И дальше деда родословной
не помним. Предки не вели.
А.Твардовский

К моему большому сожалению, эти слова относятся и ко мне в полной мере. Возможно, бабушка и дедушка что-то рассказывали, да и родители могли многое помнить, но то ли я забыл, то ли было не до родословной.

Папины родители: бабушка Гита и дедушка Юда

У родителей отца было трое сыновей: Ефим, Лев и Гиля и дочь Зелда (Зина). Дед Юда был учителем в семьях богатых евреев. Его и мать папы, бабушку Гиту, я совершенно не знал, потому что бабушка умерла еще до моего рождения, а дедушка – когда мне было года три или четыре. Сохранилась лишь их фотография.

Папину сестру Зелду я тоже никогда не видел. Знаю лишь, что у нее был тяжелый, по словам папы, характер. Это имя стало в семье нарицательным. Иногда мама и тети Лия и Фира называли так мою сестру Тамару, у которой характер тоже был не сахар. Тетя Зелда с дочерью были убиты немцами во время войны.

Дедушка Борух - мамин отец

Бабушка, папа и мама

У дедушки, Боруха Григорьевича Бейлина, и бабушки, Сары Яковлевны, в девичестве Горлиной, тоже было четверо детей, но наоборот, один сын Яша и три дочери: Геня, Фира и Лия. Дедушку Боруха и бабушку Сару я очень любил и помню хорошо. Ну а своих теток Фиру и Лию, их мужей дядю Фиму (Хаима Натановича) и дядю Фою (Эфроима Исааковича) и их детей, Горика, Нелю, Иду и Алика, я любил, как членов своей семьи. Это, действительно, была одна большая семья, очень дружная и никогда не расстававшаяся надолго, исключая годы войны.

К несчастью, сказать такого о дяде Яше – папы Оси, не могу, потому что его убили фашисты в Пушкине, во время войны. Но его вдова тетя Соня и их сын Ося тоже были частью нашей семьи все годы, пока все они были живы.

В середине тетя Фира и тетя Лия

Эти родственные связи сохраняются до сих пор, несмотря на то, что многие из нас разбрелись по всему свету. Неля с сыном Сашей и его семьей живет в Германии, Ося с женой Людой и сыновьями – в Израиле, Софа, вдова моего брата Юры, тоже в Израиле. Один сын Юры, Славик – в Канаде, второй его сын Володя, – в Петербурге. Мы же с сестрой и нашими детьми живем в США. Вот такая география.

У бабушки Сары был брат Юда, который был убит во время немецкого нашествия, как и все евреи, оставшиеся на оккупированной территории. У него был сын Нисен – Михаил, названный в честь своего деда, моего прадеда, и дочь Роза. Дядя Нисен был любимцем мамы и ее сестер. Любили его и мы – дети. Удивительно светлый был человек и большая умница. Закончив планово-экономический факультет одного из институтов, он быстро стал продвигаться по службе и еще до войны занимал высокие должности в Министерстве угольной промышленности, а затем в Госплане СССР, в том здании, где сейчас находится Российская Дума. Дядя Нисен был высокого роста, худощавый и стройный, с большим лбом, высокой каштановой шевелюрой и немного выступающей верхней челюстью. По-моему, он внешне был очень похож на академика Ландау. Сколько бы раз я с ним не встречался и у нас, когда он приезжал, и в Москве, где они жили, я всегда убеждался в его скромности, доброжелательности, огромной эрудиции, рассудительности и искреннем интересе к делам всех ленинградских родственников. Маму он просто обожал. Его жена Аня была ему подстать – на  редкость красивая, с прекрасной фигурой, умная, с безупречным вкусом и большим чувством юмора. У них, как и почти во всех наших семьях, было двое детей – сыновей, Алик и Юра, которые пошли по стопам отца и стали специалистами в организации угольной промышленности.

Помню, с каким удовольствием Лариса встречала со мной дядю Нисена, а потом важно шла рядом с этим красивым человеком с гордо откинутой назад головой, по перрону Московского вокзала. Дядя был в генеральской форме с лампасами на брюках, очень эффектен, на него обращали внимание не только встречные женщины, но и мужчины, тогда работники угольной промышленности могли носить форму. Кстати, в те годы форму носили и студенты Горного института. Ларисе нравились высокие красивые мужчины. Не понимаю, как она решилась выйти за меня. Вот уж, действительно, любовь зла.

