошёл в поликлинику, намазали, забинтовали, нехотя выдали справку. Дальше – длинная история, с делегациями, полковником, судом. Главное – стало тише, и маме спокойнее. Спокойнее, да не совсем. Есть ещё сынок, а у него мотоцикл, единственная вещь, которую мама, мягко говоря, не любила. Однажды, в субботу, уехали компанией за город, приехал в воскресенье днём. Ну, неоткуда было там звонить, а по пути – компания… Увидел маму, всё стало яснее и проще… – Где ты был, меня не интересует, чем занимался – догадываюсь, но позвонить… – Ушла, меня не стала слушать. Очевидно, ночью плакала. Я – Клава, своя, единственная, образованная. Мама очень любила детей, восхищалась каждым ребёнком. Любила купать их. Перекупала всех знакомых ей детей, у неё, как правило, не плакали. Это не моё, сыновье ощущение, все знали, как она любит малышей. Помню, как маленькая кузина, которую я нянчил в первой коммуналке, разбила дорогую вещицу. Пришли с работы дядя и мама. Я вру, что это я разбил, но, очевидно, ещё не умело. Мать улыбается краешками губ, дядя вроде одобряет моё враньё, говорит: — Ладно, Рыцарь Маминого Образа… Всё чаще слышу: — Сынок, я до внучека-то доживу? — Мама, вопрос знаком мне с 14-и лет, конечно, и ещё нахлопочешься. Надо вырваться из коммуналки, я с первой зарплаты на кооператив откладываю. – А мотоцикл? – Мотоцикл продам к взносу за квартиру. – Скорее бы этот взнос. – Ладно, мама, — перевожу тему, — вы с папой так детей любили, оба из многодетных семей, а я — один у вас? – Так ты в конце 38-го родился, а в 39-ом мы уже знали, что будет война, в 39-ом она и началась… – Провоцирую. – Вы знали, а Сталин не знал? – Чушь всё это, вся страна работала на войну, да и не могли договориться коммунизм с фашизмом, даже в твоём стишке говорится о войне с фашизмом, а его задолго до войны пели. Вспоминаю, как в 62-ом, во время Карибского кризиса, я ночью пытался услышать «Голос Америки». – Сынок, я — не политик, ложись спать, войны не будет: те, от кого она зависит, живут слишком хорошо, не устроят атомное побоище ни себе, ни детям. - И ещё один её «политический» урок. Поработал в двух «ящиках», захотелось мирного труда, устроился-таки в техн. бюро вычислительной техники – единственную гражданскую организацию в Питере, но меня сразу же бросили на закрытую тематику. Мама: — Делай свою работу, если хочешь, чтобы нас не били, надо сильными быть, не верь ни договорам, ни союзам. У «сильного всегда бессильный виноват», вспомни 39-й год, как поступили сильные соседи… …Привёл домой больную девушку. – Мама, она в университете учится, снимает угол, у неё воспаление лёгких, помочь ей некому. Поможешь? – Вопрос риторический, для порядка. Я ещё говорю, а она уже стелет на моём раскладном диване. Вечером стелю себе на стульях, мама – за перегородкой, на бывшем бабушкином месте. Слышу, мама неспокойна, выхожу в коридор. – Юра, нехорошо тебе в комнате спать, иди на моё место. – А ты — на стульях, это правильно? Нам вдвоем веселее. – Ночью слышу, не спит, контролирует «наше веселье». – Мама, спи, мы ведь тебя перехитрим, если надо будет… Спи спокойно, Люда совсем плоха… – Люда тихонько смеётся…  Выходила, откормила немного худышку. – Юра, Люда – хорошая, красивая… – И внука родить может, – сорвалось, не надо было по больному месту. Позже, гуляем с Людой. – Знаешь, что в тебе самое хорошее? – Смеётся. – Мама! – Правильно, — говорю, — вот поэтому она бы мне так не сказала. – Фарфоровое личико стало серьёзным. – Да, наверно… Сыграли свадебку, через год с небольшим появился Димка. Комната украсилась пелёнками, вперёд, мы на паруснике! Капитан – сияющая, помолодевшая мама. Думаю, это был самый счастливый, но и последний период её жизни. Она – на пенсии, у неё есть внук, обожаемый и самый хороший. Нас снова четверо в комнате, но для неё это – не проблема. А через два с половиной годика — мы уже в квартире!   