1. ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЛЕТ

«Вернулся я на  Родину,
В саду березки с кленами…»

«Боинг» вырулил на взлетную полосу, остановился, как бы раздумывая, потом вдруг затрясся, как от озноба, такой же озноб бил и меня. Через несколько секунд громадный лайнер взревел и, легко оторвавшись от Сан-Францисской земли, помчал меня со скоростью почти тысячи километров в час через Париж в Санкт-Петербург, который я оставил десять лет тому назад. Впереди – прошлое.

В аэропорту меня встречает мой младший сын Левушка, который здесь уже несколько дней. Лева прилетает в Санкт-Петербург почти каждый год, у него здесь друзья. Один из них – Леша Ременный – везет нас по городу: Московский проспект, Садовая, Невский, Нева. Боже мой, в какой красоте я жил. Эти дома, возведенные с размахом, пышностью, изяществом обладают почти мистическим очарованием, особенно усиленным эффектом белых ночей, а прилетел я в июне, в самый их разгар.

Я остановился в доме, в котором прожил почти тридцать лет. Он был построен в 1967 году в одном из лучших мест Ленинграда, на проспекте Пархоменко, почти на углу со вторым Муринским проспектом, совсем рядом с площадью Мужества, которой тогда еще и не было, а стояла «круглая» баня, молочный магазин, да деревянные домишки с садами и огородами. Был еще, правда и сейчас есть, напротив завод «Красный Октябрь» жутко важного значения, руководство которого долго не соглашалось с проектом нашего 12-ти этажного кирпичного параллелепипеда, боялось, что будет просматриваться с верхних этажей их хренова территория. А на самом деле они вымогали пару квартир в нашем кооперативе. Номер не прошел. Сколько нервов и сил я потратил, будучи организатором нашего ЖСК, в борьбе с ними, с УКС (Управление капитального строительства) и АПУ (Архитектурно-плановое управление города), которые тоже хотели что-то урвать – один бог знает. А борьба за место, за проект «Архитектор». Об этом я еще расскажу, потому что забыть это невозможно. А сейчас меня приютили мои большие приятели Ирина и Вадим. У них такая же трехкомнатная квартира, какая была у меня, но двумя этажами ниже. С Ирой мы проработали бок о бок более тридцати лет, а Вадим учился вместе с ней в ЛИТМО. После окончания она попала к нам в ГСКТБ конструктором, а Вадим – электронщик, проработал всю жизнь в одном из ленинградских «ящиков».

В те далекие шестидесятые годы проект «Архитектор» был наиболее продвинутым и комфортабельным. Его архитекторы создавали для себя и построили свой дом на Черной речке. Тогда я тоже был членом этого кооператива, благо заседания их правления проходили в Доме Архитекторов на улице Герцена, очень близко от улицы Глинки, где мы с Ларисой жили. По жеребьевке нам досталась квартира на одиннадцатом этаже. Все складывалось хорошо, но строительство все затягивалось и затягивалось, а тут подвернулась квартира на проспекте Космонавтов, в кооперативе, где уже был  Юра, мой брат. Решение было принято моментально. Но интерес к «Архитектору» остался, уж больно необычны были планировки квартир и размеры кухонь и прихожих.

Так нам казалось тогда, и вот, после десятилетнего перерыва, я вновь в такой же квартире. Боже мой, какая теснотища. Как мы все размещались? Да еще с переехавшей ослепшей тещей? Две малюсенькие комнатушки – спальни и одна общая комната, меньше 17 квадратных метров. Спасала восьмиметровая кухня. По американским стандартам эта квартира была двухбедрумной.

Я стою у окна, смотрю на знакомый вид и вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю. Здесь выросли оба моих сына, я вижу 74-ю школу, где они оба учились, и в которую я ходил не намного реже, чем они. Под окном растут и стали огромными деревья, которые мы когда-то сажали. Дом стоит теперь, как в лесу, из-за деревьев не видно даже пятиэтажный дом напротив, где жила до отъезда в Штаты семья моего институтского приятеля. Многое здесь изменилось, появились новые магазины со странными названиями «пятерочка», «копейка», много каких-то не то постоянных, не то временных сооружений. Все газоны теперь имеют невысокие ограды. Жить, похоже, стало удобней, так совсем рядом в ларьке продается свежий круглый хлеб, но я не чувствую особой ностальгии по этому району, хотя и учился рядом в Политехническом институте. Гораздо сильнее меня тянет в места моей юности. И я еду туда. Уже полузабытым путем иду к метро, но оно еще не работает. На «подкидыше» добираюсь до метро «Площадь Ленина». Вот и станция «Сенная площадь». Это самая близкая к Театральной площади станция.

