Как сильна эта не проходящая с годами власть запахов: только что скошенной травы, куска свежего белого батона с маслом, который мне насильно впихивала в рот бабушка Сара до войны, довоенных же очищенных от кожицы сосисок, свежего калача, только вынутого из печи Агапеей Ильиничной, керосина, коричневой пенки топленого молока в кринке, краснеющих огородных мясистых помидоров, шедший из валенок под нашими кроватями, или, например,  хвои  под ногами, который я помню с того момента, когда девятилетним мальчишкой  заблудился в лесу.

Дело было в конце моего первого учебного года. Я заканчивал второй класс, был конец мая, чудесная погода, солнце, уже довольно тепло. Учительница, Мария Семеновна, повела нас в лес, который находился километрах в двух от Березова, сразу за деревней Подгорка, слева от большака. Мы вошли в лес. В таком лесу я оказался в первый раз. Это был сосновый бор, высокие стволы, прямые и стройные, как мачты, освещенные солнцем, отливали золотом. Они казались мне гигантами, и я стал как мальчик-с-пальчик,  совсем беззащитным.

Примерно такие же ощущения я испытал в Нью-Йорке уже пожилым человеком, когда оказался среди небоскребов, рядом со знаменитым Эмпайр-стейт билдингом. Но там я был среди людей. Вернемся же в бор.

Толстый слой иголок под ногами скрадывал шаги, поэтому все вдруг бесшумно исчезли, как будто решили поиграть в прятки. Поначалу я и принял это за игру и стал кричать, что это не по-честному, мы так не договаривались, что я буду водить. Тишина. Я стал мотаться из стороны в сторону, стараясь кого-нибудь увидеть. Никого. Я понял, что остался один. Мне стало ужасно жалко себя от творимой несправедливости. Может быть, с тех пор я стал ее поборником, наверно, для этого надо сначала испытать несправедливость по отношению к себе. Тогда, в лесу, я об этом, разумеется, не думал, тогда мной овладел страх. Мне казалось, что  я вижу ребят то в одной стороне, то в другой, но они исчезали, словно призраки. Я вдруг почувствовал себя маленьким муравьем из любимой сказки, которому нужно добраться до своего муравейника до заката солнца. Я любил в детстве, когда мама читала мне эту сказку, было уютно, я чувствовал себя с ней защищенным и не пугался даже в самые страшные моменты, я знал, что муравей успеет юркнуть в свой муравейник. Но сейчас была не сказка, не было рядом мамы, исчезла даже учительница. И все-таки, хоть я и не был муравьем, но инстинкт самосохранения во мне уже был. Целое лето, проведенное в Березове, сделало меня более предприимчивым и умелым, чем городской мальчишка. Я стал думать. Первое, что пришло  в голову – это залезть на сосну и поискать дорогу. Но как это сделать? Лазать по деревьям, как и всякий мальчишка, я умел и любил, но здесь одни сосны и до первой ветки даже не дотянуться. Тут я вспомнил про топорик, который мне смастерил Василий Прокопьевич и который я взял с собой, чтобы похвастаться. Этим топориком удалось вырубить ветку из поваленного дерева, она стала рогатиной. Конец я воткнул в мох, прислонил рогатину к сосне и, кое-как опираясь на палку, добрался до ветки. Дальше все пошло, как по маслу. Скоро я был почти на самой макушке. Хорошо еще, что высотобоязни тогда у  меня не было. Но когда я оглядывался, я ничего, кроме моря колыхавшихся макушек не увидел. Все сосны были почти одной высоты и никакого проблеска. Вдруг мне показалось, что я слышу звон колокольчика, их обычно привязывали на шею коровам. Я стал спускаться, но это было труднее, чем взбираться, потому что приходилось нащупывать следующую ветку. Спустился, а звон исчез. Я поплелся чуть не плача в ту сторону, откуда, как мне чудилось, был звон. Шел долго, но все-таки я вышел сначала на тропинку, а потом на дорогу. В какую сторону идти? На счастье я-таки увидел эту корову, видимо, отбившуюся от стада. Ее гнал пастух. Я спросил, где Подгорка. «Тут недалече, под горой» — махнул пастух рукой – «Сам-то дойдешь, ай не?» Я сказал, что дойду. Пастух погнал корову в обратную сторону. Счет времени я потерял и был слишком напуган и перенервничал, чтобы спросить, который час. Вдруг я увидел, что рядом с дорогой сделал стойку какой-то зверек, наверно, суслик, и нагло уставился на меня, я не успел среагировать, как с другой стороны сделала стойку еще пара таких же зверьков. Мне это сразу как-то не понравилось. Как бы сейчас сказали «группа захвата». Я закричал и швырнул свой топорик в сторону сусликов и пустился бежать. Вот такой я был храбрый портняжка.

