Я любил школу. Даже не столько за знания, которые так или иначе получал, сколько за встречу с друзьями и приятелями. Собственно, друг, с которым я делился самым сокровенным, был только один – Лева Лозовский.  Наверно, классе в шестом у нас образовалась компания приятелей в составе Толи Гилинского, Арнольда Карпенко, Левы Лозовского и меня. С Левой Лозовскими мы дружили с пятого класса и почти все свободное время проводили вместе до моей  женитьбы. Тогда нашим миром, особенно до восьмого класса помимо школы были развалины домов, может быть, и графских, бомбы и снаряды не разбирали, где чье  наследство, хотя, если бы князья и графы оставались в России, и войны бы не было. Но что было, то было. В этих развалинах постоянно что-то взрывалось и ухало. Это такие же мальчишки, как и мы, находили патроны, иногда и что-либо посерьезнее, и бросали в костры. Многих увечило, нас это миновало. Повсюду раздавался грохот консервных банок, которые играли роль футбольных мячей. Мы тоже  обозначали своими портфелями штанги ворот и гоняли с азартом и упоением, забывая об уроках.

Этот грохот банок сливался со звуками «Рио-Риты» или «Тико-Тико» из открытых окон и лещенковскими песнями, записанными на рентгеновской пленке. Но это не шло ни в какое сравнение, когда с началом производства проигрывателей и магнитофонов с усилителями исчезла относительная тишина наших дворов и улиц. Счастливые обладатели этой дорогостоящей и трудно приобретаемой техники, запуская ее на полную мощность усилителей где-нибудь на подоконнике, перед открытым окном, были просто убеждены, что все окружающие полны благодарности к ним, проповедникам суперсовременной грохочущей музыки, именно суперсовременной, потому что слушание классики – это вещь почти интимная и не терпит грохота и визга.

Мы облюбовали руины дома на набережной канала Грибоедова, почти напротив Никольского собора. Вот там-то я и предложил организовать тайное общество, и назвали мы его «Ока-4» — «Общество классных активистов» из четырех человек (чуть не написал придурков, а надо было). Шел 1947 год, начало кампании против космополитов. Более подходящего времени для тайного общества трудно было себе представить. А собственно, когда вообще для тайных обществ было безопасное время в России? Глупость была в том, что кроме названия ничего «тайного» у нас и в мыслях не было, ну разве что выпуска газеты. Мы хотели помогать учителям и классу учиться, но в виде игры. Хотелось тайны, необычности.  Что из этого вышло, я напишу немного позднее, когда буду рассказывать о Толе Гилинском.

Но и в самой школе было много забав и увлечений, в том числе, естественно, собирание почтовых марок, монет. Почему-то запомнилась марка с изображением Бомбея. Может быть потому, что только что видели фильм «Индийская гробница». Собирание открыток было делом дорогим и для нас неподъемным, а марки были более доступны, тем более, что мы их не покупали, а приобретали обменом.  Все мальчишки любят играть в куплю-продажу, инстинкт торговли, обмена, видимо, один из самых древних человеческих инстинктов. Менялись всем и на все. Марки на марки, конфетные фантики на фантики, открытки на открытки, монеты на монеты и то же в разных комбинациях, а иногда шли в ход всякие необычные предметы, «штучки», как мы говорили. В ход шли даже перья к ручкам. Фантики на «уточки», два «86» на один фантик, значок ОСОВИАХИМа  с цепочкой на перочинный ножик. Наши карманы всегда были набиты, как корзина коробейника, но что точнее, как мешок старьевщика.

Из советских марок мы ценили серии о Ленине «10 лет без Ленина» и «20 лет без Ленина», марки Тувы из-за необычной формы, серии марок о первых героях-летчиках, аэронавтах: Чкалов, Байдуков, Беляков, Громов, герои-летчицы Гризодубова, Раскова, Осипенко, летчики, спасшие челюскинцев – Левашевский, Ляпидевский, Каманин и много других. Эти имена были на слуху и будили мечту. Постепенно появились марки о героях Отечественной войны: Матросове, героях-понфиловцах, Талалихине, Гастелло. Иностранные марки давали ощущение огромности мира. Все эти марки Гвинеи, Цейлона, Британской Гвианы, Туниса будили мечты о путешествиях. По ним мы знакомились с географией мира.

Но больше всего, как и все мальчишки, мы обожали корабли и самолеты. В любую свободную минуту мы бегали на Неву и часами наблюдали за кораблями любых типов, за жизнью на их борту. Интересны были даже буксиры. Перед нами была самая красивая в мире река, а в ней отражался самый красивый в мире город.

Однажды в Неву зашли корабли английского военного флота. Моряки гуляли по набережной и раздавали мальчишкам монеты. Мне тоже досталась большая медная монета с изображением короля Георга Шестого. Так соединились два моих увлечения: к монетам и кораблям.