В юности я испытывал какой-то страх и содрогание по отношению к Сенной площади. Мы там с друзьями редко бывали и гулять не любили. Когда я попадал на площадь мне вспоминалось иногда заученное еще со школьных лет некрасовское стихотворение «Муза»:

Вчерашний день в часу шестом
Я вышел на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни слова из ее груди,
Лишь бич свистал, играя.
И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!»

Некрасов мне тогда представлялся бедным разночинцем, защитником угнетенного народа. Лишь позже, прочитав много книг о нем, в том числе воспоминания и Панаева, и Панаевой, он предстал передо мной другим человеком – богатым предпринимателем-издателем, азартным картежником, проигрывавшим огромные деньги. Уж он-то мог бы заплатить за украденное этой крестьянкой, а не лить слезы на груди своей Музы. До этого я не всегда улавливал дистанцию между личностью поэта и его лирическим героем.

Да, так о Сенной. В то время это был район доходных домов, где селился самый бедный городской люд, от воришек до проституток. В этот мир поселил Достоевский своих героев. По этим улицам как в горячке метался Раскольников, живший в Столярном переулке. Славился этот район и Сенным рынком, одним из самых больших в городе. Когда-то его называли «Чревом Петербурга». Это был самый близкий рынок, когда мы жили на улице Глинки, был, правда, еще и Троицкий рынок на Фонтанке, но туда мы почему-то почти никогда не ходили. Был у меня на Сенной свой любимый магазин «Электротовары и инструменты». Во время строительства дачи я там бывал часто. Помню я и как в начале шестидесятых сносили церковь, которая стояла на месте станции метро больше двухсот лет, и архитектором которой был, между прочим, не кто-нибудь, а Растрелли.

Сейчас огромная площадь застроена сплошь одноэтажными кафетериями и ларьками, и пространство исчезло. Пересекаю почти неузнаваемую Сенную и выхожу на канал Грибоедова. Неспешно я иду по набережной. Это тот путь, которым мы почти каждую субботу возвращались домой после бани. Здесь почти на углу с проспектом Майорова была баня, сейчас ее и в помине нет, и мы с отцом семь или восемь послевоенных лет ходили в эту баню, пока специально для папы не оборудовали ванну с дровяной колонкой в бывшем туалете, выдолбив для этого нишу в толстенной капитальной стене. «Папа, подними ногу, еще раз, еще раз» — предупреждал я слепого отца. Мы переходим Львиный мостик. «Папа, опусти ногу, еще, еще». Вот и дом 104 на углу со Средней Подъяческой. Здесь жила по воле Достоевского убиенная старушка- процентщица. А неподалеку, на Казначейской улице жил и сам Федор Михайлович. В его время канал назывался Екатерининский, а Достоевский называл его просто «канавой». Я часто недоумевал, почему этот канал был такой извилистый, ведь если его роют, то, по-возможности, по прямой. Позднее открылась истина: раньше это была речка и называлась она Кривуша. Лишь отдельные ее участки были искусственно спрямлены. Вдруг мне показалось, что  вижу лица его героев, снедаемых душевными терзаниями, а вот и он сам облокотился на решетку Екатерининского канала.

Но вот мелькнуло лицо блоковской «Незнакомки», ведь на Пряжке жил и сам Блок. Город наполнен отражениям, он ими жив. Мне эти герои почему-то понятнее и ближе, чем гоголевский Акакий Акакиевич или пушкинский Германн и его же «девичьи лица, ярче роз», хотя все герои Достоевского, кто-то это сказал, и вышли из гоголевской «Шинели». Но это все литературные герои, обязанные гению писателей и поэтов. Но этот город полон не умирающих во мне дорогих моему сердцу людей, в разные годы моей жизни придававших ей радость и дополнительный смысл. Собственно, ради них, а не ради себя и задумал эти записки.