Пока я шел, мной завладели другие мысли и страхи. Что я скажу папе? Мало того, что я потерялся сам, так еще и потерял топорик, сделанный с такой любовью. Я бы мог найти топорик, но боялся идти к этим сусликовым норкам.

Придя домой, я сразу бросился на кровать, изображая несчастного и измученного Робинзона Крузо. Отец всего меня ощупал, цел ли я, он ничего не говорил, только гладил меня по голове. Дело в том, что в селе уже был полный переполох. Оказывается, Мария Семеновна с детьми уже давно вернулась, и все рассказала маме, и даже собиралась команда на мой поиск. Я и сейчас не понимаю, почему учительница меня не искала, возможно, боялась потерять других ребят. Через некоторое время она прибежала к нам домой вся в слезах и кинулась меня целовать. Бедные мои родители, как же они переволновались. Отцу я все-таки сказал, что топорик я долго искал, но не нашел. В школу сообщил, что я нашелся, Колька, который сразу помчался с этой вестью. Думаю, что он бы скорее меня вышел из леса, и никто бы не делал из этого трагедии. Но он мне немножко завидовал, моей мимолетной популярности.

Этот эпизод березовского опыта стал неотъемлемой и важной частью моего внутреннего мира, тем более, что в том возрасте я впитывал, как губка, все, что видел и чувствовал.

Я уже писал, что мы все, и дети, и взрослые, люди городские, здесь стали частью сложного непривычного деревенского быта. Возможно, маме, тете Фире, тете Соне и некоторым другим помогло то, что родом они были из местечек, где тоже правил деревенский уклад, но в те года они сами были почти детьми, а здесь нужно было выживать и отвечать не только за себя, а за десятки маленьких жизней. Поэтому внедрение в этот деревенский быт помогало выживать. Мама боялась, что я буду еще долго «нудыкать», жевать жвачку и приклеивать ее к окнам на ночь, но все это ушло и  было забыто в одночасье. Когда мы вернулись в Ленинград, он сразу захватил нас своей громадностью, многоликостью, своими тайнами. Единственное, что еще напоминало о сельской жизни, так это лошади, тянувшие телеги с дровами и  оставляющие на мостовой продукты своей жизнедеятельности, и тогда на всю улицу раздавался мат-перемат нашего дворника дяди Саши. Да и эти тяжеловозы мало были похожи на истощенных деревенских лошадок, которые больше были сродни «паре гнедых» из известной песенки.

Запомнились не только запахи детства, но и цвета: белые цветы табака — самосада,  и пылающие цветы мака, мака, мака, пока охватывал глаз. Пироги с маком пекли все хозяйки, пекла и мама в чудо — печке. Я их не любил, потому что черные маковинки надолго застревали в зубах.

Дядя Яша курил самокрутки из газеты, а табак ему выращивала, сушила на воздухе и рубила сечкой в деревянном корытце Агапея Ильинична. Как-то раз папа попробовал закурить самосад, но от первой же затяжки у него перехватило дыхание, и он закашлялся, полились слезы, а дядя Яша засмеялся тихо в бороду, я единственный раз видел, как смеется дядя Яша, это было еще более удивительно, чем курение папы.

Как сейчас стоят перед глазами шеренги бело-желтых подсолнухов, до самого горизонта. Они, как по команде, все одновременно поворачивались к солнцу. Когда они созревали, мы пробирались в их чащу и ломали подсолнухам головы с черными семечками, прятали огромные головки с ведро размером за пазухой и убегали от старика-сторожа. Потом лузгали семечки, и вся улица была в их шелухе. Мы даже не осознавали, что это воровство совсем не шалость, мы воровали у государства, которое карало за каждый утаенный колосок.

Далее

В начало