Вероятно, наше осознание себя начинается с первой хитрости. Свою я помню хорошо. Я не уверен, что эта хитрость была первой, но именно с нее я себя и начал осознавать.

Как-то отец по приезде из командировки привез мне маленькую чашечку с блюдечком. Мы сидели за столом, и папа с удовольствием смотрел, как я пью чай из этой чашечки, будь она неладна. Вдруг неловким движением руки я сбрасываю ее со стола. Чашечка – вдребезги. Папа вспыхивает мгновенно, эту его особенность я уже знал, он больно сжал мне руку: «Зачем ты это сделал?» — спрашивает папа, считая, что я сделал это нарочно. Я тут же придумываю спасительный ответ: «Я хотел, чтобы их было много», — плачу я. Минутное замешательство, затем папа смеется, хватает меня на руки и подбрасывает к потолку. Понял ли он, что я схитрил? Не знаю, но моя находчивость ему явно пришлась по душе. Так я стал хитрецом. Вообще-то, папа ненавидел вранье, но здесь была ложь трехлетнего человека во спасение. С этого эпизода я помню себя без особых перерывов и провалов.

В детстве я верил, что большинство предметов на самом деле заколдованы то ли добрыми, то ли злыми духами, и я переломал много вещей и игрушек, чтобы их освободить. Главный дух, я был уверен, заточен в большом черном кожаном диване с поперечными ремнями, прибитыми гвоздями с медными шляпками. Сколько я их повыковыривал. Моя враждебность к посуде имела те же корни. Я находил ангелов или демонов везде, иногда я их видел в замысловатых рисунках обоев и мне кажется, они наблюдают за мной. Но потом родители сделали ремонт, покрасили стенки масляной краской, и часть мира моих фантазий исчезла.

О своем младенчестве я мог бы сказать словами  Б.Пастернака: «Ощущения младенчества складывались из элементов испуга и восторга», и «…нестерпимой жалости к родителям, которые умрут раньше меня». Но я не пытался совершить, как Пастернак, что-то «неслыханно светлое, небывалое». Мне хотелось умереть раньше, чтобы не переживать их смерть, но потом я понимал, что для папы с мамой это было бы страшнее своей смерти, и я мучился и страдал в этом клубке противоречий и находил выход только в беспричинных, как всем казалось, слезах. Что касается элементов испуга, то это скорее была постоянная настороженность, неумение приспособиться к непредсказуемым для меня реакциям отца на мои шалости. Правда, наказывал меня папа редко и выражались они в том, что меня ставили «в угол», то есть лицом к стенке. Но иногда дело принимало более серьезный оборот, тогда отец выдергивал из брюк ремень, делал страшное лицо, но даже это он превращал в своего рода игру: «неси сюда свою попу». А я отвечал: «Это моя попа, а не твоя», — но все же нес. Заканчивалось это тем, что отец зажимал мою голову между своих колен, снимал мне штаны и чуть прикасался к моей заднице ремнем. Но все равно, это было унизительно, я плакал. Мои фантазии были продолжением моих обид. В эти минуты я воображал, что это не мои родители, иначе они бы меня никогда не наказывали.  Я видел себя убежавшим скитальцем, умирающим от голода и воображал, как плачут мои папа и мама, и мне становится их уже безумно жалко, я реву еще громче, меня амнистируют, и снова я всех люблю и меня все любят, и это были мои восторги.

Должен сказать, что карающей рукой был только папа, мама меня никогда не наказывала, она могла только произносить «никому — себе», имея в виду, что своими поступками я приношу вред только себе. Или никогда не забуду ее сакраментальные слова: «Только через мой труп». Это приводило меня в состояние зомби, и я подчинялся, но это было уже в гораздо более позднем возрасте.

Тогда мне казалось, что вот я буду понимать своих детей и никогда не буду их наказывать. Но прошло время, появились сыновья, и я все забыл и стал еще более строгим, чем мой отец.

Далее

В начало