1. МОЙКА, 108

Хорошо научиться можно у того,
кого любишь.
Ф. Шиллер

Пусть секунда замрет
И продлится мгновенье,
Пусть нам Мойка вернет
Юных лиц отраженье.
А. Городницкий

Время в послевоенном Ленинграде бежало неумолимо, уже шел сентябрь 1945 года, я нервничал, а мама все никак не могла определиться с моей школой. Забавность ситуации была в том, что квартиру нам дали в здании школы, но оно еще только-только начало восстанавливаться после того, как из него выехала воинская часть. Восстановлением школы занимались пленные немцы. После восстановления, школа, в которой мы жили, стала неполной средней мужской школой номер 254, которую закончили мои будущие приятели и однокашники Городницкий, Камский и другие.

Наступал октябрь и, наконец, мама повела меня в пятый класс школы номер 236, что на набережной реки Мойки, 108, которая размещалась в здании бывшей гимназии. Это помещение станет моим вторым домом на целых шесть лет.

Мама подвела меня к Софье Львовне Щучинской, классному руководителю пятого «Б» класса, в который меня записали. Софья Львовна работала учителем немецкого языка до войны в школе 251, где директором была мама, видимо, этим и определился выбор школы. Кроме того, еще по довоенному времени, как она потом мне говорила, мама знала директора школы Смагину и очень хорошо к ней относилась.

Помню, как Софья Львовна ввела меня в класс во время урока и представила. С одной из парт вскочил маленький паренек с пионерским галстуком и взмахнул рукой, как бы приглашая всех встать, и действительно, все ребята  поднялись. Софья Львовна рассмеялась, а я как-то сразу оказался среди давно знакомых дружелюбных ребят, страх и неуверенность моментально исчезли. Этот паренек был Леней Якутенко, с которым в пятом классе я просидел на одной парте.

В классе было четыре ряда парт. Это было достаточно просторное помещение с тремя окнами, выходившими в школьный двор. Конечно, эта старинная ленинградская школа была совершенно не похожа на березовскую одноэтажную школу, хотя классы там тоже были просторные. Но здесь были и рекреации, и чудесный актовый зал и физкультурный с высоким потолком и зарешеченными окнами, шведскими стенками вдоль стен и свисавшими с потолка канатами и шестом. Были здесь и библиотека, и буфет, и много еще чего, не говоря уже о прекрасно оборудованных кабинетах химии, физики и естествознания. Это была не только другая школа, это была другая среда. Во-первых, я впервые попал в чисто мужской класс, в эвакуации мы учились с девчонками вместе. Во-вторых, было много ребят гораздо старше меня, видимо, они не ходили в школу во время блокады. Помню фамилии только некоторых из них. Андреев был крупный, говорил уже почти басом и плохо учился. Он уже курил и торговал в школе в туалете штучными папиросами. Был еще один крупный парень со странной фамилией Линд. Первое, что он сделал, познакомившись со мной, попросил у меня посмотреть маленький перочинный мамин ножичек с перламутровой ручкой и не отдал. Потом оказалось, что его мать работала в Доме пионеров нашего района и хорошо знала мою, они часто встречались на каких-то совещаниях. Мы с Линдом стали как бы свои, и он мне этот ножичек вернул. Но о моих новых товарищах у меня сохранилось гораздо меньше впечатлений, чем об учителях. Только с некоторыми я сошелся ближе, и они стали моими приятелями. Видно, учителя были более  значительные личности (не потому, что были взрослые).

По ленивым, грязно-зеленым водам Мойки, гудя и пыхтя, проплывали буксиры с баржами или без них. На другом берегу, на острове, образованном Мойкой, Крюковым каналом и каналом Крунштейна, возвышаются мрачные и строгие здания Новой Голландии, сооруженной по проекту архитекторов Валлен — Деламота и Чевакинского, и  являются памятниками архитектуры раннего классицизма. Особенно впечатляет суровой мощью выложенная красным кирпичом в сочетании с гранитом въездная арка со стороны Мойки. Таких арок в Петербурге две. Вторая соединяет здания Сената и Синода. Предназначен этот комплекс был для складов и сушки корабельного леса по новой для тех времен голландской технологии. Отсюда стиль архитектуры и название.