Вот, собственно, тот круг лиц, среди которых я рос и развивался, с которым общался и от каждого что-то я брал, а что-то не принимал. Да, следует упомянуть еще одну семью. Это мамина двоюродная сестра Геня, ее муж Аркадий, всю жизнь прослуживший в Высшем морском училище им. Адмирала Макарова замполитом. Аркадий пользовался авторитетом среди всех нас, потому что он единственный часто бывал за границей, в том числе в Америке, что тогда казалось такой фантастикой.

У бабушки Сары была сестра Малка, так вот Геня – ее дочь. Ее часто так и звали Геня Малкина, чтобы отличить от мамы. У них тоже было двое детей Вова и Зина. Вова был ровесником Юры, они дружили, были большими любителями девочек и вместе искали приключения на свою шею, что часто и находили.

Это все пока родня со стороны мамы. С папиной же стороны мы много общались лишь с семьей старшего брата папы, дяди Ефима. Особенно сблизились мы с ним и его женой Аней в эвакуации во время войны. Но об этом будет еще подробный рассказ.

Очень близка была семье тети Лии и дяди Фимы, а значит и всем нам, его родная сестра Соня Брод и ее дети Эльда, ровесница Горика, и Вова, ровесник Юры моего. Они принимали участие почти  во всех совместных празднованиях. А тетя Соня была и на Юрином, а потом и на моем бракосочетании.

Центром и лидером всей большой семьи была мама. Она вникала во все дела, советовала, наставляла, иногда поучала, но всегда по-доброму и искренне.

Все семьи, о которых я упомянул, были крепкими и дружными. Им передалось от наших бабушек и дедушек представление о святости домашнего очага, именно евреям люди обязаны этому представлению. Только в семье евреи с древних времен находили покой и отдохновение от гонений окружающего их мира. А мне это передалось от моих родителей. В своих «записках» я часто использую слова «вспоминать», «вспоминаю», но когда я говорю о папе и маме, мне не нужно «вспоминать», я помню. Еще и еще раз повторяю это не как заклинание и не как извинение: я обыкновенный человек с обыкновенной судьбой и готов принять, что историю моей жизни: где я родился, кто мои родители и родственники, что они делали, как говорил Сэлинджер «всю эту давидкопперфилдолвскую муть» читать будет совсем неинтересно, кроме, я надеюсь, моих потомков, и затеял я эту писанину только лишь затем, чтобы рассказать вам о них, моих родителях и о своих товарищах по работе, моих друзьях, о том, чем мы жили, как мы жили, и какой мир нас окружал.

Влияние родителей на меня было огромным. Их доходящая до самопожертвования горячая любовь к детям, трудолюбие, внутренняя культура, чувство юмора, музыкальность, их моральный кодекс семьи очень часто, если не сказать всегда, определяли круг моих интересов, с ними (с родителями) я считался в детстве, отрочестве, юности и в уже вполне зрелом возрасте. Воспитывают не нотации, не лекции на морально-этические темы, а личность, ее поведение. Чем сильнее личность, тем меньше требуется усилий на воспитание. Мои папа и мама были личностями, они были великодушными и благородными. Их пример побуждал во мне желание на них походить. От самых простых семейных правил, как то: не тянуться первым к блюду, не брать последний кусок, не брать себе кусок пожирнее и до более сложных правил поведения в обществе.

Я рано понял, что такое ответственность. Именно папа и мама воспитали это во мне. Ответственность за семью, за близких людей, за порученное дело. Ответственность и равнодушие – качества несовместимые. Равнодушие рождает безответственность, необязательность, неуважение к людям.

Папа в 1938 году, он еще зрячий

Отец и мать не были равнодушными людьми. Все, что вокруг происходило, они воспринимали очень глубоко, но по-разному. Почему? Да потому, что они были совершенно разными людьми. Трудно было найти двух людей таких противоположных и физически, и эмоционально, как мои папа и мама.

