После окончания ряда семилетних школ в наш восьмой класс влилось много новых ребят. С приходом Алика Городницкого, Алика Камского, ставших моими приятелями, Саши Шабловского, Володи Темкина, а потом Миши Копилевича наш класс здорово поумнел. До этого у нас было двое отличников Юра Капинос и Абрам Дубников. За ними шли, кажется, Леня Егорычев и Петров (не помню имени, но помню, что ужасно завидовал его сильно расклешенным матросским штанам). Мне удалось седьмой класс закончить без троек. Остальные учились значительно хуже. Многие ушли в технические или подготовительные военные училища, в том числе Кирилл Конюшко, очень хороший, прямой и честный паренек. Он хорошо рисовал, его цветные рисунки в тетради по ботанике и зоологии были замечательны. Его уход я очень переживал. Ушел в училище и первый наш комсорг Петров.

С Аликом Камским, кажется, в девятом классе мы сидели на одной парте, а это говорило о какой-то симпатии друг к другу. Алик был плотный, ширококостный, немного ниже среднего роста с пышной курчавой черной шевелюрой, низким лбом, мясистым носом и синеватыми от частого бритья щеками. Он казался старше своих лет. Алик носил гимнастерку, подпоясанную широким офицерским ремнем. Неторопливый,  вдумчивый и начитанный, в основном, книгами сверх школьной программы, главным образом,  относящимися к античной литературе и литературе эпохи ренессанса, Алик был вместе с тем страстным спорщиком и готов был спорить на любую тему, потому что был знаком со многими вопросами литературы, в том числе,  поэзии, музыки и искусства вообще.

Я тоже прочел к тому времени и Гельвеция «О человеке», «Об уме» и даже завел тетрадь, где описывал свои «споры с Гельвецием», которые продолжались и в институте, «Исповедь» Жана Жака Руссо, «Похвальное слово глупости» Эразма Роттердамского и много других книг, о которых большинство класса не имело никакого понятия. Но до Алика Камского мне было все равно далеко. Дело в том, что он мог прочитанное использовать в разговоре или споре, а я прочитанное использовать не умел. Особенно поэзию, которую я, к стыду своему, тогда мало читал и плохо знал, кроме разве что Шекспира (пьесы, но не сонеты), стихов К.Симонова из сборника «Друзья и враги», и Байрона, шикарный двухтомник которого я весь прочел еще, когда мы жили у тети Лии.  Дядя Фима с внутренним трепетом позволял мне его читать, но каждый раз просил об осторожности.

Вспоминается поразивший меня разгоревшийся между Камским и Аликом Городницким спор в присутствии Софьи Львовны, как правильно произносить «Франческа да Рùмини» или «Франческа да Риминù». Думаю, что они поставили в тупик не только меня, но и Софью Львовну. В действительности же оба они не знали, я разумеется, тоже, что Франческа была итальянкой, и вопрос об ударении мог бы даже не возникать. Но думается мне, что Камский не мог этого не знать и спорил, скорее, лишь бы поспорить. Он утверждал, что ударение нужно ставить на последнем слоге, т.е. на французский манер. А может быть не только я, но и наши эрудиты не читали еще тогда «Божественную комедию» Данте, а вот П.И. Чайковский ее прочел и не единожды, и трагическая история Франчески и Паоло его захватила.

Несмотря на свои знания, и по математике в том числе, Алик Камский не обладал таким полемическим задором и красноречием, как Алик Городницкий. Он был более скептик и не излучал фонтанирующий оптимизм Городницкого и был уж гораздо менее амбициозен. Несмотря на неординарные способности, он не достиг каких-либо высоких результатов ни в технике, ни в науке именно из-за отсутствия амбиций, а думается, мог бы. Возможно, что сказалось его стремление защищать свое мнение и не быть конформистом.

Алик Городницкий во многом был противоположностью Камскому, хотя они дружили еще с пятого класса. Стремительный и энергичный, стройный и подтянутый, очень сосредоточенный на уроках, лучше всех в классе знал поэзию, он занимался с седьмого класса в «Студии литературного творчества» Дворца пионеров.

В то время по инициативе Софьи Львовны был создан рукописный журнал «Проба пера» и Городницкий был одним из постоянных авторов этого альманаха. Всем нравились его стихи, и мы гордились, что Городницкий – «наш». Помню строку из его стихотворения, которое он прочел с трибуны на одном из вечеров встречи выпускников школы: «От десяти растущих поколений приветствую и поздравляю вас», почему-то на меня произвело впечатление именно это выражение: «десять растущих поколений»  как точный образ школы.

