Они были замечательны, прежде всего, тем, что на них приходили девочки, главным образом, из 189-й школы, и это создавало волную­щую атмосферу. Вечер состоял из концерта художественной самодея­тельности и танцев. Но разрешались не все известные танцы. В то вре­мя были запрещены такие западные танцы, как фокстрот, танго, румба, слоу-фокс.

Ещё существовал танец под названием «буги-вуги», которым молодёжные газеты клеймили загнивающий капитализм. Буги-вуги запре­щались категорически. Но что это был за танец, никто не знал.

И джаз — музыка толстых (по определению Максима Горького), — тоже был запрещён.

Дозволялось танцевать вальс, вальс-бостон, молдаванеску, па-де-катр, чардаш, венгерку и другие бальные танцы. Эти танцы не пользо­вались большим успехом. Половина посетителей вечеров простаивала у стенок. Но иногда на вечерах к общей радости всё-таки прорывались танго или фокстрот. Тут уже все бросались танцевать. Народу в зале было много, и танцующие пары вольно или невольно прижимались друг к другу. Многие ради этого момента и приходили на вечер.

Танцевать фокстрот или танго мы учились дома у своих старших братьев и сестёр. У многих с довоенных времён сохранились пластин­ки с танцевальной музыкой: «Рио-рита», «Брызги шампанского», «Кукарача», «Оксфордский цирк», «Неудачное свидание», «Дождь идёт», «Твоя песня чарует», «Мистер Браун» и др. Были популярны старые пластинки с музыкой Цфасмана, песнями Утёсова, Строка, Шульженко, Погодина. На барахолке у Обводного канала продавались записанные на рентгеновской плёнке (на костях) запрещённые песни Петра Лещен­ко: «Татьяна», «Андрюша», «Чубчик», «Дымок от папиросы», «Студен­точка», «Аникуша», «Моя Марусечка», под которые хорошо было танцевать танго или фокстрот. Но всё это была домашняя музыка. На школьных вечерах господствовала музыка бальных танцев, которым обучались в кружках. Вот как описывает Игорь Ефимов такие занятия в романе «Как одна плоть».

«…Тогда как раз шёл год усиленной борьбы со всем западным, борь­бы, захлестнувшей, как водится, все сферы, прокатившейся волной бесчисленных переименований улиц, научных формул, ресторанных блюд, станков, цветов и прочего. Формулы и станки мало нас беспоко­или, но запрещение и объявление как бы несуществующими всех за­падных танцев очень нас будоражило и возмущало. Однако что было делать? Не отказываться же напрочь от манящего мира школьных ве­черов, от этой сказочной ярмарки быстрых знакомств и узаконенных объятий? И мы чуть ли не всем классом ходили в кружок других, правильных танцев, так называемых бальных. (Волна переименований ка­ким-то образом обошла этот островок, и они так и назывались по-пре­жнему — па-зефир, мазурка, па-де-патинер.)

Обучала нас отставная балерина лет пятидесяти с гладкими капро­новыми ногами и голосом простуженного полковника. Она очень ста­ралась, но каждый раз делала одну непоправимую ошибку: вместо того чтобы соединить две шеренги — нас и девочек из школы напротив — по-военному, как-нибудь там по порядку номеров, она приказывала нам приглашать своих партнёрш, то есть кто кого хочет, оставляя нам му­чительную свободу выбора, и сразу же обращала весь урок в стыд и кошмар.

Сначала никто не решался двинуться с места. Потом самые отча­янные и самые дисциплинированные (приказ!) выступали вперёд и шли в сторону девочек — первые развязно, вторые со скорбной миной вы­полняемого долга.

За ними трогалась основная масса, перекатывалась через зал, на ходу самоускоряясь по всем законам движения толпы, и, достигнув женской шеренги, превращалась в самую непристойную базарную дав­ку с отталкиванием, с ссорами «кто первый», с выкриками «сам бери» — позор неописуемый. Наиболее робким доставались замухрыги в ва­ленках и шерстяных рейтузах, торчащих из-под платья.

После этого пары выстраивались, аккомпаниатор ударял по клави­шам, наш капроновый полковник, вытянув носок одной ножки, подска­кивал на другой — мы дергались вслед за ней, дергали своих дам, на­тыкались друг на друга, падали. Дело явно не шло. Балерина выходила из себя, понося нашу бестолковость и носорожью грацию, и никак не могла взять в соображение, что у каждого сейчас перед глазами туман, сердце колотится, а в голове проносится только одно: «Он опять её пригласил… А тот — эту!.. А меня — опять нет… А тот. …А та…» — какие уж тут танцы».

Я тоже ходил на занятия в кружок бальных танцев в школу напро­тив. От занятий восторга не испытывал. Атмосфера там была не такой праздничной, как на школьных вечерах. На занятиях бальными танцами все девочки были одеты в одинаковую школьную форму: коричневые платья с черными передниками. В мужских школах единой формы одеж­ды в то время не существовало. Мне не приходилось выбирать парт­нёрш, поскольку все девочки были порядочными дылдами, а под мой рост подходила только одна малявка, которую никто не пришашал, да и я не рвался. Я клал голову на рояль и делал вид, что сплю. Бедная ма­лютка вынуждена была сама подходить ко мне и ждать, когда я соизво­лю обратить на неё внимание. Она танцевала очень хорошо, а у меня не было ни способностей, ни слуха, ни чувства ритма. Приятели посмеи­вались над моими занятиями. При этом к названию танцев добавляли букву «е». Однажды, когда мы выходили из здания после окончания занятий, к школе подошла компания хулиганистых ребят, возглавляемых Димой Гилливером, по прозвищу Гулливер. Некоторые танцоры полу­чили под зад удары длинной ногой Гулливера. Наверное, таким обра­зом Дима выразил своё презрение к занимающимся бальными танца­ми. Меня он не тронул, но это, наверное, была последняя капля, и я, не дождавшись конца учебного года, бросил занятия танцами, чем очень огорчил свою маму.