Знаю все наизусть,
На любом повороте,
Эти лодки внизу,
Эту арку напротив.

писал Александр Городницкий в поэме «Новая Голландия».

Когда-то, при Николае Первом на территории Новой Голландии существовала морская тюрьма. В советское время после войны здесь частично размещался ЦНИИ судостроения имени академика Крылова, знаю это потому, что в нем работал всю жизнь Горик после окончания Кораблестроительного института и до самой пенсии. Сейчас существуют проекты реконструкции Новой Голландии. Надеюсь, что они не испортят того, что есть.

Но вернемся на шестьдесят лет назад, к невероятно далекий 1945 год. Учеба складывалась трудно. В первый же день я узнал, что задано по всем предметам и пришел на следующий день в класс, совершенно уверенный в себе, к чему привык в березовской школе. Я выучил все, что задано на «пять». Идем в кабинет естествознания, мы проходили ботанику. Ольга Викентьевна, строгая, статная, с красивым, но без всяких красок лицом аскета, вызывает меня к доске, и тут началось. Она стала задавать мне вопросы по разделам, которые класс проходил с начала года. Я, конечно, ничего этого еще не знал, ребята стали мне подсказывать что-то о коре, стволе и прочее по строению дерева, они кричали учительнице, что я новичок и только вчера пришел, как-будто она этого не знала. Короче говоря, я получил с грехом пополам тройку. По многим предметам повторилась та же картина. Меня проверяли на всхожесть. Сейчас я понимаю, что учителя были правы, но делать это надо было после уроков, индивидуально, а не устраивать мне аутодафе при всех, да еще ставить оценки. Это была катастрофа. После моих сплошных отличных оценок в сибирском Березове, где я и отметок «хорошо» даже не знал, и – такое. Домой я пришел убитый, не знал, что делать, уроки-то ведь я все выучил, а на то, чтобы догнать класс, нужно было время, а его мне не дали.

Мои чередующиеся с четверками тройки продолжались. Самое ужасное было в том, что я к ним привык, и учителя смирились, даже мама. От безысходности я стал готовить уроки все хуже и хуже, делал, в основном, лишь письменные задания. А устные уроки почти не учил, довольствуясь тем, что запоминал из объяснений учителей. В общем, первую четверть я закончил, имея то ли три, то ли четыре тройки, точно не помню. Это был полный провал. Потом я постепенно выправился, но ни разу, кроме седьмого и десятого классов, которые я закончил без злополучных троек, да и то за счет экзаменов, у меня не было четверти, чтобы я не получил хотя бы одну тройку за четверть. Особенно это касалось физики в шестом классе.

Но были учителя, по предметам которых я был даже отличником. К ним относились немецкий язык, история древнего мира, алгебра и геометрия в шестом и седьмом классах. А в пятом мне не повезло даже с арифметикой. Дело в том, что арифметику нам преподавала Эсфирь Борисовна Бейлина, или, проще говоря, моя родная тетя Фира, средняя мамина сестра. Кстати, все три сестры, и тетя Лия тоже, преподавали математику, наиболее востребованный по количеству часов в неделю предмет.

Знаменитые запутанные арифметические задачи с трубами, бассейнами и поездами из точки А в точку Б я решал легко и быстро, благодаря маме, и арифметику я знал едва ли не лучше всех, но моя любимая тетя Фира ни разу не поставила мне «отлично», наверно, стеснялась. Сейчас бы я назвал такое поведение американской политкорректностью. Я, естественно, обижался, но в классе вида не подавал. Приходя к нам домой, тетя Фира, смеясь и плача, быстро-быстро шлепала меня по щекам и при этом откручивала мне пуговицы. Такая странная была у нее привычка выражать свою любовь и симпатию.