Маме на этом снимке - около тридцати

Мать – маленького роста, узкокостная и пропорционально сложенная, не худенькая, энергичная, стремительно ходившая, с ясным умом, который светился в ее прекрасных глазах. Внешне спокойная, уравновешенная, замечательно находчивая и красноречивая, никогда не терявшая самообладания, умевшая быть непререкаемой и находить правильные решения в трудных ситуациях. Словом очевидный лидер, способный к компромиссу и дипломатии. К ней часто приходили люди со своими неурядицами, горестями, а уходили утешенные, как после исповеди.

Отец – среднего роста, широкоплечий, стройный и физически сильный, великолепно сложенный, очень совестливый, честный и прямой, не терпевший вранья, и когда он подозревал, что ему врут, вскипал мгновенно и был как кипяток, иногда свирепым на вид. Он не умел долго спорить, захлебывался словами. Мне было и страшновато, и жалко его. Я уже маленьким понимал, что на самом деле отец добрый и его крик и свирепость – показные. Я знал, что от крика он начинает кашлять, мог закашляться и поперхнуться или случится спазм дыхательных путей и тогда отец начнет ловить ртом воздух, а мама схватит полотенце и будет гнать воздух, чтобы помочь папе, терявшему силы, глотнуть этого  воздуха. «Лева, открой рот, Лева, открой рот» — кричала она и махала, махала, махала полотенцем, пока отец не начинал дышать. Почти всегда это помогало, но бывали случаи, когда отец терял сознание на какое-то мгновение, но потом приходил в себя. Я страшно боялся этих моментов, которые часто случались за едой, и я приходил в ужас, когда думал, что будет, если в этот момент не будет мамы. Наверно, и поэтому я был, в основном, послушным, но послушным не из страха, а из уважения, хотя, конечно, повторюсь, отца я побаивался именно из-за этих моментов, которые я описал. Странно, с возрастом эти спазмы случались все реже и реже. Я это объясняю тем, что папа постепенно свыкся со своим положением, его переживания уже не были так остры и глубоки, когда вся нервная система работала на пределе, и было от чего. Отец стал постепенно, но быстро терять зрение из-за атрофии зрительного нерва. И ослеп окончательно где-то к концу 1939 года. Причин, как я понимаю, было несколько. Во-первых, обстановка на работе, когда в эти страшные 37 и 38 годы стали забирать некоторых из его коллег. Во-вторых, это связано с первой причиной, он был в тревоге, что ему могут припомнить его рискованные с точки зрения закона операции во время НЭПа. В-третьих, я думаю, отец, яркая индивидуальность, переживал то, что он с его способностями и умом влился в миллионную безликую массу советских служащих с небольшой зарплатой, в то время, как оба его брата, встав на ноги еще при НЭПе, благополучно сохранили свои позиции до последнего времени перед войной.

Дядя Ефим успешно работал в кожевенной мастерской, кажется, директором, которая делала добротные чемоданы и саквояжи из кожи. А дядя Гиля стал директором магазина. Оба были вполне обеспеченными людьми, и их жены не работали ни  одного дня, хотя папа был и образованнее, и способнее. Но это была ни в коем случае не зависть, просто отец понимал, что мог достичь большего. Конечно, все эти мысли угнетали папу, и его болезнь стала следствием общего состояния нервной системы.

У папы были явно художественные наклонности, он играл на скрипке и прекрасно рисовал. У нас в комнате на Декабристов висела картина маленькой, кажется, полугодовалой Тамары, которую папа нарисовал маслом на холсте, правда, не с натуры, а с фотографии. Даже когда он ослеп, он мог по памяти нарисовать контур любого животного, но для этого ему нельзя было отрывать карандаш от бумаги. Если он прерывался, то в эту же точку он уже попасть не мог, и даже если я ставил его руку в нужное место, он продолжить не мог, картинка, которая была в его мозгу, прерывалась и исчезала.

Когда я сказал, что отец стал свыкаться со своим положением, это не совсем так, он не хотел свыкаться с положением бездействующего инвалида, он сделал все, от него зависящее, чтобы стать в строй работающих людей.  После войны, примерно в 1946 году через ВОС (всесоюзное общество слепых) папа получил работу в артели им. 18-ой партконференции, что находилась на улице проф. Попова, на Петроградской стороне. Сначала работу ему давали на дом. Заключалась она в том, что нужно было прямоугольные многослойные куски слюды расщепить на однослойные. Делалось это тонко заточенным ножом. Работа была очень кропотливая, давала много отходов и пыли. Работа была сдельной и мы все, сколько могли, участвовали в этом деле. Эти прямоугольные куски слюды применялись в керосинках для наблюдения за горением фитилей.