Конечно, во времена моих детских походов с отцом в баню ничего этого ни про канал, ни про героев Достоевского, ни про него самого я не знал.

Тогда это был мой мир. Вот на этой Подъяческой улице, на углу с проспектом Римского-Корсакова жил одноклассник с пятого класса Толя Гилинский, а дальше – Боря Хюнев и Олег Салмин. Они пришли к нам в восьмом классе. Хюнева зарезали уголовники только что выпущенные Берией по амнистии, в тот год город наводнила эта шпана. Боря Хюнев так и не успел прочитать ни Достоевского, ни многих других замечательных авторов, особенно поэтов серебряного века, которые были недоступны для нас в школьные годы. Мы не знали даже Есенина, разве что я слышал, как отец иногда напевал «Ты жива еще, моя старушка».

Я, например, стал вплотную. знакомиться с Достоевским только после того, как в студенческие годы с огромным трудом, после многомесячных отметок и ночных, часто зимних, дежурств, отстояв почти перед самой подпиской в очереди, растянувшейся по этому же каналу Грибоедова от «Спаса на Крови» до самого Дома книги, получил, наконец, в окошке под аркой вожделенный абонемент на собрание его сочинений. По мере выхода каждого из десяти томов я прочитывал их от корки до корки. Но еще до этого мне удалось посмотреть спектакль театра им. Пушкина «Игрок», в котором роль Алексея Ивановича играл Владимир Честноков. Да как играл! Еще лучше, чем Ленина. Благодаря ему я и заболел Достоевским.

Достоевский, как никто из прочитанных мной писателей, сумел сделать невидимое видимым, почти осязательным. Его терзало желание передать некую тайну, которую он постиг каким-то шестым чувством. Но ведь это удалось и Стендалю. Его Жюльен Сорель – образ, в котором Стендаль соединил доблесть и низость, показал богатство человеческой натуры, ее противоречивость. Оба этих писателя мной любимы помимо всего прочего еще и тем, что во мне, должен признаться, также есть это шестое чувство, которое позволяет мне видеть кроме людских доблестей, обычно с желанием показываемых, и низости, тщательно скрываемые.

Но, в отличие от обоих, передать это я не умею, бог не дал.

Все это пронеслось в моей голове, пока я шел от Львиного мостика до поворота на Театральную площадь. Шел я, правда, медленно, как тогда с папой после бани. Папа держал меня под руку левой рукой, а в правой – палку, которой он время от времени отстукивал дорогу перед собой. Я нес оранжевую авоську в крупную клетку, через которые торчали лоскуты промокшей газеты с завернутым грязным бельем м обмылками куска хозяйственного мыла. Я эту авоську терпеть не мог и завидовал владельцам специальных чемоданчиков или, на худой конец, портфелей.

Мы поворачиваем направо, на Театральную площадь, место, где я прожил без малого двадцать лет. С правой стороны стоит и сейчас большой дом, в котором жил Марк Тайманов – выдающийся шахматист, дважды чемпион СССР и известный пианист. Особенно был знаменит фортепианный дуэт Брук – Тайманов. Знаю об этом от жившего с ним его родного брата Ильи, который учился в нашей школе классом младше и с которым я иногда возвращался после уроков домой. Илья тоже был красивым парнем и с такой же пышной шевелюрой, как у знаменитого брата, но в шахматы он не играл.

Тем временем мы проходим мимо памятника М.И. Глинке. В первые послевоенные годы, когда наступали теплые дни апреля, отец просил вывести его погулять. Я приводил его в небольшой скверик за этим памятником. Отец удобно усаживался на скамейке и подставлял, как всегда, выбритое лицо ласковому солнцу. Лужи, словно куски битых зеркал, отражали высокое весеннее небо, чахлые деревья уже начинали зеленеть, воробьи не могли нащебетаться. Ничего этого отец не видел, но по его лицу, полному блаженства, было видно, что он снова радуется всем нутром, всеми обострявшимися у него чувствами это новое возрождение.