Что и говорить о военных кораблях во время праздников; мы горячо спорили о типах кораблей, эсминец это или тральщик, крейсер или лидер. Надо сказать, что разбирался я в этих вопросах достаточно квалифицированно. У нас в школе, когда я учился в шестом или седьмом классах, был организован военно-морской кружок, и я туда поступил, как и во все другие кружки. Руководил кружком молодой человек, носивший тельняшку, китель моряка гражданского флота и мичманку. Уже одно это вызывало в нас восхищение, особенно мичманка – предел мечтаний и предмет гордости тогдашних мальчишек. Он учил нас вязать морские узлы, показывал альбомы с типами кораблей. А главное, мы изучили морскую семафорную азбуку и с помощью флажков научились передавать и принимать информацию с хорошей скоростью. Наша команда, в составе которой был и я, участвовала по линии ДОССАФ в городских соревнованиях и заняла четвертое место. В школе мы стали героями, потому что об этих соревнованиях написала газета «Ленинские искры». Некоторые буквы я помню до сих пор.

Вообще, мы с Левкой вступали, кажется, во все кружки. Так, в школе были шашечный кружок и кружок рисования. Шашечный кружок вел наш военрук Михаил Старобинский, который в то время был чемпионом Ленинграда по шашкам, и все-таки я понял, что это не для меня. Рисованием с нами занимался школьный учитель по рисованию и черчению Борис Александрович Громов – тихий, скромный человек, лишившийся на фронте обеих ног и ходивший на протезах. Он был, наверно, один из немногих учителей, которых мы, безжалостные мальчишки, старались щадить. Человек этот сам умел рисовать очень хорошо, во всяком случае, так считали все мы и учителя в том числе. Портреты Ленина и Сталина, которые он нарисовал, висели в главном вестибюле, и это делало его в наших глазах большим художником.

Для меня всегда художники, композиторы и летчики (пилоты) были существами высшего порядка, полубогами, совершенно непостижимыми (когда я стал студентом, к этой категории я стал относить  математиков и физиков-теоретиков). Никогда я не мог понять, как это можно вдруг в голове создать мелодию или на чистом листе или холсте нарисовать что-либо, кроме «черного квадрата», гениальности которого я так и не понял до сих пор.

Как-то раз я стоял у двери в класс, где за мольбертами сидело несколько ребят, и им что-то показывал и объяснял Борис Александрович. Я стоял и завидовал, было ужасно любопытно. Но войти я не решался. Борис Александрович меня увидел и пригласил войти, я – ни с места. Тогда он подошел ко мне, взял за руку и подвел к одному из рисовальщиков, кажется, это был Марат Вашкевич из нашего 6-«Б» класса. «Хочешь научиться рисовать так же»? Я онемел, Марат рисовал лучше всех, он был художником от бога, как мне казалось, и в классе всегда оформлял стенгазеты. Не дождавшись ответа, учитель подвел меня к свободному мольберту (слово-то какое!), дал пару остро отточенных карандашей, поставил передо мной вазу с какой-то птицей, кажется, аистом и сказал: попробуй нарисовать. Так я стал учиться на художника. Вазу я, наверно, через месяц с помощью Марата и учителя, которые помогали мне покрывать штрихами тени, создавая объемность рисунка, нарисовал, мой рисунок даже попал на школьную выставку, но художником я никаким не стал и еще больше укрепился в мысли, что это одно из недоступных мне таинств.

Когда мы немного подросли (не все, правда, одинаково), у нас появилась новая забава на переменах. Мы мазали подушечки пальцев об известку на стенах и в прыжке старались оставить повыше отпечаток на дверях какого-нибудь кабинета. В тот раз это был кабинет физики. Прыгнул Боря Хюнев, самый маленький из класса, и  не глядя, сказал стоявшему рядом такого же примерно роста: «А ты так сможешь?», обернулся и замер, это был наш новый директор Ганин, маленький с большой геббельсовской головой. Ганин ничего не ответил и ушел. На своем посту он сменил Владимира Николаевича Вишневского, преподававшего у нас не историю или конституцию, что было бы естественней, а русский язык и литературу.

Вишневский нам нравился. Это был среднего роста, коренастый, плотный человек с ямочками на щеках круглого лица и густой шевелюрой. Я помню, как он просил нас придумать и записать за 3-5 минут предложения с тремя причастиями и двумя деепричастиями или еще что-то в разных комбинациях, в зависимости от темы урока. Потом эти листочки со своей фамилией мы ему сдавали. За эти задания я постоянно получал пятерки, а иногда даже умудрялся сделать это за Лозовского или Виталия Рыбкина, у них реакция была похуже, а сидели они близко от меня.

Далее

В начало