Через некоторое время папу «повысили» и дали ему собирать цепочки для туалетов. Нужно было согнуть отштампованное звено из латуни или алюминия при помощи специального приспособления, а потом вставлять эти звенья друг в друга, собирая цепочку определенной длины. Эта работа была чище и лучше оплачивалась. Папа к тому времени зарабатывал около восьмисот рублей, что было совсем неплохо, учитывая, что столько же получал молодой дипломированный инженер. Я, например, придя на работу в ГСКТБ, получил оклад в девятьсот рублей, и это еще не так плохо, мои друзья Аркадий Чернов и Марк Глезин на заводе им. 1-й пятилетки получали в первое время по восемьсот тридцать.

Вместе с отцом я ездил в артель сдавать и получать работу. Но папа на этом не успокоился. Он знал, что в его же артели штамповщики и станочники зарабатывают гораздо больше. Он решил переквалифицироваться, но для этого нужно было работать уже не на дому, а в цехе, в артели. Долгие разговоры они вели на эту тему с мамой, которая была против категорически. Во-первых, это было опасно и с точки зрения ежедневных поездок, и с точки зрения освоения нового оборудования слепым человеком. Во-вторых, она считала, что заработок отца плюс его пенсия в 220 руб., как инвалида труда первой группы, вполне достойный вклад в бюджет. Но отец был настойчив, убеждал ее тем, что в этой артели работают только слепые люди. В конце концов, он победил. Председатель артели Гольдберг очень хорошо к папе относился и всячески ему помог в освоении штамповального пресса и рабочего места. Штамповал отец гайки.

Начались ежедневные поездки, кто провожал отца по утрам, я не помню, то ли мама, то ли домработница, они уходили, когда я еще спал. А встречал отца после работы я. Папа приезжал на трамвае номер 31, и я ждал его на Театральной площади у аптеки, вернее, это была уже улица Декабристов. «Папа, подними ногу» — говорил я отцу, подходя к поребрику, «Папа, опусти ногу»  — говорил я, когда надо было ступить на мостовую. Продолжалось  это несколько лет. Отец зарабатывал уже больше тысячи рублей и чувствовал себя полноценным участником нашей семейной экономики. На выход папе сшили костюм цвета из красивого «метро», сшили осеннее пальто. У мамы был знакомый закройщик Спиридонов в ателье на седьмой Красноармейской улице. У этого же закройщика мама шила костюмы и мне во время моей учебы и когда я уже работал.

Потом отец перешел на нарезание резьбы в гайках. Это можно было уже делать дома, а оплачивалось это лучше. Ему дали станочек в артели, его приятель Василий Прокопьевич Власов, пристроил электродвигатель, а потом и Гриша, Тамарин муж, который был высококвалифицированным станочником, помог этот станок усовершенствовать.

Так отец работал почти до самого конца. Только последние года два или три он уже не мог работать вообще, сильно сдал. Ведь гипертония, от которой он страдал долгие годы, все усиливалась. Его давление нередко повышалось до 220. Вот каким человеком был папа, мужественным, волевым и бесстрашным и беззаветно преданным семье, детям, которых он не видел с малолетства и не мог представить, как мы выглядим.

Он бывал счастлив, да, бывали у него такие мгновения, когда он мог чем-то существенным помочь семье. Так, например, было с телефоном, который нам установили только потому, что отец был инвалидом первой группы, никакие заслуги мамы не помогали. Так было, когда нам стало необходимо увеличить лимит  электроэнергии, который был крайне ограничен. Папа поехал со мной в «Ленэнерго» к его бывшему начальнику Берзину Ивану Ивановичу. Я понял, как уважали папу на работе. Они обнялись с Берзиным, он сам усадил его за стол, дал мне бумагу для заявления, он же дал папе ручку и поставил ему руку в нужное место для подписи. Сбежались люди, которые помнили отца с тех довоенных времен, когда ему пришлось уйти из-за все ухудшавшегося зрения. Слезы катились по лицу и отца, и его сослуживцев. Конечно же, лимит нам увеличили. Всю обратную дорогу отец улыбался.

