В сентябре 1942 года я пошел в школу, как я уже говорил, сразу во второй класс. И начались мои бесчисленные кляксы, о которых я тоже упомянул. Фабричных чернил почти не было, и местные жители научились их делать из сажи на молоке или просто на воде. Если они были на молоке, то еще более или менее держались на пере, а если на воде – падали кляксами на тетрадь.

Занимаясь всю жизнь печатающими устройствами, я много времени тратил на изучение свойств типографских красок, в том числе их смазывающие и сцепляющие свойства. Чернила тоже должны обладать этими свойствами. Писали мы перьями номер 86, в лучшем случае воткнутыми  в деревянные ручки с жестяным наконечником для пера, а то и обмотанными нитками на куске свежесрезанного прута. У меня, правда, фабричные ручки были всегда. Хранили мы их с карандашами и резинкой в деревянных пеналах с выдвижной крышкой. Тетрадей, особенно в косую линейку тоже не хватало, и мы их часто сшивали из газет, а писали между строчками с одной страницы только, а если повезет, то делали из каких-то типографских форм и отчетов, эти листы были толстыми и не промокали насквозь.

Учился я легко и с удовольствием, и уже к середине второго класса стал первым  учеником в классе, меня дразнили «гений», я обижался. Учительницей нашей по всем предметам была Мария Семеновна, среднего роста молодая женщина, курносая с круглым некрасивым лицом и толстая. Я ужасно завидовал другому классу, где учительницей была Зоя Максимовна, тоже очень молодая, статная и очень красивая, с льняной косой вокруг головы и физически сильная.

Помню, как дядя Ефим рассказывал, что любовался ею, когда она сгружала мешки с картошкой и легко носила их в дом (она жила рядом с домом дяди Ефима, в конце села). Когда я читал о некрасовских женщинах «в русских селеньях», я всегда вспоминал Зою Максимовну.

Каждый ученик хранил хотя бы одну фабричную тетрадь или обложку от нее, где была напечатана таблица умножения. Не хочешь, а запомнишь. А некоторые так и не запомнили. Но наша Мария Семеновна была хоть и не такой красавицей, но очень доброй и никогда ни на кого не повышала голос, а громкий голос Зои Максимовны мы часто слышали через стенку.

Насколько наши учительницы были подготовлены профессионально, можно судить по такому эпизоду. Я никак не мог решить одну задачку, не сходился ответ, да и только.  Прихожу в школу и спрашиваю у Марии Семеновны, та тоже думала, думала и не решила, зовем Зою Максимовну – то же самое. Прямо, как дедка за репку. Вечером показываю задачку маме, мама мне сразу объяснила, в чем моя ошибка. Я забыл, что час содержит 60 минут, а не сто. Это я сам запутал моих бедных учительниц. Утром я провел с ними ликбез. Но они-то каковы.

Больше остальных предметов я любил историю. Уже с третьего класса мы изучали историю СССР. Мне нравился сам учебник, в котором почти все портреты маршалов и вождей перечеркнуты крест-накрест и надпись: «Враг народа». Это были и Блюхер, и Тухачевский, и Якир, все в орденах, и Бухарин, и Зиновьев, и многие другие. В этих портретах была какая-то тайна, А в портретах Ворошилова, Буденного, Шапошникова и Кулика никакой тайны не было.

Возникала масса вопросов, почему маршалы стали врагами, или почему враги народа стали маршалами? Пробовал я спрашивать у отца, но он только злился и приказал мне никому больше этих вопросов не задавать. Папа злился и кричал. Но у меня был способ вернуть ему хорошее настроение. Я придумал систему, как учить и запоминать даты по истории, а их была тьма. На отдельных карточках я писал дату, а на обороте – событие. Потом все перемешивал и, не смотря на другую сторону, называл ответ. Я давал папе все мои карточки, и он показывал их мне по одной, я прочитывал ее вслух и называл то, что было на другой стороне. Играл я по-честному. Если неправильно, то так и говорил.

Папе ужасно нравилась эта игра, и он иногда старался дать ответ раньше меня, забывая при этом, что ученик-то все-таки я. Потом ему нравилось, когда я пересказывал устные уроки. В общем, мы учились вместе. Естественно, что мои успехи в школе, а учился я только на «отлично», он воспринимал и как свои.