Зато я активно участвовал в художественной самодеятельности. Играл разные роли в пьесах. Например, выступал в роли Гаврика в по­становке «Белеет парус одинокий» по книге В. Катаева. Правда, в на­шем обиходе Гавриками называли мелких мошенников, хулиганистых ребят, а тут — герой постановки. Когда это имя произносилось со сце­ны, некоторые зрители в зале хихикали. Как оказалось, не только нам приходили в голову аналогии, связанные с этим именем. Писатель Бубённов написал Сталину письмо с жалобой на В. Катаева, который дал партийному руководителю имя Гаврик. (В романе «За власть Советов», в котором действующими лицами были выросшие персонажи из повес­ти «Белеет парус одинокий», в том числе и Гаврик — секретарь райкома партии, руководитель партизанского подполья.) Бубённов писал, что Катаев не случайно дал такое имя партийному рукодителю, он прекрас­но знает, кого называют Гавриками. Это был настоящий донос. Сталин поддержал Бубённова, и тот стал влиятельнейшей фигурой в советской литературе, а Катаев, говоря языком заключённых, оказался рядом с парашей…

Кроме выступлений в спектаклях, я читал стихи, пел в хоре, вернее подвывал, вёл концерты. Однажды, будучи конферансье, я с негодова­нием заговорил о преследовании негров в Америке. Зрители в зале с удивлением смотрели на меня. Но в это время музыкант — Толя Лукь­янов (впоследствии известный джазист) — заиграл на рояле мелодию в ритме джаза, и все с пониманием заулыбались. Ребята поняли нашу хитрость. Учительница, отвечающая за идеологическое содержание вы­ступлений художественной самодеятельности, удовлетворённо кивала головой. В тот момент, по её мнению, джазовая мелодия была умест­на, она как бы подчёркивала тяжёлое положение негров в капиталисти­ческом мире. А я чувствовал себя контрабандистом, удачно пронёс­шим через границу запрещённый товар. Но чаще всего роль конферан­сье исполнял Женя Лычёв — подробнее о нём ниже. Женя пел куплеты на школьные темы, например:

Ничего не знаю,
И знать я не хочу,
Лишь одно я знаю,
Что двойку получу…

Сопровождались эти куплеты ритмичной джазовой музыкой. Так он пытался «протащить» джаз на школьные вечера.

На наши вечера иногда проникали чужие. Приходили они подвы­пившими, вели себя нагло и порой в туалете развязывали драки. После окончания вечера выяснение отношений продолжалось на улице.

Девочки из 189-й школы сочинили целую поэму о нашей школе. В этой поэме школа выглядела не в лучшем свете. В ней была и такая строка: «После вечера — домой, а в 203-й — мордобой». Тем не ме­нее, девочки с удовольствием ходили на наши вечера.

Не похожими на обычные танцульки были вечера встречи с выпускниками школы разных лет. На них приходили недавние фронтовики с боевыми наградами, курсанты военно-морских училищ с длинными палашами на боку, будущие лётчики, студенты Горного института и гео­логического факультета Университета в красивой форме с золотыми погонами, на которых у первых были буквы «ЛГИ», а у вторых «ЛГУ», курсанты мореходных училищ. Все они вызывали у нас восхищение. Выпускники держались солидно, мы чувствовали себя рядом с ними детсадовцами.

Вначале была торжественная часть — выступали наиболее заслу­женные выпускники школы, а потом, после небольшого перерыва, во время которого можно было поговорить с бывшими учениками, начи­нались танцы под так называемый эстрадный оркестр. Во время танцев мы стояли у стен и смотрели на танцующие пары. На вечерах встречи чаще, нежели на обычных вечерах, исполняли танго и фокстрот.

Когда я поступил в Горный институт, то представлял, как приду на вечер встречи в новой форме с золотыми погонами. Но форму вдруг отменили, причём не только в Горном институте, но и в других учеб­ных заведениях. Отобрали палаши у курсантов военно-морских учи­лищ. И когда я в последующие годы приходил на вечера встречи в шко­лу, то видел, что публика всё больше теряет свой праздничный, в какой-то степени экстравагантный вид, и превращается в одноликую, бесцветную массу. Изменилось и поведение выпускников. Всё чаще недавние выпускники приходили в школу навеселе, а то и сильно пья­ными. Совместное обучение с девочками нисколько не облагородило их, а совсем наоборот. Слышалась ругань, возникали ссоры, переходя­щие в драки, и Константин Дмитриевич Смирнов своими сильными ру­ками расталкивал буянов. Однажды дерущихся пытался примирить мой бывший одноклассник Витя Тевелев. Но дело кончилось тем, что дра­чуны объединились, и Вите самому пришлось отбиваться. В конце кон­цов, мне эти зрелища надоели, и я перестал ходить на вечера встречи.

Далее >>
В начало