Журнал «Проба пера» выходил ежемесячно, а вот стенная газета «Наш голос» аж два раза в неделю и стала практически периодической печатью даже с рубрикой «по следам наших выступлений». Такая частота выпуска новых номеров газеты стала возможной, во-первых, благодаря постоянному оформлению (кроме праздничных выпусков), менялись лишь заметки и заголовки к ним, естественно, ну и лозунги, которые выдавал главный редактор, тогда им был десятиклассник Розинов, небольшого роста красивый брюнет с тонкими усиками под француза, так что работа художника была сведена к минимуму, и во-вторых, и это главное и, по-моему, замечательное изобретение, в каждом классе, начиная с восьмого, была своя сменная редакция газеты. В нашем классе, конечно же, редактором был выбран  (может быть назначен, не помню) Городницкий, хотя второе тоже не исключено.

По вторникам и четвергам, когда появлялись новые выпуски газеты, я бежал в школу особенно охотно. У газеты уже толпились ребята. Дважды газета упоминала и обо мне. В восьмом классе нас всех попросили в нескольких словах написать о своих желаниях и мечте. Мы написали и забыли. Через пару дней выходит «Наш голос» и в передовичке я читаю: «четырнадцатилетний Толя Рыжиков написал: я желаю моей стране быть такой сильной, чтобы ей не были страшны никакие преграды, я мечтаю, кем бы я ни был, быть ей необходимым». Может быть, я привожу слова не вполне точно, но очень близко к тексту. Вот такой я был тогда, хоть и не поэт, но гражданин. Что это было — искренний порыв или все-таки хитрость? Я тогда только вступил в комсомол, думаю, что первое.

В эти годы особенно расцвело одно из самых характерных явлений советского общества – двойная жизнь, на которую одни шли добровольно, чтобы извлечь выгоду для себя за счет других, другие – нехотя, но большинство –  машинально, не задумываясь. Эта двойная жизнь начиналась, чуть ли не с пятого класса школы. 12-летние мальчишки уже знали, что хотят услышать учителя и чаще всего это и говорили. Мы посмеивались над этим за спиной учителей (не все), другие уже лет с пятнадцати начинали подумывать, как этим воспользоваться для будущей карьеры. Казенный патриотизм настойчиво вталкивался в наше сознание на каждом собрании, а часто и на уроках истории, литературы. Все общество жило этакой двойной жизнью, привыкшее эту двойственность не замечать.

И это было понятно и оправдано. Первые послевоенные годы, которые  были и моими школьными годами, не были счастливыми для страны в целом, а для нас, детей войны, они были счастливыми, трудными, голодными, но счастливыми. Мы еще острее, чем взрослые, ощущали это общественное настроение, то бишь патриотизм, ведь мы-то совсем мало что знали и понимали. Для нас вполне было достаточно гордиться страной, победившей в такой страшной войне.

В другой раз, кажется, это было уже в восьмом классе, я был вожатым в одном из третьих классов. Меня хвалили, я действительно что-то там организовывал, турниры, викторины и прочее. Для этого нужно было составлять план на следующий месяц. А мой однокашник Павел Федоров, весь из себя «без лести предан» был избран в комитет комсомола и надзирал за вожатыми. Передачу по радио обо мне, как о лучшем вожатом, стали забывать,возможно, именно из-за этой передачи стал Павлик требовать у меня план работы,особенно настойчиво, я стал отлынивать, не хотелось мне ему ничего давать, наверно, почуял  в нем будущего бюрократа – номенклатурщика, которых я потом с лихвой насмотрелся в жизни, для которых бумажка для отчета была важнее человеческой судьбы. Короче говоря, возник конфликт. Павлик (чуть не добавил – «Морозов») пожаловался на меня в комитет комсомола и меня вызвали на его заседание.

Присутствовала и Софья Львовна, которая шефствовала над комсомолом от партийной организации. Была вялая критика, я не терпел несправедливости, считал Павлика предателем, поэтому огрызался. В следующем выпуске газеты читаю о себе: «…На заседании комитета обсуждалась работа вожатого  Анатолия Рыжикова. Комсомолец Рыжиков вел себя вызывающе». На этот раз привожу текст дословно. И опять я знаменитость. После этого я совсем плюнул на свою шефскую работу, которую до того выполнял искренно и с удовольствием. Так или иначе, но я стал на какое-то время знаменитостью школьного масштаба.