С такой же привычкой я столкнулся много лет спустя, когда познакомился, уже будучи конструктором в ГСКТБ с заведующим отделом НИР и ОКР нашего министерского главка Гришиным Алексеем Ивановичем. Это был высокий угловатый человек, очень эрудированный инженер, уважавший технарей, как он нас называл, особенно он любил молодых, в том числе и меня. Разговаривал он часто стоя, близко подойдя к собеседнику, но в пылу полемики, вдруг начинал откручивать пуговицы на чужом пиджаке. Когда это произошло со мной в первый раз, я испугался, как бы он подобно тете Фире, не начал еще и хлестать меня по щекам.

Моя жена никак не могла поверить моим объяснениям, когда я приезжал из командировки без пуговиц, и говорила мне со злостью «пусть эта твоя Алексей Иванович их тебе и пришивает». Так что спасибо Гришину и за это. Я хорошо с тех пор сам пришиваю пуговицы.

Вернемся, однако, в школу. Когда у нас появилось понятие уравнений с неизвестными, стало ясно, что все арифметические задачи легко решаются с помощью уравнений. И зачем было нас мучить? Подобный вопрос у меня возник на четвертом курсе при изучении теории упругости. Многие сложные задачи сопромата могли быть легко решены с помощью матриц этой теории. А мы, как проклятые, всего годом раньше «грызли» сопромат. Впрочем, все правильно. Теория упругости вскоре забылась, а основы сопромата я помню до сих пор, и делал с его помощью расчеты балок и плоских пружин, уже работая в одной из  американских компаний.

Свои успехи и неуспехи по отдельным предметам я связываю с учителями, которые их преподавали. Так, истории древнего мира нас учила Лидия Ивановна, фамилию я забыл. Она так увлекательно рассказывала не только по материалам из учебника, но читала нам и интереснейшие мифы, водила нас в Эрмитаж, без экскурсовода объясняла, чем вызваны те или иные сюжеты картин, объясняла, что это за скульптуры, чьи саркофаги. Между прочим, заметив мой искренний интерес, она дала мне почитать книгу Куна «Мифы и легенды древней Греции».

Но дело даже не в мифах, которые я люблю до сих пор и часто перечитываю, а в том, что именно от нее я впервые услышал имена: Вергилий, Овидий, Мосх, Гомер, Эсхил, Еврипид, Софокл, Эзоп, Апулей, Светоний, Плутарх. А про Архимеда и Пифагора я тоже впервые услышал от Лидии Ивановны. И про Платона, Сократа и Аристотеля, кстати, тоже. Так что она заронила во мне интерес не только к истории, а в дальнейшем, и к философии. Она же нам тогда сказала, что педагогом называли в древней Греции раба, который водил детей в гимназию. Лидия Ивановна на всю жизнь бросила в мою душу зернышко любви к Древнему миру, к той неповторимой, навсегда ушедшей цивилизации. Когда я ездил по Израилю и Италии, на каждом шагу я видел следы и памятники прошлых времен и вспоминал простую русскую женщину, учительницу истории, которая соединила для меня далекие эпохи. Эти развалины приблизили и оживили во мне, сегодняшнем старике, того наивного, любознательного и романтичного послевоенного мальчишку.

Алгебру и геометрию в шестом и седьмом классах у нас вел Анатолий Кириллович Никандров, удивительно светлый, мягкий и добрый человек среднего роста, суховатый, лысый. Он объяснял очень терпеливо и доходчиво, поощрял любознательность. По его предметам я стал отличником (тетя Фира-то ушла).  Великолепно Анатолий Кириллович чертил на доске геометрические фигуры, они получались рельефными, при этом он использовал цветные мелки. Как-то раз он пришел в класс без циркуля, а нужно  было начертить окружность. Он взял левой рукой один конец тряпки, а мел зажал другим ее концом и вмиг начертил окружность совершенно правильной формы. Проходили мы окружность и теоремы с этим связанные. После объяснения он обращается к Карпенко: «Чему равен радиус окружности?» И Арнольд по-военному отчеканил: «Радиус окружности равен длине тряпки». Никандров на минуту остолбенел, а потом как расхохочется, и мы, конечно, вслед за ним, а Карпенко стоял и не мог понять, чему мы смеемся.

Далее

В начало