Какие мысли, какие воспоминания пробуждали в нем новые проявления весны? Может быть о молодости, о здоровье и надеждах. На что он мог надеяться сейчас? Только на свои уставшие руки, силу воли и на нас. Надеюсь, в эти весенние дни он еще больше верил в то, что мы всегда будем рядом. Отец наслаждался первым теплом, а я умирал от зависти к мальчишке, который гонял на самокате, то, отрывая его от земли, то резко тормозил прямо около нас, как будто он объезжал мустанга из только что прочитанного мной «Всадника без головы» Майн Рида. Я долго держался, а потом, когда он в очередной раз резко затормозил ногой около нас, попросил покататься. Он милостиво разрешил, папа навострил уши и разрешил. Я накатался и мальчишка умчался. По пути домой папа интересовался, хочу ли я самокат и где намерен на нем кататься, строго предупредив, что по улицам гонять нельзя. Сердце мое забилось, это было тогда моей мечтой, да и всех мальчишек, многие из них гоняли на самодельных самокатах, в которых вместо колес были подшипники, правда, это считалось высшим шиком. Кое-кто имел даже двухколесные взрослые велосипеды и катались, залезая под раму. Короче говоря, апрельское сидение сделало свое дело. Мой добрый папа с суровой внешностью долго убеждал маму, которая сначала не соглашалась, считая это занятие опасным, но после моего клятвенного заверения, что кататься буду только  в садах и в пионерском галстуке, мама посмеялась и согласилась,

И вот самокат у меня появился. Новенький, пахнущий сежей зеленой краской, с резиновыми ручками на руле, со звонком. Как бы теперь сказали, я стал владельцем транспортного средства. Это событие горячо обсуждалось в школе, и было решено испытать самокат у Медного Всадника. В испытании участвовал почти весь шестой «Б» класс.

Но мы поворачиваем налево, на улицу Глинки и идем к дому номер восемь, последнему. Вот и наша квартира на первом этаже с входом под аркой. Помню, как я еле дотягивался рукой до окон, чтобы постучать. Сейчас даже с моим ростом, я выше окон на голову.

Очередной неприятный ритуал закончился. Я не любил эти субботние походы в баню и совсем не потому, что мне приходилось таскать на двоих тазы с водой, хотя для малорослого двенадцатилетнего мальчишки это было не просто. Главное же было в том, что по субботам чуть ли не весь район устремлялся в баню. Мужское отделение размещалось на втором этаже, мы пробирались по лестнице мимо стоящих мужиков с усталыми хмурыми лицами, часто с детьми такими же, как и я и меньше, часто инвалидов с костылями, отец же этого ничего не видел, и хотя никто не протестовал, но осуждающих взглядов было достаточно. Мне было ужасно стыдно. Сколько раз я просил отца: «Давай постоим», но он был неумолим, только злился. И крепко сжимал мне плечо или руку. Мне всегда, да и сейчас, это было непонятно. Ведь отец был очень совестлив, и если я хоть немного совестлив, то это от папы.

Мама была более жестким и рассудочным человеком.  Но, наверно, отцу хотелось хоть в чем-то малом компенсировать свою неполноценность. Зато когда мы попадали в мыльную, я отцом гордился. Он был замечательно сложен, по-мужски. У него были широкие плечи, мускулистый торс и руки, тонкая талия, стройные ноги, это была фигура атлета, прямо как микельанжеловский Давид, так бы я сейчас его охарактеризовал. К сожалению, через несколько лет отец сильно сдал, постарел и как-то весь уменьшился в размерах.

Папа щадил меня и старался экономить воду, но я сам брал у него таз без его разрешения, чтобы ее поменять. А у кранов была опять очередь, и то холодный,  то горячий кран плохо работал, и когда я дотаскивал таз до папы, он ворчал, что так долго. Особенно тяжело было мне тереть папе спину, я еле доставал до его плеч, тогда он опускался на колени перед скамьей, чтобы мне было удобней, и просил тереть сильней, как будто у меня был резерв сил. Иногда кто-нибудь сердобольный из жалости больше ко мне, чем к отцу, приходил на помощь. С моей спиной отец расправлялся очень просто, я ложился на скамью и отец тер меня с головы до пят от души. Потом отец отдыхал и отпускал меня под душ. Когда мы выходили из мыльной, отец сначала вытирал меня махровой простыней, а потом вытирался этой же простыней, уже намокшей, сам.

Все у нас было бедно и тютелька в тютельку. Носки я надевал, чтобы никто не видел, что они штопанные перештопанные. Еще бы, они рвались каждый день. Бедная и неутомимая моя мама.

Далее

В начало