Но продолжаю рассказ об Алике Городницком и Алике Камском. Городницкий в разговоре был очень находчив, все схватывал на лету и мгновенно отбивал любой посланный ему мяч. Запомнилось на какую-то реплику Левки Лозовского тут же на бумажке: «Отныне для всех городов и сел Лозовский не Лев, а осел»; «Камский отодвинься, не всякая пустота прозрачна». Он буквально изрекал афоризмы, недаром его стихи очень афористичны.

Или такая была сценка: сидим мы в классе после уроков с Городницким, подходит Софья Львовна, спрашивает: «Кого будем избирать комсоргом класса?». Я предложил Камского. Городницкий говорит, что Камского нельзя, он пессимист. «Он не пессимист» — говорю я, — «просто он говорит, что думает». И сразу реакция Городницкого: «Так это же и есть пессимист». Софья хохочет. А ведь был Городницкий уже достаточно умен и понимал, что оптимисты – люди себе на уме. Они всячески приукрашивают общее завтра, чтобы обеспечить личное благополучие сегодня. А можно просто быть конформистом, соглашаться с оптимистами всю жизнь. Тоже не дурно.

Внешне Городницкий ничем не выделялся. Носил он, как и многие из нас, бывшую тогда в моде «москвичку» — куртку из  плотной ткани с кокеткой с застежкой «молния», подкладными ватными плечами и с двумя карманами на груди, тоже на «молнии». С этими плечами я был в ширину такой же, как в высоту. Но у Городницкого под курткой всегда была свежая белая сорочка с галстуком и на груди – комсомольский значок. Он был общителен, со всеми ровен и ничем не выказывал своего превосходства. Должен сказать, что никто из наших отличников не был похож на классический образ паиньки в очках, думающего только об уроках. Обладая замечательным чувством юмора, Городницкий любил анекдоты, отдавал он должное моим шуткам и острословию.

Однажды на урок истории пришли студенты герценовского педагогического института. Петр Антонович, учитель истории, вызвал, конечно же, Городницкого, хотя руки тянули многие, в том числе и я, но Городницкий был беспроигрышным билетом. Отвечал он замечательно, и на следующий день Петр Антонович захлебываясь рассказывал, как выступление Городницкого понравилось студентам и что немногие из них смогли бы ответить так же хорошо.

Алик не сразу стал круглым отличником, математика и физика давались ему трудно, он был явно выраженным гуманитарием, но амбиции, невероятная трудоспособность, ну и, конечно, способности и превосходная память сделали свое дело. Ни один мой день рождения не обходился без Городницкого, Камского и Лозовского и мама хорошо знала и относилась к моим школьным друзьям с большой теплотой и симпатией, а с родителями Левки Лозовского она была дружна.

Городницкого мама всегда ставила мне в пример, особенно после очередного родительского собрания, на котором его, естественно, хвалили, а про меня Щучинская говорила одно и то же: учится гораздо ниже своих возможностей. Как-то мама пришла совсем расстроенная, а потом и говорит мне: «Ты знаешь, сколько часов в день Алик Городницкий готовит уроки? Семь-восемь, это мне сказал Аликин папа, а ты больше часа сидел когда-нибудь?» — спросила она меня и добавила: «Вот откуда пятерки». Ну это она немного перехватила, конечно. Меньше двух часов у меня тоже не уходило. Я только не мог понять, как у него хватало времени на чтение и занятия поэзией. А может, не хватало? Но в семь — восемь часов мне тоже не верилось. Саша Шабловский, например, говорил мне что сидит над уроками часа три-четыре, а тоже круглый отличник. Но Сорфья Львовна не давала мне покоя, что ей от меня было нужно? Процентов семьдесят ребят в классе учились почти на одни тройки, и она их не доставала, а стоило мне получить в четверти тройку или не дай бог две, сразу происходил скандал. К концу школы я от этого очень устал, наверно, легче было бы стать отличником.

Чаще всего мы становились свидетелями поэтического дара Городницкого на уроках немецкого языка, когда он читал сделанные им переводы стихов Гейне или Гете, которых мы тогда проходили. Я тоже часто делал стихотворные переводы, тем более, что мне нравился Гейне, просиживал иногда допоздна, хоть мама гнала меня спать, и не уступал, пока не заканчивал перевод, будь то «Лорелея» или «Я хочу подняться в горы» или Гетевский «Лесной царь». Но когда поднимался и читал свои переводы Городницкий, у меня не хватало духу даже признаться, что у меня тоже есть вариант, настолько его варианты были удачнее.

