Что я и моя семья, и все мои родственники – евреи, я знал и до войны. Молитвы деда, его книги на непонятном языке, разговоры папы и мамы между собой на «идиш» да и многое другое говорило об этом. Но я совершенно не был этим озабочен и не очень-то понимал, что это значит, хорошо это или плохо. Зато я хорошо помню, что вернулся я после войны в Ленинград, уже хорошо зная, что такое еврей, и что это значит, и что будет значить это для меня в будущем. Образование по национальному вопросу я получил в первые же дни жизни в Березово. Я совершенно не обвиняю в антисемитизме местных жителей, его и не было. Нас, я уже писал, встретили очень дружелюбно и тепло. Называли нас общим словом «икуиронные».

Но в стране с началом войны поднялась антисемитская волна, в основном, на бытовом уровне. Евреев считали трусами, избегавшими армии или служившими в тылу. Докатилась эта война до наших уральских и сибирских мест. Дружелюбие стало меняться на настороженность. Всех приезжих стали называть евреями, я впервые от местных мальчишек услышал песенку «два еврея, третий жид, по веревочке бежит, веревочка оборвется, жид и сковырнется» или как-то иначе, не в этом суть. Где они ее услышали, ума не приложу. Взрослые же люди, если и произносили слово «еврей», то совершенно беззлобно, как бы просто для обозначения группы приезжих людей. Была, правда, еще причина для неприятия евреев. Эвакуируясь, люди брали с собой кое-какие вещи для дальнейшего обмена в трудные моменты на еду. Все ехали с полными чемоданами. Евреи стали ассоциироваться с богатством. Скоро этого «богатства» не осталось ни у кого.

Пропагандистами такого отношения к евреям стали некоторые из наших же воспитателей. Им очень уж не понравилось, что их, истинно русских людей, приравнивают к евреям. Особенно в этом преуспели Вера Ивановна Власова, работавшая в интернате кастеляншей, и Евдокия Николаевна Волкова, которая была, надо же, библиотекарем. (В дальнейшем Вера Ивановна «исправилась» не без влияния мамы, которую она глубоко уважала, и стала одной из ее лучших подруг).

Узнав, что многие евреи не выговаривают букву «р», местные и интернатские мальчишки придумали совершенно обязательный тест при знакомстве или когда хотели поддеть – «скажи кукуруза». Всю несправедливость таких обвинений я осознал позже, после войны, когда мы все узнали, что в Детском селе был расстрелян дядя Яша, мамин родной брат, Осин папа;  погиб папин родной младший брат Гиля, он был пулеметчиком;  муж тети Фиры пришел после четырех лет войны израненный и больной, и скоро умер, ему не было и пятидесяти. Муж тети Лии, дядя Фима, имея бронь от комбината «Красная нить», всю блокаду прожил в Ленинграде и организовывал бригады по тушению пожаров от бомб по городу. Моя мама и тети тоже не бездельничали и сделали все, чтобы все их интернатовские дети остались живы и здоровы.

Но тогда я начал осознавать, что евреи, это люди не как все, мы – чужаки, чужие среди своих, мы – с клеймом, и нас не любят. Осознание это пришло ко мне чисто физически во время одной мальчишеской драки. Тогда у меня возникла ситуация, замечательно описанная Ю. Нагибиным в его повести «Тьма в конце туннеля». Около интернатовской столовой после обеда ко мне подошел Борька Юрков, который всегда меня задирал, потому что он был старше, выше и сильнее, и у него был старший брат Виля, тоже хулиганистый парень. «Ну, скажи кукуруза, жид» — сказал Борька  и осклабился во весь свой большой слюнявый рот. «Сам скажи, еврей, а я лучше скажу: дурак» — ответил я, довольный своей находчивостью, потому что искренне считал, что мы все – евреи. Удивительно, но своим детским умом я нащупал правду об этом слове, ведь известно, что слово «еврей» или «ибри» на языке ханаан обозначало пришельцев с другого берега реки. Но до того момента, когда я это узнал, прошла почти вся жизнь.

Борька, видимо, был не готов к такому интеллектуальному разговору, наморщил свой низкий лоб и двинул мне по щеке. От такого предательства я, в свою очередь, оторопел и пока я размышлял, гад Борька или не гад, он мне врезал еще раз.

Мне, надо сказать, нравилась драка на кулачках, но не настоящая, а игра. Называлось это «стыкнуться». «Давай, стыкнемся». И мы лупили друг друга что есть мочи, но ни в коем случае не по лицу и не ниже пояса. Я не был силачом, но был очень быстрым и успевал быстрее других наносить удары, поэтому меня побаивались и более старшие ребята. Но драться по-серьезному я не любил. Я не мог ударить противника по лицу, просто боялся этого, боялся лица противника. Это была боязнь, как у Горького или Нагибина. И когда уже становилось невмоготу, я лупил, закрыв глаза, куда попало. Так было и с Борькой. После некоторого замешательства при Оськиной поддержке, который стоял на ступеньках столовой и подзуживал меня «Давай, Толька, давай», я ринулся в бой. Вокруг столпились наши интернатские ребята, со многими из которых я вместе учился и дружил. Стараясь не попадать по Борькиному лицу, я подмял его под себя и бил по корпусу, пригнув его голову своим телом. Борька сник, и я понял, что побеждаю. И вдруг что-то произошло, в пылу драки я не понял, что именно. Я кинул взгляд на ребят: они все замолчали и взгляды их были враждебными. Эта ребячья толпа образовала с Борькой как бы единое целое, я оказался один против всех, я понял, что никто поздравлять меня не будет и отпустил противника. Слезы потекли от обиды, а не от упущенной победы. Я повернулся и пошел. А наглец Борька победно закричал: «Ну что, хочешь еще?» Я уже не хотел. Кровь сочилась у меня из носа, и саднил глаз.

После этого невидимая черта пролегла между мной и многими моими сверстниками. Я понял, что «их» гораздо больше и «они» сильнее, потому что «они» всегда вместе против «нас».

Далее

В начало