Мои родители и младший брат, сначала отец в 1960 году, потом через четырнадцать лет мать похоронены на старом еврейском кладбище в Санкт-Петербурге. Потом ушел младший брат, ему было всего сорок шесть лет.

Кладбище находится на проспекте Александровской фермы в Невском районе. На метро я еду туда до станции «Ломоносовская», а потом еще автобусом. Когда умер отец, этой линии метро еще не было, и мы ездили с мамой от улицы Глинки на трамвае с пересадкой часа полтора. Кладбище узнается издалека по силуэту синагоги, возвышающейся над забором. Обхожу синагогу справа, иду мимо могилы скульптора Антокольского, наверно, самого знаменитого еврея, похороненного здесь. Памятник поражает богатством и вкусом. Здесь много очень хороших и богатых памятников, особенно дореволюционной поры.

Евреи, жившие и умершие в Петербурге, сумели вырваться за черту оседлости, стать образованными людьми, врачами, инженерами, купцами, учеными или ремесленниками и оставшимися верными своему вероисповеданию.

Выхожу – с ума можно сойти – на улицу Герцена. Действительно, ну как еще можно назвать главную улицу на Еврейском кладбище. Ну, понятно, не имени Герцля, за одно упоминание которого можно было занять свободный участок на этом или другом кладбище, скорее на другом, потому что евреев среди чиновников по ритуальным услугам я что-то не встретил. Но имя Антокольского было бы здесь уместнее. Уж и в городе улица Герцена снова стала Большой Морской, а здесь все как было.

На нашем участке почти все могилы без оград. Как правило, их окаймляют четыре колонки и чугунные цепи, покрашенные черной краской.  И хотя у родителей приметный памятник в форме паруса, но все равно могилу среди выросших деревьев приходится искать, долго блуждая вокруг нее, особенно после десятилетнего перерыва. И когда, наконец, гранитная плита с именами и фотографиями любимых людей появляется, испытываешь неуместную в этом месте радость. Радость от встречи. Кажется еще усилие и появятся отец, мать, брат. Но нет, никто не появляется, но заработала память. Каждый раз, когда я подхожу к этому камню, память как бы нехотя возвращает мне мое прошлое по крупицам, по осколкам, постепенно, как фотография в ванночке с проявителем, появляются и оживают картины, люди, события. Те же фотографии, что на памятнике, но увеличенные до портретных размеров, висят в моей американской квартире. Лица, увеличенные почти до натуральных размеров, создают некий эффект присутствия, но – удивительное дело  — такого контакта, толчка для работы памяти, как здесь, на могиле, не происходит. Там – другая, видимо, чуждая и мне, и им среда. А здесь я вспоминаю все: и историю этого камня, который мне удалось добыть с помощью хозяина дачи во Всеволожской, куда сестра с мужем увезли больную маму, и где она и умерла.

В. Набоков назвал события детства ранами продленного впечатления.

Я стою у памятника и срываю бинты с этих незаживающих ран, тем более, что это касается не только событий детства. Возникают кадры немого кино. Вот один из них.

Декабрь. В нашей комнате на улице Глинки тепло и уютно не только от натопленной печки, но и от желтого света, падающего на стол из-под абажура огромной бронзовой люстры. Девятилетний Юра, набегавшись за день, наконец, угомонился и заснул в большой комнате. Из ящичка радио льется печальная музыка Чайковского. Это баркарола. На лице отца умиротворенная улыбка, голова чуть повернута в сторону радио, стоящего на пианино. «Оборин» — говорит сам себе отец и когда, после объявления диктора, оказывается прав, удовлетворенно смеется. «Хаче», — роняет,  не поднимая головы, мама, сидящая на другом конце стола. Видимо, она хотела этим сказать то, что это Оборин ясно всем. Мама смеется, смеется мама заразительно, до кашля, начинает хохотать Тамара, ничего еще не поняв, начинаю хохотать и я. Мама смеется до слез. Тамара бежит в туалет, возвращается и смех продолжается с новой силой. Смех часто звучал в нашей семье, несмотря ни на что. Мы не были большими знатоками музыки, если не считать музыкальности всех членов семьи, но имена Д. Ойстраха, Льва Оборина и Святослава Кнушевецкого – виолончелиста были тогда на слухý, потому что они часто выступали как трио.

Мама иногда клюет головой, но усилием воли заставляет себя после дневной школы и вечерней школы  рабочей молодежи, где она преподает математику великовозрастным шести- и семиклассникам, сидеть допоздна и конспектировать разные труды, кажется на этот раз «Вопросы ленинизма» Сталина. Она, бедная, училась в вечернем университете Марксизма-Ленинизма, так было надо. Но зато после двух лет мучений, с какой гордостью она показывала нам красные корочки диплома.

Конечно же, ей было не до проверки контрольных работ и школьных тетрадей. Это было моей обязанностью. Делал я это тут же за столом. По алгебре и геометрии у меня в шестом и седьмом классах были пятерки, и мама мне доверяла. Правда, оценки она ставила сама по моим красным пометкам. У меня с ней по этому поводу были споры. Если я хотел поставить пятерку, она яростно возражала: «Он все списал», или, например, мне кажется, что здесь нужна тройка, а она ставит четверку, объясняя мне, что у этой женщины двое детей и муж-пьяница. Я возмущаюсь от маминой необъективности, злюсь, и это повторяется каждый раз. А вот ученики маму обожали.

На большом черном кожаном диване пристроилась сестра, по обыкновению поджав ноги, студентка химико-технологического института и читает какой-то толстый журнал. Я не могу сказать, как Лев Толстой, что родился на кожаном диване, но наш диван тоже сыграл большую роль в моей жизни. Во-первых, если бы не он, я бы не прочел столько книг. А во-вторых – ну об этом я расскажу позже.

Отец на наши с мамой пререкания не обращал внимания, только тихо посмеивался и слушал своих любимых музыкантов. Ему нравилось, да и нам всем было небезразлично, когда назывались еврейские фамилии. Любил папа и еврейские песни и мелодии, но надо сказать, что он не был националистом. Как-то ему понравилась красивая напевная чисто в русском стиле музыка Николая Будашкина в исполнении виртуоза – балалаечника Нечипоренко. Папа продиктовал мне письмо в радиокомитет с просьбой рассказать об этом композиторе. Надо было видеть его гордость, когда пришел ответ с подробной информацией о Н. Будашкине. Это не сусальная картина. Она мне вспомнилась, прежде всего, потому что это было ощущение семьи, в которой мне хорошо, ощущение стола, как места встречи, места общения, места неодиночества. Тут дело не в ностальгии. Детство манит добром, нежностью, ощущением радости от всего, что окружало и происходило, от дождя и снега, от солнца и неба, от папы и мамы.

Вещи обладают удивительным свойством хранить тепло людей, которые ими пользовались и память о них. И этот стол, и диван, и старое пианино «Красный Октябрь», и огромный двухэтажный буфет за моей спиной – все эти предметы из другой, довоенной квартиры, они как бы являются мостом между временами, они из моего самого-самого начала.

Далее

В начало