Первую ночь мы провели у председателя колхоза Ефремова дяди Саши. Спали на полу на набитых соломой льняных мешках, накрылись чем попало. Но на утро нас уже определили.

На постоянное жительство наша семья попала к Якову Тимофеевичу и Агапее Ильиничне в большой пятистенный дом. Для меня они были дядя Яша и тетя Агапея. Нам отвели горницу с окнами на две стороны и круглой печкой. По периметру дом имел завалинку, на которой часто сидел отец. Мы попадали в нашу комнату через большие сени с тремя ступеньками, кухню с русской печкой и лежанкой, на которой спали хозяин, хозяйка и сын Колька, мой ровесник. В сенях были развешаны сельскохозяйственные инструменты: косы, вилы, серпы, стояли лопаты и висели связки с луком. В углу стоял стол, а над ним висела икона в окладе. Вдоль стен кухни шли лавки, достаточно широкие. На них спали две дочери хозяев, укрывшись овечьими полушубками: старшая Марина, некрасивая коренастая незамужняя женщина с глазами навыкат, с четырехклассным образованием и младшая Нюра, окончившая семь классов, довольно миловидная девушка. Обе они работали в колхозе, Нюра — счетоводом.

Яков Тимофеевич, его почему-то звали Яшка-моряк, невысокого роста мужик лет под 50 с небольшой бороденкой и редкими, будто приклеенными волосами, суровый, матерные слова сыпались из него, как из рога изобилия, но при маме он стеснялся и как-то замыкался в себе. Из-под рубашки у него виднелась тельняшка, наверно отсюда и прозвище. Был у них еще сын Петя, небольшого роста, очень похожий на отца, который воевал и вернулся потом с покалеченной рукой. Старшая дочь Зина жила отдельно своей семьей, так что это была многодетная семья.

Сельчане к нему относились с каким-то страхом: держался Яков Тимофеевич независимо, был суров и мог отматерить любого, вплоть до Ефремова. Хотя Яков Тимофеевич постоянно матерился, но мат у него был какой-то смягченный что ли, невсамделишный «мать твою, перемать», «убери твою мать», «ты что, мать твою в узду», «ни узда, ни сбруя, я ничто заместо буя». Не помню, чтобы он улыбнулся, не то, что засмеялся. Сам он был кряжистый, его широкоскулое лицо с узко поставленными глазами, смотревшими всегда исподлобья, было обведено густой с проседью, но подрезанной бородой. Но его уважали за мастерство. Он был мастером на все руки и никогда не пил. Яков Тимофеевич все время был в деле, он его искал. То он подшивает валенки, то тачает сапоги, то точит косу, то , то кладет заплату на видавший виды полушубок, чинит сеть или плетет из ивовых гибких прутьев «морду» Агапея Ильинична была ему подстать, такая же работящая, но не суетливая, а спокойная, немногословная, все делала размеренно и уверенно.

Дядя Яша умел подковать лошадь, починить косилку, сеялку, молотилку, заточить и отбить косу, выдолбить лодку «бат» из ствола дерева, починить крышу, ворота, поставить забор, остричь овцу. Я любил наблюдать, как он делал дровни. Летом постепенно гнул полозья, предварительно распарив обтесанные жерди, потом постепенно сгибал, фиксируя в промежуточных положениях деревянными рейками, прибивая их к концам полозьев, и долго выдерживал в этом положении. Он прекрасно плел из ивовых прутьев «морды» — ловушки для рыбы и корзинки. Он был хороший и умелый плотник и знал себе цену. В семье он был главой. Без него за стол не садились. Агапею Ильиничну он звал «сама», а она его – «сам»: — сама, собирай на стол, что ли; — сам, садись вечерять.

Он умывался в сенях, вытирал досуха лицо и руки рушником. Не торопясь, подходил к столу, его все ждали. Яков Тимофеевич крестился на образа, потом крестилась Агапея Ильинична, и они садились. На столе стояла большая общая миска из обожженной глины с мятой картошкой, помазанной сметаной или варево в чугунке, крынка молока и репчатый лук. Яков Тимофеевич нарезал хлеб, прижимая его к груди, крупными кусками и раздавал всем по куску. Он первым запускал свою деревянную ложку и, держа ее над хлебом, подносил ко рту, каждый раз оправляя усы и сметая крошки с бороды. Плутоватый Колька, вечно недоедавший, вдруг жаловался: «мамка, хлеба не хватило», потом: «мамка, молока не хватило». Отец облизывал ложку и бил ею по Колькиному лбу «цыц». «Больно, тять». Тятя – так звали Колька и все дети отца. На этом Колькины претензии кончались.

Далее

В начало