Перед переездом у нас – разборка. Объясняю маме, что выпишемся мы втроём, получим квартиру и сразу же обменяем её и нашу комнату на лучшую квартиру и, главное, поближе и, возможно, с телефоном. Выбирать я долго не буду, соглашусь на любой приемлемый вариант, чтобы и двух переездов не было. Иначе ты одна с Димкой вынуждена оставаться в одиноко стоящем доме, без телефона, ближайшая будка в трёх остановках от дома. Мама чует, что не всё так просто. – Да, кооператив и город будут возражать, требовать освобождения комнаты. В худшем случае будет суд, но мы его наверняка выиграем. – На суд я не пойду, ты меня знаешь. – Привожу к ней знакомого адвоката. Он объясняет всё популярно, ручается за выигрыш дела, узнав, что мать – сердечник, инвалид 2-ой группы, извиняется и смеётся. – Да вы просто не имеете права уезжать от телефона и соседней поликлиники. На суд, если он будет, вы не пойдёте, подпишете мне только одну бумагу. И, вообще, что вы можете потерять, квартира в любом случае ваша? - После его ухода мама замкнулась, перед сном говорит мне. – Всё равно это какое-то жульничество, посмотри, как люди живут… Я всю жизнь в коммуналках прожила, что уж под старость изворачиваться… Нечестно это… – Дело плохо, ни сынок, ни Юра не сказала. Мне знакома эта манера молчунов, говорить больше на эту тему не будет, делай, что хочешь. И упрекать не будет, но мне нужно её согласие, не письменное, мама всё подпишет… Иначе квартира будет кровоточащая…  Наутро иду на работу и вижу всё в ином свете. У меня квартира, действительно как у меньшинства ленинградцев, а комнату надо отдать, это ведь справедливо, нутро не обманешь. И никаких хлопот, не до них! Легко и радостно, надо срочно написать бумагу в телефонную сеть – просить будку. Дом строили долго, к переезду скопил на мебель, одолжил, решил устроить сюрприз. Но и купить мебель в Ленинграде не просто было, хочется импортную, наша не смотрелась. Удалось! Люда в экстазе бегает из комнаты в комнату, сюрприз получился на славу. Мы втроём, с Димкой, прыгаем на радостях. Смотрю, мама стоит у порога испуганная. – Мама, смотри, вот твоя комната, с чешской светлой мебелью: тахта, тумба для белья, шкаф, столик, два небольших кресла. Всё поместилось удобно, завтра я тебе светильник и занавеску повешу… – Юра, ты не украл? – Дошло до меня, рассмеялся. – Мама, ты знаешь, где я работаю. Ну, что можно у нас украсть? Ты заметила, что я никаких вещей не покупал, в шапке школьной хожу, замаскировался… – Ну, прости… До войны у нас тоже кресло было… Спасибо, сынок, мне очень нравится. С работы домой добираться стало не просто, как там? Прихожу, слышу,  Димка смеётся, слава Богу. Открываю дверь к маме, она на полу с тряпкой. – Ну, договорились ведь, пол – не твоё дело. – Да ты посмотри, как Димочке нравится. — Она делает что-то тряпкой, оба смеются… Мне: – Ты не беспокойся, я с ним сильнее. -  Телефонную будку вскоре  поставили, причём как раз у нашего подъезда. Димка с бабушкой спелись, стало за них спокойнее. Слышу с порога Димкин смех из кухни. Захожу. Кухня у нас «большая» — 8,5 кв.м., обставлена светлой немецкой мебелью. За чистым столиком – Димка на высоком стульчике, рядом мама. Димка лопает, не капризничает (?). Вижу, рядом с мамой – мясорубка, чистенькая, с бликами света на ней. Димка проглотил и требует: — Бабушка, ещё! – Мама мелет свет мясорубкой, Димка в восторге. – Моё изобретение! – хвастается мама. – Да, можно заявлять: применение устройства по новому назначению. – Хорошо-то как, у меня есть очаг! Другой случай. – Димочка, расскажи папе, какой стишок ты сегодня сочинил. – Димка в пушкинской позе: — Снегопадь, снегопадь, мама влезла под кровать! – Ему очень понравилось слово снегопад, а рифмы в его лексиконе не нашлось, пришлось улучшать русский. Но один раз он довёл бабушку до слёз. Ей было очень плохо, она сердилась и на него и на себя, что не справилась. — Нет, нет, он не хотел мне плохо сделать. – Что ж ты с бабушкой делаешь, она же старенькая, если ты её не любишь, значит, и я тебя любить не буду. Ты её обижаешь, а я тебя буду обижать. – Шлёп его по попе. – Хорошо так? – Смотрит на меня исподлобья. – Бабушка хорошая… – Про меня не добавил… Уложили его спать, мама зовет меня. – Юра… – Всё, всё, не