Вместе мы и читали газеты. Их приходило много, и центральных, и местных. Сначала папа требовал прочесть сводку «от Совинформбюро», потом он просил внимательно посмотреть, нет ли очередной статьи Ильи Эренбурга. После его обращения «Убей немца» в газете «Красная Звезда», папа стал считать его журналистом номер один. Папа требовал, чтобы эти статьи я читал четко, с выражением, повторяя отдельные места, и он очень сопереживал тогда и гордился именно Ильей Эренбургом. Помню, он спрашивал, что написал Эренбург, но что я мог сказать тогда, вот о Жюле Верне мог, даже о Вальтере Скотте уже мог, а об Эренбурге не мог. Когда папа благодарно поглаживал меня по голове, я весь раздувался от важности и самодовольства, мне казалось, что это я произношу свои собственные слова.

Мама почти все время была на работе, приходила домой только к вечеру, и я основное время проводил с папой. За время житья в Березово мы с ним очень сблизились. Очень я любил, когда отец перед сном устраивался со мной на кровати и рассказывал сказки. Он их сам выдумывал и делал это мастерски. Любили мы с папой и подшучивать друг над другом. Я часто болел и сидел дома, особенно в непогоду и, конечно, ходил «на горшок» тут же, в комнате. «Сам от пола два вершка, жить не может без горшка» — спел как-то отец. Ну, у меня взыграло ретивое, и я ему  ответил:

«Сидел папаша угрюмый
И голову чесал,
И носик свой любимый
От нечего делать ковырял»

Папа долго смеялся, а потом посоветовал мне заменить «от нечего делать» на «от безделья». У меня этого выражения в лексиконе еще не было. Потом маме и дяде Ефиму мы демонстрировали эту частушку, пусть примитивную, но дававшую очень точный папин портрет. Отец был очень остроумным человеком, и если что-то во мне и есть в этом плане, то это все от папы. Вот маленький пример. Я пишу письмо тете Лие и Горику, бабушке с дедушкой в Омскую область, село Дурбет. Заканчиваю словами: «Привет всем вашим от всех наших». Отец говорит: «Будет лучше, если ты напишешь: привет всем нашим от всех ваших». Я так и сделал и прославился у родни. Никогда папа меня не уличил в плагиате, а я и не признался и купался в лучах незаслуженной славы.

Отец очень эмоционально воспринимал все события войны. Страшно переживал поражения Красной Армии и сдачу городов одного за другим. И когда, наконец, наступил перелом, отец радовался, как ребенок и делился своими мыслями и чувствами  и с мамой, и с приехавшим примерно через год дядей Ефимом, и с Василием Прокопьевичем, который стал папиным большим приятелем. Но конечно, больше всего папе нравилось, когда ему читала мама, правда, далеко не всегда у нее на это было время. Мама читала изумительно, четко, красивым грудным голосом, правильно выделяя главные места, с остановками, чтобы она и папа могли вдуматься. Конечно, со своим детским дискантом я ни в какое сравнение с ней не шел. Я очень любил слушать мамино чтение. За большим столом с керосиновой лампой мы сидим и слушаем.

Мама читала нам не только газеты. По воскресеньям она организовала литературные чтения. И я помню, как она нам читала лермонтовского «Герой нашего времени». Приходили дядя Ефим с тетей Аней, Анна Львовна, иногда тетя Соня, Фира, и мы все слушали завороженно, так дивно было ее чтение, и так хорош был, естественно, сам роман, который я слушал впервые. Думаю не только я, да и так мало было развлечений. Иногда маму сменяла или Анна Львовна, пытавшаяся читать артистически (она была учительницей литературы) или Тамара, но это было уже не то. Публика топала ногами, требовала маму. Потом делились впечатлениями, горячий и порывистый отец, рассудительный, но тоже искренний на чувства дядя Ефим, вечно со всеми спорившая Анна Львовна, шум, гам, пока мама спокойным уравновешенным голосом не объясняла, кто есть Печорин, кто есть Максим Максимович, а кто такой Казбич или Грушницкий, или княжна Мэри, и что хотела княгиня Лиговская. Все всё понимали и успокаивались. Мамина логика и авторитет были непререкаемые.

Далее

В начало