Любимцы учителей истории и литературы, Городницкий и Камский были неизменными докладчиками или оппонентами на диспутах или участниками викторин, проходивших обычно почему-то в женских школах, 235-й или 239-й.

Пошли мы как-то по приглашению в 239-ю женскую школу на вечер в тот самый большой дом напротив Исаакиевского собора, где «с  поднятой лапой, как живые, стоят два льва сторожевые». После вечера состоялась литературная викторина. На какие-то вопросы кто-то из нас ответил, на какие-то нет, но один вопрос помню. Нужно было назвать двух героев русской литературы однофамильцев – антиподов. Сначала поднял руку Камский и назвал Нехлюдова. Потом я, назвал Кирсановых. Я хоть и оказался прав, но  и тургеневского героя и героя Чернышевского мы должны были знать, мы это проходили по школе, просто я быстрее других сообразил, в этом бог меня не обидел. А вот Камский меня восхитил, и мне было стыдно. Да, я тоже читал «Воскресенье» и знал Нехлюдова, хотя, кажется, этот роман в программу не входил. Но дело не в этом. Я поразился в очередной раз образованности Алика Камского. Раз он назвал Нехлюдова, значит, знал, как минимум, еще одного Нехлюдова. И не важно, что он не учел, что однофамильцы должны были быть антиподами. Уже через несколько лет, когда у меня появилось собрание сочинений Л.Н. Толстого, я прочитал и «Утро помещика» и «Маркер». Ушли мы, помнится, в тот раз оба без призов, но больше всего меня озадачило то, как много мне еще нужно читать. Как-то Д.С. Лихачева спросили: «Много ли книг он прочел» — он ответил, что мало, но зато прочел все книги, которые были нужны. Здорово. Хорошо бы при этом знать, какие книги нужны. С другой стороны, Мандельштам говорил, что главной характеристикой человека, может быть перечень книг, который он прочел. Впрочем, это тоже с той же стороны, что и у Лихачева, ведь Мандельштам говорил именно о «перечне» ,  а не  о «количестве».

Что же касается призов, то я их получил довольно много за викторины, правда, не школьные, а в Доме Учителя, где они часто проводились, и уровень знаний участников был значительно ниже, чем у моих школьных товарищей. Одну из этих призовых книг – «Обрыв» Н.А.Гончарова – я даже сохранил и привез с собой в США.

Саша Шабловский с первых же дней стал круглым отличником, так же как и продолжавшие это дело Капинос и Дубников. Городницкий и Камский стали вскоре моими очень хорошими приятелями, участниками моих домашних дней рождений. Забавно, что они оба до этого учились в 254 школе, во дворе которой я жил, и мы наверняка не раз видели друг друга.

Самой заметной фигурой стал Саша Шабловский, он был сразу с подачи Софьи Львовны избран старостой класса, потом его избрали председателем учкома. Прожил он всю блокаду в Ленинграде и был награжден медалью «За оборону Ленинграда» — тушил на крышах «зажигалки». Был он выше среднего роста, немного мешковатый, блондин с прилизанными и зачесанными на бок волосами и постоянным вихром на затылке. Саша всегда ходил в пиджаке, в белой сорочке с галстуком. Галстук всегда был сбит на сторону, а воротничок сорочки выбивался из-под пиджака. Вот уж кто, в отличие от Камского, говорил не всегда то, что думал. Этим он немного отталкивал меня от себя. Он был очень способным и быстро стал одним из лучших учеников до последнего звонка. Получил Саша золотую медаль. После школы он поступил в Военно-воздушную академию им. Можайского. Стал строителем аэродромов и служил где-то в Польше. Мы не были слишком близки в школе, и виделся я с ним лишь однажды, когда он был уже в звании майора. Сидели, помню, мы трое, был еще Руслан Барриссон, организатор этой встречи. Шабловский сильно изменился, много пил, в нем очень заметно стало видно салдофонство, а не свойственная ему раньше интеллигентность. Судьбой своей он был явно недоволен. Думаю, он был прав. Для самолюбивого человека постоянное козыряние и подчинение невыносимы. Военная карьера оказалась не для него. Умный, образованный, очень способный, достаточно честолюбивый, на любом другом поприще он обязательно добился бы гораздо большего, он мог бы стать великолепным инженером, ученым, руководящим работником, наконец. Армия с ее серостью его раздавила. Очень досадно. Лет пятнадцать тому назад майор в отставке Саша Шабловский умер в родном Ленинграде (рука противится написать Санкт-Петербурге), который он, как мог, защищал, еще будучи ребенком.

Далее

В начало