А как он был горд, когда по согласованию с мамой, они могли делать нам подарки. Отцу дали какой-то талон, дающий право на покупку часов, и я получил первый выпуск часов «Победа», которые я носил лет пятнадцать. А в десятом классе мне подарили велосипед, и мы катались всем классом по набережной Невы у «Медного Всадника».

После войны продолжилась дружба отца и дяди Ефима, который вернулся в Ленинград через год после нас. Вызвано это было многими причинами. Во-первых, он и тетя Аня, его жена были психологически не готовы вернуться после пережитой блокады; во-вторых, уж больно хорошо, спокойно и вольготно было им в Березове; в-третьих, их квартира в Ленинграде была еще занята каким-то капитаном-интендантом, который въехал к ним еще во время войны. Этому мародеру они отдали всю свою мебель за буханку хлеба, и когда он вернулись, этот негодяй на их глазах цинично вывез всю мебель. В конце концов, после долгой тяжбы этот «вояка» уехал.

Дядя Ефим почти каждую неделю приезжал к нам на радость всем нам и папе, особенно. Мама готовила воскресный обед и ставила мужчинам четвертинку. И шли разговоры, разговоры обоих братьев о политике, о жизни, о стране. Потом папа пускал после второй рюмки слезу, и вечер за столом прекращался.

Часто поступки отца были проявлением эмоций. У него чувства часто преобладали над разумом. Мама же, наоборот, подчиняла чувства разуму. Она ничего не совершала наобум, все обдумывала, выверяла, просчитывала последствия, четко формулировала свою мысль и умела ее отстаивать. У мамы любовь к детям, преданность семье выражалась не в отдельных эмоциональных всплесках, а постоянно, глубоко, эта любовь была ее мировоззрением, ее миром. Но в своем воздействии на детей мама, как мне тогда казалось, прибегала к запрещенным приемам. Так, если все ее доводы исчерпаны, а я рвусь гулять, мама заявляла: «Только через мой труп». Это приводило меня в состояние зомби, в полный ступор. Она любила всю большую семью, и сестер, и брата с их семьями, мать и отца. Она с большим уважением и доброжелательностью относилась к друзьям и просто знакомым людям. Безо всякой тени превосходства разговаривала и с нашим дворником, дядей Сашей, когда жила на улице Глинки, и с уборщицей школы, приходившей к нам мыть полы, и с молочницей, приносившей нам молочные продукты, мама говорила с ними  о жизни, что-то советовала,  о чем-то советовалась сама.

Ни одного гостя, приходившего в наш дом, мама не отпускала, не накормив обедом. И это даже в трудные, голодные, карточные годы. Она не всегда и не всем могла помочь, но чувствовала чужую боль, как свою. А боли было много у всех и везде, особенно после войны. В школе, где мама работала уже завучем, она столкнулась с безотцовщиной, с матерями-одиночками, потерявшими во время войны и мужей, и отцов. В каждой семье – потеря. Все это люди несли в школу. Только мамин оптимизм и энергия и сопереживание чужим горестям помогли ей справиться с собственным несчастьем.

Отец ослеп в 42 года. Полный сил мужчина вдруг становится беспомощным и невостребованным. Иногда у него были моменты глубочайшей депрессии, но всегда была начеку мама и не дала папе сломаться. Она часто читала ему и просила иногда меня читать тоже газетные статьи, в которых описывались мужественные поступки многих людей, ставших калеками в результате войны, но сумевших себя найти. Это действовало на папу отрезвляюще и давало надежду. Благодаря маме папа и стал работать.

Мамин оптимизм и природное чувство юмора обоих помогали забывать о беде. Смех, повторяю, никогда не исчезал из нашего дома, я уже об этом рассказывал. Мы все любили посмеяться по любому поводу, отец обожал шутки и анекдоты, которыми его снабжал я или Юра, и всегда над ними смеялся. Но особенно заразительно смеялась мама, здесь ее эмоции выплескивались без остатка, она смеялась до кашля, до слез. Потом, отсмеявшись, она иногда спрашивала: «Объясните мне, в чем смысл?» Тут все опять начинали хохотать, эти мамины вопросы были так трогательны, что мы смеялись не над ней, а из-за комичности момента, и мама никогда не обижалась. Уяснив смысл рассказанного, отчего все смешное сразу улетучивалось, мама тем не менее, смеялась опять, и мы хохотали еще громче, уже от счастья, что и мама все поняла.

