С восьмого класса вместо спокойного и доброго Анатолия Кирилловича Никандрова, ставившего мне неизменные «пятерки», математику стал вести совершенно необыкновенный человек и прекрасный учитель Александр Павлович Григал, строгий и грозный, не дававший поблажек и не прощавший лень. Несмотря на внешнюю суровость, у него было добродушное лицо с ямочкой на подбородке. Никандровские пятерки закончились для меня и не только для меня раз и навсегда. Я был безмерно рад и четверкам, потому что и четверки у Григала заслужить было не просто. У него нужно было постоянно быть в форме.

Урок  Григала, как и у всех, состоял, обычно, из двух частей, но только у него каждая часть урока была как действие спектакля, только не было антракта. Первая часть, естественно, опрос, вторая – объяснение нового материала. Весь класс сидел, затаив дыхание от напряжения и желания заслужить похвалу любимого учителя, руки вытянуты вверх, чуть ли не отрывались от туловища отличников, троечники – от страха быть вызванными, четверочники, и я в том числе, от риска не удержаться  на достигнутых рубежах. Я сказал « обычно», потому что иногда Александр Павлович, пребывая в хорошем настроении, хитро прищурясь, приподняв брови и глядя поверх очков, спрашивал: «Ну что, парадоксы?» «Парадоксыыыы» — кричало «болото» троечников, а их было большинство, «парадоксы» — шумели четверочники, «парадоксы» — снисходительно соглашались отличники по математике: Дубников, Капинос, Камский, Шабловский, Темкин и примкнувший к ним Городницкий, смирившиеся с тем, что на этот раз очередную пятерку не получить. «Ну, так и быть», говорил Григал, как бы выполняя нашу просьбу, а самому, конечно, хотелось дать что-то помимо урока, расширить наш кругозор. Это означало, что опроса не будет, а будут увлекательные путешествия в мир красивых формул, в историю математики и великих математиков.

Появления Григала мы всегда ждали с опаской и как только он входил в класс, невысокого роста, плотный коренастый, с растянутым от наших контрольных незакрывающимся портфелем, который он держал подмышкой, и не торопясь, вразвалочку шел к столу, мы по выражению его лица старались угадать, что будет – опрос или парадоксы. Во второй части урока мы слушали учителя как завороженные, записывали, боясь пропустить хоть слово, выражение, присказку. Он был увлечен и красноречив, как вообще может быть красноречивым учитель математики. Время от времени он давал классу серию задач, часть которых отвечала требованиям программы, а две или три уводили вперед. Оценки он не снижал, если ученик решал задачи основного курса, но он всячески хвалил тех, кто эти продвинутые задачи решал.  Чаще других с этим справлялись Темкин Володя, Камский Алик и Шабаловский Саша. Я за них никогда даже и не брался. Мы любили и уважали Григала безмерно. Он весь отдавался процессу передачи знаний и приглашал всех нас, независимо от успехов и способностей, в этом участвовать. После девятого класса он, к нашему общему сожалению, ушел, кажется, в техникум.

Его сменил неуклюжий, какой-то громоздкий пожилой человек с маленькой, по сравнению с телом, головой в слишком длинном пиджаке, от чего его ноги казались короткими. Ходил он мелкими шажками, покачиваясь из стороны в сторону, напоминая дельфина. Звали мы его, с легкой руки Бори Хюнева, Зюзя. Почему? Не знаю, но это прижилось. Мне он запомнился тем, что свое знакомство с нами начал с каверзного вопроса, никак не связанного с математикой: «Как перевести с немецкого слово «Вартен» и ехидно при этом улыбался. Я спас репутацию Софьи Львовны и ответил: «нянчить». «А как же будет на немецком «ждать»? – спросил он сникшим голосом. «Вартен ауф» — снова ответил я. На этом с его немецкими вопросами было покончено.

Когда «Зюзя» что-то объяснял, то смотрел все время поверх наших голов на заднюю стену, где висел портрет Ворошилова, не отрывая от него взгляда. Через некоторое время он отпустил себе такие же ворошиловские усики. Досмотрелся. Еще хорошо, что там висел портрет Ворошилова, а не Буденного. Больше он мне ничем не запомнился. Его не за что было любить и не за что было не любить.

Далее

В начало