трону я твоего Димочку… Мама закрутилась на кухне, Димка разрисовал ей всю стену над тахтой. Думаю, хотел, чтоб красочно, красиво было. Вечером мама зовёт меня: — Пойдём, покажу тебе новое направление живописи. – Да, панорама будь здоров. Ладно, не горюй, в выходной купим обои, какие тебе понравятся, а работы тут на пару часов, может, это и к лучшему. — Через час мама:  — Юра, я подумала, не надо переклеивать обои. Вот я проснусь утром, взгляну на стену, это мне Димочка нарисовал, улыбнусь. Я, правда, так хочу, не из экономии… – Понимаю, надо соглашаться, это искренне. – Ну, если у тебя к абстрактной живописи вкус прорезался… - Так и прожила. Дима захотел собачку. Вначале думал, что каприз, пройдёт. Но к седьмому дню рождения вторая бабушка прислала ему посылку. – Дима, давай посмотрим, что бабушка тебе прислала. – Там ведь не может быть собачки, а другого мне не надо. — Вот это поворот! Как так ребёнку не интересно посмотреть на подарки? Доконал меня, заказал у знакомых в конторе собачку. Мама была против: вас и на ребёнка не хватает, а после меня собачка останется беспризорной. Ясно, что это только до появления щенка в доме. Только принёс его в своей «знаменитой» школьной шапке (мне уже новую купили!), мама уже тёплое молочко несёт. Спешит, надо срочно тёплую подстилку сделать. – Положить его надо ко мне, он чувствует присутствие человека, на кухне ему холодильник помешает спать, а у вас — он помешает, вам на работу надо. — Хозяин – Димка решает за бабушку, ей можно оказать высокое доверие. Теперь их трое, любящих друг друга божьих существа. Собачку звали Улисс, шотландский терьер. Прихожу с ним домой после первой стрижки. Подстригли, как положено, смешно: спинка голенькая, кругом юбочка, борода и усы на непропорционально большой голове. Звоню, не открываю своим ключом, подзываю всех к двери, объясняю: — Смеяться нельзя, Улисс обидится. Всё ясно? – Конечно, конечно! – Открываю дверь – общий хохот. Улисс облаял всех по очереди и отправился не на своё место, а в комнату мамы, к добру. Через некоторое время заглядываю к маме: оба сидят на креслах, очевидно, мама ему разрешила, сам Улисс не залезал. Мама: – Уленька умный, Уленька красивый… Все любят Уленьку… – Тут уж я чуть не рассмеялся, надо было видеть, как умная морда смотрит внимательно и одобрительно в рот маме. — Ещё расскажи, ещё! – Мама показывает мне: «Уходи», Улисс лает: «Не мешай!». …Люда жалуется мне на кухне: — Юра, мне трудно с мамой: оставлю работу на выходной, ну, не успеваю всё сделать, прихожу – готово, у неё как раз очень хорошее самочувствие было. Все наши договорённости – пустой звук, а если с ней что случится, я виновата. Никакой обратной реакции, обругала бы меня что ли, я ведь не идеальная… – Изложи это на бумаге, хороший юмористический рассказ получится. – Заходит мама. – Мама, дело есть. Надо Люду отругать как следует. – А что она натворила? – Как что? Что же она всё правильно делает? – Как все мы, а начинать ругать я обязана с тебя. - Мама никогда не ругалась, не умела. Была мягким, уступчивым человеком, из тех, на которых «воду возят». Сердилась, замыкалась и уходила в свою комнату. Но это ведь максимум, эквивалент скандала, в итоге приходилось больше контролировать себя. Когда есть противник, ты можешь пробовать, ошибаться, находить верный удар, когда его нет – бесполезно размахивать шашкой, нужно одно, верное решение. Может, опыт коммуналок научил её, что скандалы не решают, а обостряют дело? Боялась за сердце? Нет, она и до инфарктов была такой же. Да и была полная подспудная уверенность в её справедливости. Это – от деда. В свою пользу она не подумает, смешно. В пользу Димы – да, но и мы не против. Между мной и Людой различия не делала, понятия и слова «свекровь» в доме не было. Я смеялся: — Далеко мне до Люды, ибо все подвиги Геракла – ерунда, она родила тебе внука! – Никогда не говорила о том, что не знает. Но выношенное, проверенное жизнью оказывалось простым и верным. Материально жизнь улучшилась. – Мама, не возражай, в субботу пойдёшь с