Но особенно мама раскрывалась, когда пела. Делала она это замечательно, в основном, во время наших праздничных застолий с близкими родственниками. Я, вдруг, с удивительной отчетливостью вижу большой стол, освещенный бронзовой люстрой с желтым абажуром, вокруг стола сидят дорогие мне и близкие люди: мамины сестры Фира и Лия, дядя Фима, тетя Соня с Осей, Горик, Ида, вся наша семья. Я вижу еще совсем молодую мать, запевающую «Зорька Венера взошла над землею», тети Фира и Лия подхватывают, и звучит трио сильных красивых голосов. Особенно красив голос мамы, грудной, с удивительно приятным тембром, что-то между меццо-сопрано и контральто. Одна песня сменяет другую. Очень хорошо мама пела романсы из репертуара Вяльцевой, Паниной: «Мы только знакомы, как странно…», «Мы чужие с тобой, между нами лежит отчуждение, злоба и ложь и улыбки моей уж не встретит твой взор, и тоски ты моей не поймешь», — пела мама. Или «Ночь светла, над рекой ярко светит луна», мама начинала робко, а потом распевалась во весь голос, и когда песня заканчивалась, она еще долго сидела с закрытыми глазами сама под впечатлением. В эти минуты она раскрепощалась и перед нами раскрывалась совсем на короткое время ее душа, полная романтики и мечтаний. Боже, как же я любил молодую поющую мать. Часто она пела что-то из репертуара Н.А.Обуховой. Любила мама и Зару Долуханову, но это позже.

Папа тоже любил напевать что-то из Беранже: «Подайте милостыню ей, подайте ж милостыню ей» из репертуара Вадима Козина или «Пара гнедых» Апухтина. Любил папа и песенки и романсы Вертинского и Утесова. «В бананово-лимонном Сингапуре», или «Ваши пальцы пахнут ладаном», все, что напевал отец, мне было непонятно и поэтому привлекало таинственностью, драматизмом и богатыми чувствами какого-то другого мира, знакомого отцу, но неизвестного мне. Как будто в нашем мире было мало драматизма. В песнях, которые пели мама и папа, раскрывался их внутренний мир, совершенно скрытый за внешним спокойствием мамы и эмоциональностью и необузданностью отца.

Отец проявлялся лиричным, спокойным и мечтательным, а мать – романтичностью, бунтарством, страстями. Мать была человеком действия, а отец – человеком раздумий, возможно в силу своего положения. Интересно, что это подтверждали и их почерки. Ведь почерки формируются еще в ранней юности, так же, как и характеры. У папы был четкий, мелкий, ровный и красивый почерк, говоривший о спокойствии, рассудительности, обстоятельности. Вот, видимо, таким он и был до середины тридцатых годов. А у мамы был почерк очень крупный, размашистый, на тетрадном листе максимум десять строчек, трудночитаемый. Она его стеснялась и часто просила меня переписывать деловые бумаги, хотя у меня почерк, мне кажется, был еще хуже. Ее почерк говорил о страстности и романтичности ее натуры, скрытых за внешней уравновешенностью. Скрывалось постоянное беспокойство и тревога то за одного, то за другого, то за третьего ее ребенка, то потом за внуков. При всем этом мама была очень общительной, к ней тянулись люди. Одних привлекал ее острый и ясный ум, других – доброта и готовность помочь. Я встречал в жизни многих людей, которые могли посочувствовать, постоять рядом, положить руку на плечо, поцокать языком и поохать. Но было непонятно, что им приносит большее удовлетворение: собственное сочувствие или чужое несчастье, которое дает возможность посочувствовать, причем хорошо, если это видят другие. У этих людей все работает на имидж. Мама не вздыхала, не стонала, если она могла, она помогала в беде и словом, и делом.

Многих, и меня в том числе, поражала мамина прекрасная русская речь, знание русского языка, как будто она выросла не в бедной местечковой еврейской семье, а в семье русских дворян. Кстати, не только у мамы и у папы, у всех наших родственников не было так называемой «местечковости», ну может быть кроме Гени Малкиной, у которой эта местечковость проявлялась, но чисто внешне – говором, в основном. Под «местечковостью» понимают обычно малообразованность, надменность, преувеличение значимости своей персоны, жадность, бесцеремонность  и неуважение к окружающим, их игнорирование, отсутствие благородства, наглость, пренебрежение к знаниям и неграмотную речь. Так вот, все члены нашей большой семьи начисто были лишены всех этих качеств.

Вот что у мамы было от их местечка и от бабушки, так это умение хорошо готовить, особенно, еврейские блюда. Она вообще была очень хорошей хозяйкой, к сожалению, у нее для этого было очень мало времени. Готовила еду она вечером, придя из вечерней школы. Продолжалось это приготовление обедов иногда до половины второго ночи, а вставала мать очень рано, сна, естественно, не хватало. Но ей достаточно было клюнуть носом, немного совсем подремать, и снова она была бодрой.

В детстве я, ужас как любил, когда к нам приходили гости. Папа с мамой принаряжались, папа надевал кремовую сорочку и долго вдевал запонки в рукава и в воротничок, мама надевала шерстяную жакетку со стоячим воротничком и блузку на завязочках и моднючие туфли с гранеными каблуками, на руку она надевала свои драгоценные часики. На стол стелилась белая скатерть, было шумно, весело и вкусно. А когда мы ходили в гости, то было еще веселее, шумнее и вкуснее. В гости мы ходили либо к тете Лие, либо к тете Фире, а все гости были те же самые, что приходили к нам, но все равно в гостях было лучше.

Очень хорошо мама готовила фаршированную рыбу к каким-нибудь праздникам. Папе всегда доставалась голова. Мне казалось это жестоким, все-таки отец ведь ничего не видел, но мама строго грозила мне пальцем и говорила, что голову рыбы должен есть глава семьи. Произносила она это нарочито громко, явно для отца. Позже я узнал, что это действительно правило для евреев, при этом, получивший голову должен был произнести на идиш: «Пусть я буду в голове, а не в хвосте». Надо признать, что папа совершенно не был в обиде, быстро и ловко справлялся с огромной головой, от которой оставались лишь обсосанные косточки.

Было у мамы и очень серьезное отрицательное качество, вредившее, прежде всего, ей самой. Она никогда не обращалась к врачам, пока могла. К своему здоровью, как и многие интеллигенты, мама относилась варварски, ей как бы было стыдно обращать слишком много внимания на свое здоровье. Отношение к медицине было каким-то снисходительным что ли. Объясняю это тем, что мама никогда не жила для себя, себя не щадила, а все болезни – и сердце, и диабет – это уже следствие. А многие другие, и родные, и друзья жили только для себя, зато и дожили до восьмидесяти и гораздо дольше.

Был у мамы и пунктик, ну просто, хоть стой, хоть падай. Она ни разу не была в метро. Сколько я ее ни уговаривал, ни убеждал, ни прельщал – ни в какую. Не знаю,  возможно, это что-то близкое к клаустрофобии.

Вот какие были мои мама и папа, такие разные и такие одинаковые своей порядочностью и чувством собственного достоинства. Говорят, что родителей не выбирают, да, конечно, но если бы мне представилась такая возможность, я выбрал бы именно их, но с другой, более счастливой судьбой.

И еще, говорят, что характер  формируется в семье. Нас было трое у родителей, и мы все получали в равной степени и тепло, и любовь, но выросли мы совершенно разными. Не берусь судить, кто лучше, кто хуже, это вопрос сложный и объективность вряд ли возможна, учитывая, что я – один из троих. Причина нашей неодинаковости в том, что мы брали от родителей каждый свое, что сумел увидеть и оценить. Отсюда и отношение каждого из нас к ним. А вот это уже – мера нравственности. Кто-то ничего не требует, а кто-то предъявляет по любому поводу свои права. А чем безнравственней человек, чем наглее, тем больше у него прав.

Семья может дать человеку нравственный стержень, а далее он либо укрепляется, либо уничтожается. Это уже зависит от среды, от улицы и от книжек, которые каждый из нас читал. Но опять-таки, из книжек каждый берет свое; в тех же «Трех мушкетерах» одному нравятся честность, верность и дружба, другой считает, сколько вина выпил Атос. Что нравится в книгах, то нравится и в друзьях.

Далее

В начало