Людой, купите пальто, туфли, сами разберётесь, что надо. Мне уже надоело слушать, что тебе ничего не надо. Иди сюда, покажу тебе, какой я богатый, уже на машину накопил, да мне её не дадут. Ты ни у кого ничего не отнимаешь. – Да у меня же есть и зимнее – бостоновое, и летнее – габардиновое, мне Яшенька сшил. Смотри, всё целое, из химчистки, я же мало выхожу. – Позже, позвала меня к себе, глаза мокрые. – Юра, ты знаешь мою жизнь, чем я живу. Не смогу я в новом пальто щеголять и плакать. Прошу тебя, не возвращайся к этому разговору… – По мелочам удавалось ей что-нибудь «всучить». Люда купила ей белую кофточку ко дню рождения. – Мама, с днём рождения, гвардейка! Вот… – Нет, нет, я же просила… – Подзываю Димку. – Хочешь бабушке подарок сделать? – Хочу. – Вот, неси к ней в комнату, проси, чтобы одела, это от тебя, бабушка будет красивая, понял? – Ввиду явного превосходства сил, мама появляется в белой кофточке со своей единственной брошкой. Димка хлопает в ладошки: — Бабушка красивая! – Всё, верховный суд состоялся. Закрепляем и развиваем успех: — Мама, пошли пирог кушать, а то Димке спать пора, он тоже хочет… – Одноходовая комбинация с выигрышем темпа. Что ты любила, мама? Немногое, в кино редко бывала. – Ну, сходи, пока Димка в школе. – Одна, старуха на утреннике. – А в выходной? – А в выходной мне дома лучше. – Хорошо, пойдём со мной. – А Люда одна пойдёт? Я посмотрю позже, по телевизору, раз вы хвалите. — Из артистов любила только «актёров от Бога» — Раневскую, Лебедева. «Голубой огонёк» не любила, охотно смотрела «Кабачок 13 стульев», фигурное катание. Слушала Майю Кристалинскую. Читала по нарастающей: Димка пошёл в школу, потом на шахматы, телевизор надоел, да и перед сном почитать надо. Память, естественно, уже не та, несёт книгу, смеётся: — Вот, доехала до 30-й страницы, вспомнила, что читала. – Это нормально, давай заведём блокнот, будем записывать. – Любила Бальзака, Чехова, Шоу. Говорила: «Бальзак – для души, Шоу – для головы». Мама… Я могу вспоминать бесконечно. Чаще это грустно и больно. Твоя последняя больница… Врачи сказали, что поправилась. В день выписки ты умерла, сердце не выдержало радости – еду домой! Эмоции – это не забота медицины. Всё, нет очага, есть дом. Твои обязанности распределились сами собой. Сын повзрослел, но не постепенно по возрасту, а по событию. Прихожу домой, Улисс не бросается радостно к двери – гулять пора, а идёт в мамину комнату, нюхает, осматривается, поворачивается ко мне. Всё ясно: «Где бабушка?». Развожу руками в стороны, смотрит налево, направо, не понимает… Поднимаю руки вверх: — Мы с тобой атеисты, Улисс (подумал: и я, как собака), а бабушка на небесах, нет её, пойдём гулять… Чем ты жила, мама? После тебя остался шкафчик с незатейливым гардеробом, на полочке – несколько документов, брошка, тот самый «литературный» блокнот, с некоторыми твоими записями. И ещё то, что режет меня до сих пор, — конверт с небольшой суммой – «на похороны, сколько смогла». Не уверена была, что вернётся из больницы. На долю твоего страшного поколения выпала вся тяжесть 20-го века. Две мировые войны, революция, гражданская война, раскулачивание, голод, репрессии, 37 — 38-ой годы, коммуналки по 8  комнат, ранняя смерть мужа. Как можно это всё пережить и сохранить добро? Труд создал человека, но не потому, что он встал на задние лапы, а потому что выковал понятия «надо», «должен», «общиной легче». Много ли обид досталось тебе от меня? Наверное, достаточно, а в памяти сохранилось мало, всё сглажено твоей реакцией. Прости за всё, знаю, только ты способна на это. Прости, что прожил, наверно не так, как ты хотела: мир не тот.   Спасибо тебе за сына. У тебя двое правнуков – Дмитриевичей. После тебя родилась Анечка, названная в твою честь. Дай ей Бог частицу твоего света. Полночь. Моё любимое время. Подхожу к окну, смотрю на небо. Где-то твоя маленькая звёздочка, мама, которая светит добром… Иначе – нечестно…

И архангел в раю

Встретил маму мою.

И привычно спросил:

- Не была ли грешна? –

И осёкся… – Прости…

Ты – добрее меня…